«И следует похвалить тех, кто, несмотря
на врожденное людям стремление властвовать
над другими, все-таки управляют справедливее, чем это
им необходимо при существующей мощи их державы»
Фукидид, «История»
Вряд ли современное государство с его территориальными ограничителями, доктриной естественного или – в ряде исключений – божественного права является самым совершенным способом избежать взаимного истребления. Однако ничего лучше человеческая цивилизация пока не придумала – вне зависимости от того, по Гоббсу или по Руссо возникают ограничители и права. Попытки обосновать постепенное отмирание национального государства в качестве верховного носителя легитимности сталкиваются с неизменной реальностью. А именно: ни одна держава, особенно значимая в международном отношении, не способна хотя бы минимально применить к себе действие институтов, защищающих граждан «поверх границ». Например, Международного уголовного суда. Эпоха, когда представлялось, что трансграничное управление и правосудие необратимо стирают контуры государств и меняют сущность международной системы (так называемый либеральный мировой порядок после холодной войны), оказалась очень кратковременной.
Эта неизбежность центральной роли государства – института или индивидуума (в случае монархии либо диктатуры) – дает возможность рассматривать его и как меру вещей и категорий. В том числе таких понятий, как мораль – в ее применении к международным отношениям. Тем более что этическая составляющая мировой политики все равно неизбежно будет присутствовать. Так уж лучше двигаться по пути ее осмысления в рамках реалистской, наиболее искренней, традиции нашей дисциплины, чем оставлять на произвол тех, кто применяет ее инструментально, но под прикрытием либерального дискурса. Мы, таким образом, можем в качестве стартовой принять гипотезу о том, что мораль в международных делах не может рассматриваться в отрыве от государства. Реализация его интересов либо действия, не посягающие на существование государства как такового, а корректирующие его поведение в анархическом окружении, гораздо ближе к морали, чем противоположные по содержанию.
Российская внешнеполитическая практика по умолчанию исходит из примата государства. Соответственно, правомерно с этой точки зрения рассматривать и вопрос, ключевой для анализа деятельности любого субъекта международных отношений, – о моральных основах внешней политики России.
Мораль и сила
Исторически вся наука о международных отношениях и внешней политике – это дискуссия с Фукидидом. Значение его работы «История Пелопонесской войны» для осознания взаимодействия между социальными организациями – не меньше, чем значение, например, христианства, положившего начало универсалистскому подходу в понимании мира разных народов. Это неудивительно, хотя античная Греция представляла собой песчинку в море всемирной цивилизации. Многие столетия, на протяжении которых в мировых военно-политических делах преобладали интеллектуальные наследники древнегреческого автора, привели к тому, что альтернативные системы представлений о силе, морали и справедливости получили лишь субрегиональное воплощение в реальной политике и науке. Именно «цивилизация Фукидида» предлагает оптимальную методологию для анализа сравнительно автономных единиц, не стремящихся к подлинному культурному и политическому единству. Мир, который вслед за появлением Вестфальского порядка принял всеобщий характер, зародился на основе античных полисов, сохранив основные черты отношений между ними. Не случайно, кстати, сам Вестфальский порядок – это не единожды написанный кодекс, а сумма достижений международно-философской мысли Запада к середине XVII века.
То, какое место во взаимодействии государств занимает сила, – центральный вопрос, вокруг которого разворачивается большинство дискуссий и дебатов. Такой выбор темы естественен и разумен. Именно сила государств, которая объективно связана с материальными возможностями проецировать свою волю на других, представляет собой уникальный, измеряемый и поэтому надежный материал для анализа и прогноза природы межгосударственных отношений. Сила других становится единственным эффективным регулятором внешнеполитического поведения. И сейчас, после того как попытки создать международный порядок потерпели неудачу, только решимость каждого государства отстаивать свои интересы и ценности заставляет других задуматься о пределах действий в анархическом окружении. На первый взгляд, в этом мире нет места морали как объективно неизмеряемой и нематериальной категории.
Однако у Фукидида понятие силы неразрывно связано с понятием морали. Нельзя говорить о том, что реалистский стиль мышления о международных отношениях игнорирует мораль и таким образом аморален по существу. Это – ложь тех, кто использует абстрактное понимание морали для того, чтобы замаскировать эгоистические устремления отдельных стран. Мораль в реализме не может быть оторвана от силы и существует только в этой связке, но такая зависимость не означает возможности пренебрегать моралью как аналитической категорией. Более того, она становится определяющим фактором силы в ее политическом измерении, то есть в качестве инструмента достижения целей государства. Как мы увидим из приведенных примеров, применение силы, не ограниченное моралью, в значительной степени обессмысливается.
Мы даже можем предположить, что в реализме сила без морали не функциональна и, следовательно, теряет существенную часть своего значения. Поэтому Фукидид призывает «похвалить» тех, кто знаком с этим регулятором силы и способен достигать целей более эффективно. Так и мы, путем сравнительного анализа, сможем удостовериться в том, что сила, не связанная с «фукидидовой» моралью умеренности, теряет в конечном итоге политическое значение. И наоборот – те случаи в современной международной политике, когда применение силы может быть соотнесено с моралью «по Фукидиду», стали весьма успешными.
Гегемония, не ставшая правом
После завершения холодной войны торжество стран Запада требовало своего институционально-правового закрепления. Точнее, сила той группы, которая в результате продолжительной борьбы добилась доминирования в мире, должна была обрести характер права. С одной стороны, это позволило бы приглушить очевидную несправедливость нового порядка. А с другой, придать ему форму общепринятой нормы, что сделало бы такой порядок относительно устойчивым. Одним из центральных инструментов стало стремительное движение к распространению господствующих на Западе представлений о морали (и моральности войны в первую очередь) в качестве международных норм поведения.
Но даже этих колоссальных ресурсов (в какой-то период – фактической силовой и идейной монополии Запада) оказалось недостаточно для того, чтобы изменить международное право в направлении описанных представлений. В этом основная драма развития мировой ситуации после холодной войны. Победа Запада была полной, но не абсолютной, поскольку она не получила этического закрепления. Символом той самой незавершенности оказался Совет Безопасности ООН. Главный международный институт сохранился в неприкосновенности с тех времен, когда он отражал иную расстановку сил. В результате сам Запад отказался от стремления модифицировать международное право и перешел к внешней политике произвола.
Благодаря экспертным кругам и хлесткой публицистике Запад смог ввести во всеобщий оборот броское определение – «распространение либерального миропорядка». Отметим, что изначальная несправедливость любого международного порядка, как правило, не становится предметом обсуждения. Либеральный порядок в том виде, как его стремились утвердить с начала 1990-х гг. и фактически до середины 2010-х гг., также не мог быть справедлив по отношению к отдельным государствам, поскольку абсолютизировал представления о справедливости, существующие у группы стран, которые обладали силовыми привилегиями. Однако монополия, достигнув пика в 1999 г., затем последовательно подвергалась эрозии. Происходило это в силу по меньшей мере двух факторов. Во-первых, исчерпанности внутренней модели развития и политической устойчивости самих стран Запада и лежавшей в основе их способности проецировать силу. Во-вторых, неизбежного по мере развития экономической глобализации роста могущества остальных.
Лидером подъема стал Китай. Однако в этой категории оказалась и Россия, которой по причине геополитического положения пришлось фактически без перерыва с момента становления в качестве государства – правопреемника СССР использовать силу, принимая внешнеполитические решения. После 1991 г. и до середины 2000-х гг. Россия официально придерживалась политики интеграции в западное сообщество и соглашалась с его суждениями о своей внутренней политике, поэтому даже силовые меры против выступлений на Северном Кавказе имели международное измерение. Кроме того, и в период относительного международно-политического ничтожества Россия как минимум дважды использовала силовой потенциал вне собственной территории: для прекращения гражданских войн в Таджикистане и Молдавии. В обоих случаях российские действия напрямую соответствовали политическим задачам.
Умеренность как добродетель
За последние полтора десятилетия, после восстановления в качестве одной из ведущих мировых держав, Россия трижды использовала военные возможности при решении внешнеполитических задач, связанных с обеспечением национальной безопасности и реализацией интересов. Эта практика, конечно, не идет ни в какое сравнение с аналогичными действиями стран Запада, но именно поэтому позволяет четко обозначить политическую обусловленность и умеренность в каждом отдельном случае.
Военная операция против Грузии в августе 2008 г., содействие волеизъявлению населения Крыма в марте 2014 г. и кампания в Сирии, начавшаяся осенью 2015 г., – примеры относительно успешного решения дипломатических задач силовым путем. Каждый из случаев вызывал в военном и экспертном сообществе России дискуссии о необходимости ставить более амбициозные задачи и, соответственно, более решительно использовать силу. И это ни разу не было сделано. Если бы Россия насильственно сменила политические режимы в Грузии или на Украине, краткосрочные преимущества оказались бы более значительными, но последствия для международной политики – несравнимо более драматичными.
Сопоставление военных возможностей и масштабов их использования позволяет сделать вывод: они полностью коррелировали с конкретными и ограниченными политическими задачами и демонстрировали умеренность. При этом ни в одном из рассмотренных примеров Россия не рисковала эскалацией кризиса, сделай она ставку на гораздо более интенсивное применение силы.
Захвати российская армия Тбилиси в 2008 г. или Киев весной 2014 г., смени она режим в Грузии или на Украине, Третья мировая война не началась бы. У России были военные возможности для захвата. В 2008 г. российская армия не сталкивалась с серьезным военным сопротивлением, а в случае оккупации всей страны, вероятно, нашла бы опору в лице части местных политических сил. В конце зимы – начале весны 2014 г. по Украине бродили представители разгромленного националистами «Беркута», а украинская армия прекратила бы сопротивление в течение нескольких дней. Но о включении обеих стран в состав России, как это было сделано во время Гражданской войны 1918–1922 гг., речи идти не могло. То есть во всех случаях у России действовали внутренние ограничители, не связанные с внешними условиями. Наличие таковых ограничителей может рассматриваться как проявление морали, если рассматривать её в категории реалистского стиля мышления.
США и их союзники, напротив, только дважды смогли ограничить использование силы четко обозначенной политической задачей – заставили Саддама Хусейна покинуть оккупированный им Кувейт в 1991 г. и навязали в 1999 г. правительству Югославии тот план урегулирования в Косово, который это правительство изначально не устраивал. В отличие от «Бури в пустыне» операция против Югославии была грубым нарушением международного права и опиралась на силу одной изолированной группы, но не преследовала цель уничтожения югославского государства. Поэтому с точки зрения специфики применения силы кампания НАТО против Югославии оставалась моральной. Последующие крупные военные акции Запада – вторжение в Ирак и Афганистан, уничтожение режима Муаммара Каддафи в Ливии просто следовали в русле эгоистических сиюминутных интересов, но привели к разрушению государств, которые полноценно так и не восстановились.
Примечательно, что применение силы в Югославии, как уже сказано – моральное по своей сути, достигло желаемого результата: государства, возникшие на обломках федерации, с той или иной степенью интенсивности двигаются к тому, чтобы войти в состав международного сообщества стран Запада. Ирак 2003 г., Афганистан и Ливия, где соотношение применяемой силы не соответствовало поставленным задачам, ни при каких обстоятельствах не могут рассматриваться в долгосрочной перспективе как государства, дружественные США и их союзникам. То есть задача попросту не выполнена.
Неабстрактная мораль
Мораль – единственная категория международных отношений, которая не имеет под собой материальной основы. После падения христианской морали в Европе в эпоху Реформации главным философским вызовом в поиске выхода из ситуации всеобщего произвола было возвращение в международные отношения универсальных ограничителей. Таким ограничителем стало право, возникшее в первой половине XVII века. Оно не запрещало применения силы, а оговаривало справедливые, то есть моральные, основания для того, чтобы государства отстаивали свои интересы посредством силы.
Такой подход был сугубо реалистским и учитывал проделанный Никколо Макиавелли за сто лет до этого анализ внутренних факторов, определяющих природу внешнеполитического поведения государства. Попытки навязать государствам абстрактное понимание морали привели бы лишь к традиционной подмене моральных оснований представлениями тех, кто доминирует в силовом отношении. В XVII веке уникальность ситуации была в том, что такого государства (или группы государств) не было. Если бы империя Габсбургов могла доминировать, международное право не возникло бы.
Отличие разных подходов в философии международных отношений в том, что реализм делает мораль категорией рационального мышления, а подходы, истоки которых – в христианстве (либерализм и марксизм), оставляют мораль на уровне абстракции, существующей в отрыве от силовых возможностей ее носителей. Таким образом, именно в реализме мораль в наибольшей степени интегрирована в поведение государства и его национальные интересы. И именно в таком, рациональном, понимании мораль движется к тому, чтобы стать законом. Закон, в свою очередь, выступает единственным регулятором международных отношений с имманентно присущей им несправедливостью.
Мы приходим к двум выводам. Во-первых, сила без морали нефункциональна, поскольку оторвана от политического целеполагания и не ведет к стратегическим выгодам. Во-вторых, мораль как абстракция толкает к произволу, а мораль как часть рационального силового поведения – исправляет искажения, возникающие из-за того, что право не успевает адаптироваться к изменению соотношения сил. Несмотря на многочисленные сложности и недостатки, внешняя политика России в своем важнейшем измерении – стратегии применения силы – оставалась моральной и способствовала распространению морали в международных отношениях.
В период нахождения в Белом доме в 2017-2019 гг. Дональд Трамп стал самым мирным президентом США за сорок лет. Оба случая применения силы против суверенного государства – ракетный обстрел Сирии в апреле 2017 г. и уничтожение влиятельного иранского генерала в Багдаде в январе 2020 г. – имели дипломатические и даже демонстративные цели – о сирийской акции Трамп объявил во время встречи с председателем КНР Си Цзиньпином, а публичность убийства Касема Сулеймани говорит сама за себя. (Справедливости ради надо сказать, что последствия атаки на иранского военачальника могут быть неблагоприятными для Вашингтона, но и само это действие не вполне соответствует стилю поведения Трампа и явно было предпринято под воздействием части окружения.)
Наступившая в международных делах анархичность связана с решимостью крупных держав – Китая или России – отстаивать свои интересы в отношении произвола сильнейшего в военном плане Запада. Средние государства – Турция, Иран или Саудовская Аравия – в применении силы также остаются в рамках моральных норм реализма, то есть достигают ограниченных политических целей.
В целом анархичность среды весьма способствует торжеству морали в ее реалистском прочтении. Ведь важнейшим свойством международных отношений становится ограничение произвола государств не эфемерным международным правом, а решимостью других государств отстаивать свои интересы и ценности. Наличие у ведущих мировых держав ядерного оружия сокрушительной силы будет и дальше заставлять их искать способы борьбы, которые не чреваты скатыванием во всеобщую катастрофу. И поэтому есть основания надеяться на то, что мораль, выраженная в умеренности, будет все больше закрепляться в мировой политике. Отсутствие даже теоретической возможности господства одного государства уже создает для этого благодатные предпосылки.
