Тезис о «столкновении цивилизаций» – это риторический трюк в духе «Войны миров», больше подходящий для поддержки собственного тщеславия, чем для критического понимания сбивающей с толку взаимозависимости нашего времени.
Эдвард Саид
Новая версия Концепции внешней политики, утверждённая 31 марта 2023 г. Владимиром Путиным, резко меняет прежние представления о роли и месте России в мире. Вне зависимости от конструктивности или дискуссионности различных новелл документа, необходимо признать – их реализация будет происходить в мире, радикально отличающемся от содержащихся в Концепции положений. Практика существенным образом отстаёт от теории, и тем, по всей видимости, будет хуже для практики.
Единое общеконтинентальное пространство мира, стабильности, взаимного доверия, развития и процветания. Россия как самобытное государство-цивилизация и один из ведущих центров развития современного мира. Международное использование Северного морского пути на фоне необратимо уходящей в прошлое неравновесной модели мирового развития. Англосаксонские государства, злоупотребляющие то ли своим доминирующим положением, то ли его рудиментами. Коллективный Запад, ограничивающий суверенитет государств, входящих в его коллектив. Распространение правдивой информации о войне нового типа на фоне деструктивного информационно-психологического воздействия.
Общей проблемой последних версий Концепции внешней политики (КВП) Российской Федерации, положения из новой редакции которой приведены выше, было отставание писаной нормативной буквы от неустанно меняющейся реальности. К примеру, КВП 2013 г., которая констатировала «приоритетные» отношения с государствами Евро-Атлантического региона, базирующиеся на «глубоких общецивилизационных корнях», уже через год стала выглядеть настолько экстравагантно, что в проведении внешней политики её приходилось практически игнорировать. Несмотря на все внутриполитические кульбиты и манёвры в сторону то «суверенной демократии», то национал-патриотизма, с 2008 г. по 31 марта 2023 г. Россия подчёркивала приверженность «универсальным демократическим ценностям», которые в то же время были объектом критики не столько оппозиции, сколько самого руководства страны. Словом, в былые годы «система взглядов на национальные интересы Российской Федерации во внешнеполитической сфере», каковой и должна быть Концепция внешней политики, изрядно отставала от жизни.
В случае с редакцией 2023 г. мы наблюдаем совсем другой тип осмысления реальности. Теперь конъюнктуре не только не обогнать, а даже, похоже, не догнать полёта концептуальной мысли.
Воображаемый мир
Безусловно, в любой доктрине, концепции или стратегии есть художественный элемент – таковы, если угодно, законы жанра. Описание будущего, даже если оно – ближайшее, никогда не обходится без визионерства и смелых прогнозов (чаще, правда, бьющих мимо цели, как бы авторам ни хотелось обратного). Однако новая Концепция внешней политики обращается к таким целям, задачам и направлениям, что их реализацию трудно вообразить в перспективе не то что шестилетнего интервала, традиционного для документов стратегического планирования, но и куда большего (возможно, даже кратно) отрезка времени.
В этом мире не только успешно решена задача устойчивого развития российской экономики на новой технологической основе, но и пала существовавшая на протяжении столетий (так указано в самой Концепции) модель мирового развития.
Новая, многополярная система международных отношений базируется на «восстановлении роли ООН в качестве центрального координирующего механизма в согласовании интересов государств», хотя сама ООН представляет собой стержневой элемент Ялтинско-Потсдамской системы. Последнюю, во-первых, никак не назовёшь чем-то новым, а во-вторых, она уже несколько десятилетий вызывает критику со стороны держав, которые, претендуя на роль «многих полюсов», не имеют возможности встать на одну ступень с постоянными членами Совета Безопасности.
КВП провозглашает укрепление потенциала и повышение международной роли ОДКБ – на фоне, мягко говоря, неоднозначных процессов в этой организации и ряде стран-членов за последние годы. Концепция возвращается к проекту «Большого Евразийского партнёрства», впервые провозглашённому в 2015 г., но мало продвинувшемуся с тех пор в плане практической реализации. И так по целому ряду ключевых моментов вплоть до принципов многополярной системы международных отношений – при их прочтении на ум приходят лишь последние строки пушкинского «Признания».
Цивилизационные пробелы
Центральным моментом новой Концепции стал поистине квантовый скачок в использовании цивилизационного подхода. Отдельные его вкрапления встречались в КВП и раньше – к примеру, в контексте «многообразия цивилизаций» или даже «межцивилизационных разломов», но ещё никогда Россию напрямую не объявляли одновременно «самобытным государством-цивилизацией», «обширной евразийской и евро-тихоокеанской державой» и «суверенным центром мирового развития с уникальной миссией и созидательной цивилизационной ролью». Термин «миссия» в предшествующих версиях КВП не встречался вообще, как и любые другие синонимы предназначения, судьбы или призвания.
Внимательные читатели могут поправить: с 2013 г. в тексте Концепции появилось подчёркивание «уникальной роли» страны «как уравновешивающего фактора в международных делах и развитии мировой цивилизации», и это действительно было существенным повышением ставок в сравнении с предшествующими дипломатическими высказываниями о «конструктивной роли в обеспечении цивилизационной совместимости Европы» (КВП 2008 г.) или «конструктивной роли в решении острых международных проблем» (КВП 2000 г.). Теперь «цивилизационными», кроме государства, культуры и «общности Русского мира», стали ещё и связи российского народа с народами государств ‒ участников СНГ (которые, впрочем, в своих концептуальных документах, касающихся внешнеполитической деятельности, аналогичные положения не прописывают).
Не китайская, не индийская, не арабская и даже не западная или англосаксонская – хотя (к содроганию медиевистов и любителей настоящей Гептархии) в российских официальных документах впервые прописываются таинственные «англосаксонские государства». Подобное умолчание, к сожалению, характерно для цивилизационных поисков: немудрено провозгласить цивилизацией себя, куда сложнее понять, как именно выглядит упорядоченный подобным образом мир и какие конкретно цивилизации он включает.
Ещё несколько десятилетий назад социологи Таджфел и Тёрнер отметили, что первым шагом в построении идентичности является категоризация – своеобразное упорядочивание окружающего мира, разделение его на группы, формирующее «порядок и согласованность <…> когда альтернативные ориентиры для действий отсутствуют, неясны или запутаны». Когда основой подобной категоризации в рамках внешней политики выбирается цивилизационный подход, именно этот путь становится неясным и запутанным – в то время как альтернативные варианты наподобие «национальных государств» (nation-state) и «государств-наций» (state-nation) характеризуются как раз таки большей проработанностью, распространённостью и детализацией. Оттого и характерно, что при всём оммаже цивилизационизму новая КВП с куда большей регулярностью обращается к привычному «национальному» языку: и в контексте «национальных» (а совсем не «цивилизационных») интересов, и в контексте «национальных» приоритетов, таких же особенностей, такой же безопасности и экономики.
Попытки объединить на одной галере «нацию» и «цивилизацию», конечно, предпринимались и раньше (достаточно вспомнить, что в Стратегии национальной политики до 2025 г. постулировалось наличие «единого культурного (цивилизационного) кода»), но характерно, что сегодня в рамках содержательно смежных документов – таких как КВП, Стратегия национальной безопасности или широко упоминаемом ныне президентском Указе № 809 – цивилизационные образы то широко представлены (как в Концепции), то не упоминаются вообще (как в последних названных документах). В Стратегии государственной культурной политики говорится о «традиционных для российской цивилизации ценностях и нормах»; в то же самое время официальный дискурс как минимум не реже обращается к понятию «национального культурного кода». Точно так же, как конституционные поправки 2020 г. подарили юристам таинство сопряжения двух народов – «многонационального» и «государствообразующего», новая КВП пытается провести российскую внешнюю политику между «национальным» и «цивилизационным» Геркулесовым столбами, за которыми, безусловно, виднеется неминуемо светлое будущее.
Суета и кутерьма
Ещё более существенным обстоятельством, усложняющим оценку новой Концепции, является то, что она резко пересматривает ряд положений, находивших отражение в большинстве предшествующих версий документа. Некоторые изменения можно объяснить турбулентностью международных отношений (памятуя, правда, о том, что попытка задать новый стратегический вектор в пору турбулентности – занятие интересное, но вряд ли плодотворное), но другие вызывают недоумение своим декларативным характером.
Примером последнего можно считать намеренное смещение Европы и США в списке региональных направлений внешней политики: никогда в истории Российской Федерации взаимодействие с такими государствами не стояло ниже Арктики, АСЕАН, Африки и Карибского бассейна. Нарочитым выглядит демонстративное разжалование стран, играющих, хотим мы того или нет, весьма значительную роль на мировой арене и по-прежнему являющихся ведущими экономическими партнёрами России. Даже в 2022 г., на фоне всех санкций и разрыва связей, объём внешнеторговых операций с США составил более 16 млрд долларов – вроде бы меньше двух процентов от общего объёма внешней торговли, но всё равно больше, чем товарооборот с Индией (13,5 млрд долларов), и чуть меньше, чем со всеми (!) африканскими странами (18 млрд долларов). Масштаб взаимодействий с ЕС впечатляет ещё больше – по итогам 2022 г. он не только не снизился, но и достиг максимума за последние 8 лет, составив 258,6 млрд евро (что гораздо больше, чем, например, товарооборот с Китаем).
Справедливости ради заметим, что экстраординарный во всех смыслах 2022-й вряд ли может рассматриваться как определяющий будущее, структура экономических связей России кардинально меняется. Но даже в этих обстоятельствах признавать «коллективный Запад» малозначительным контрагентом в самом низу иерархии приоритетов можно разве что из эмоционально-пропагандистских соображений. В конце концов ожесточённое противостояние с ним, которое фактически признаётся в тексте, не позволяет уделять данному направлению недостаточное внимание.
Как минимум в двух предшествующих версиях Концепции внешней политики России – 2008 и 2013 гг. – Россия, несмотря на случившиеся ранее Мюнхенскую речь и конфликт в Южной Осетии, уверенно называлась «крупнейшим европейским государством» и «неотъемлемой, органичной частью европейской цивилизации» соответственно. Более того, даже в КВП-2016, принятой через два с половиной года после включения Крыма в состав России, встречались формулы о «строительстве равной и неделимой системы общеевропейской безопасности» или «формировании общего экономического и гуманитарного пространства от Атлантики до Тихого океана на основе гармонизации и сопряжения процессов европейской и евразийской интеграции». Теперь речь идёт уже о «преобразовании Евразии в единое общеконтинентальное пространство <…> Большого Евразийского партнёрства» и, в лучшем случае, «прочном мире в европейской части Евразии». Изменение же цивилизационной принадлежности, а вернее, теперь уже самобытности России представляется небезынтересным, но дискуссионным шагом – если обстоятельства способны столь стремительно влиять на цивилизационную идентичность, возникает вопрос, насколько применим вообще подобный лексикон.
Если в КВП 2013 и 2016 гг. речь шла о важном или приоритетном «значении выполнения Договора <…> о мерах по дальнейшему сокращению и ограничению стратегических наступательных вооружений», то в новой версии документа говорится лишь о «разрушении системы договоров в сфере контроля над вооружениями», подрывающем стратегическую стабильность. Если ранее (в 2008, 2013 и 2016 гг.) одним из основных барьеров на пути развития контактов между Россией и ЕС назывался «визовый режим», отмена которого называлась «мощным импульсом для укрепления сотрудничества», то сейчас вниманию читателя предлагается лишь весьма туманное «формирование новой модели сосуществования с европейскими государствами». Зато появилось постулирование «всеобъемлющего углубления связей и координации с дружественными суверенными глобальными центрами, <…> приверженными подходам, принципиально совпадающим с российскими подходами к будущему мироустройству». Риторика разнообразных «центров мирового развития» пронизывает всю Концепцию – таковыми прямо называются Россия и США, косвенно обозначаются Китай и Индия, а также, будто в довесок к провозглашению «исламской цивилизации», «самобытным и влиятельным центром мирового развития» нарекается не страна, а целый африканский континент. Тем самым документ, провозглашающий ценность «отказа от неоколониальных амбиций», воспроизводит довольно специфический дискурс, о недопустимости которого предостерегают многие авторы, включая Дипо Фалойина, в минувшем году выпустившего бестселлер с характерным названием «Africa is Not a Country».
Наконец, примечательно, что именно в 2023 г., на фоне продолжающейся более года военной операции, КВП впервые в истории Российской Федерации включает положения о «миролюбивости» внешней политики – в былых версиях Концепции такое слово применялось лишь по отношению к Афганистану, вернее, по отношению к тому, каким должен стать Афганистан восстановленный.
Земля и фаза
В завершение, однако, стоит повториться – самая завораживающая особенность новой Концепции внешней политики заключается не в попытке сопряжения несопрягаемого и не в очередной резкой смене приоритетов и ориентиров, казалось бы, недавно провозглашённых «традиционными». Главная загадка КВП кроется в самой возможности её «заземления», то есть реализации в рамках существующей системы международных отношений, текущей конъюнктуры и, наконец, имеющихся возможностей предполагаемых исполнителей.
Как в условиях санкций и сжимающихся как шагреневая кожа международных контактов сформировать технологический задел для эффективного экономического восстановления? О росте вряд ли стоит серьёзно говорить – с 2014 г. физический объём российского ВВП увеличился всего на 6,3%, в то время как общемировой показатель составляет около 26,3 процентов. Как быстро переориентировать подготовку дипломатических кадров на работу даже не в Дели или Пекине, но в Асмэре или Бамако? Как конвертировать убедительные для обывателя статистические расклады в духе «треть мира проживает в нейтральных странах, склоняющихся к России» в эффективное формирование нового мира, когда даже у СССР, по оценкам социологов, так и не получилось «покинуть орбиту капиталистической миросистемы»? Как восстановить роль ООН в качестве центрального координирующего механизма международных отношений, когда любое голосование в Совете Безопасности упирается в очередное вето, а позиция Генеральной Ассамблеи заставляет российских экспертов по головам считать тех, кто воздержался или отсутствовал?
У новой Концепции внешней политики есть как минимум три фундаментальные уязвимости, препятствующие её однозначному одобрению в качестве стратегического ориентира соответствующей деятельности.
Во-первых, сама система взглядов, ею задаваемая, характеризуется сколь смелостью, столь и не всегда уместным визионерством – ведь в мире есть проблемы, которые с трудом решаются (если вообще решаются) посредством нормативного объявления того, что решение найдено. Ни крестовый поход против неоколониализма, ни новые цивилизационные расклады, ни постулирование особой миссии не обретут политического смысла, пока не будут поняты, поддержаны и присвоены подавляющим большинством населения, – в то же время практика последнего времени показывает, что и с однозначным объяснением и легитимацией куда менее масштабных событий и процессов у отечественных информационных машин, сдержанно говоря, бывают проблемы.
Во-вторых, упомянутое визионерство и образование «приятной гибкости» во внешнеполитическом теле может обернуться элементарным промахом, при котором Россия в который раз решительно двинется в одну сторону, а ценные для неё центры мирового развития и геополитического влияния – в сторону несколько другую. О том, что стратегическая перестройка в период турбулентности – труд, грозящий обернуться сизифовым, говорилось выше; стоит лишь подчеркнуть, что любая ошибка такого рода может весить несколько больше, чем рутинный поворот не туда. Для некоторых литературных героев, помнится, было ценно попасть в невидимую глазу мишень, ведь «в открытый предмет может попасть каждый», но внешняя политика в духе булгаковского Коровьева – мысленный эксперимент, нежелательный для ядерной державы, сталкивающейся со «злоупотреблением отдельных государств своим доминирующим положением в некоторых сферах».
Наконец, третий и, возможно, самый главный вопрос заключается в том, чьими руками будет проложен путь к реализации всех впечатляющих положений КВП, ведь для ряда российских чиновников, не исключая наиболее статусных, нынешняя Концепция – пятая (!) в ряду тех, что они застали на своей должности. Более того, те же самые фигуры являются современниками и свидетелями не только очередной смены «базовых принципов» и «стратегических целей», но и сохраняющегося в стране неравенства, деградации культуры диалога, равно как и упрямо воспроизводящегося поведения собственных элит в духе обличаемых «неолиберальных» установок. Сам дух новой Концепции внешней политики предполагает, что формирование справедливого миропорядка и новых моделей экономического развития – это нечто большее, чем замена прямой технологической зависимости на «параллельный импорт», а люксовых автомобилей немецкого производства – на китайские аналоги производства Hongqi. Неясно, однако, как этому духу будут соответствовать те, кто на протяжении десятилетий собственными руками созидал что-то прямо противоположное.
