В детстве я, как и многие подростки 60-х гг. прошлого века, зачитывался советской фантастикой. Что мне нравилось? Во-первых, она рисовала будущее человечества как единый всепланетный коммунизм; но совсем неважно было, как такой строй называется, он не названием манил, а людьми, его населяющими, – светлыми, честными, бескорыстными, увлечёнными своим делом, верными дружбе. Во-вторых, в этом едином коммунистическом обществе люди в основном занимались тем, что летали в космос, искали братьев по разуму и устанавливали с ними плодотворные контакты. Это было очень заманчиво.
Но я уже тогда задумывался: неужели нет других дел? Конечно, про иные цивилизации и взаимоотношения с ними очень интересно было читать, потому об этом столько и писали. Но теперь я думаю, что дело не только в увлекательности. Это был инстинкт, чутьё. Хорошие писатели почти всегда хорошие психологи; может, они и не отдавали себе в том отчёта, но интуитивно ощущали, что именно когда человечество окажется единым (пусть даже очень благополучным, без госграниц, без преступности, без войн, угнетения и унижения), именно тогда-то буквально позарез понадобятся какие-то внешние братья по разуму – чтобы было чьими глазами взглянуть на себя со стороны.
В ту пору коммунизм представлялся как мир стремительного положительного развития, но ведь любая культура, формируясь и трансформируясь, порождая новое и отказываясь от устаревшего, адаптируясь к изменяющимся условиям – как внешним, природным, так и в первую очередь к собственным техническим и социальным достижениям, время от времени допускает промахи, нелепости, и, если рядом нет иной культуры, эти нелепости некому скорректировать. И можно Бог знает чего нагородить. Так, что и не разгребёшь потом.
Когда ты один, ошибку культуры, во-первых, некому вовремя заметить, потому что никто не смотрит со стороны и не может выразить по поводу твоего ляпсуса хотя бы удивление. А во-вторых, изнутри культуры и подавно никто не может вовремя заметить неизбежно возникающие время от времени заблуждения, потому что для этого нужно взглянуть на себя как бы отстранённым взглядом чужака, отринув сиюминутные общие увлечённости. А если не с чем сравнивать? Тогда ошибки накапливаются, множатся, потому что люди склонны, чем бы они ни занимались, всё время доказывать свою правоту. Это неизбежно. Если ты сам не чувствуешь своей правоты, то и не сделаешь ничего путного. А если ты ошибся и, пока сам этого не понял (хотя некоторые не в меру самолюбивые люди склонны доказывать свою правоту, даже когда убедились в ошибке, но это уже отдельная песня), продолжаешь вопреки упирающейся реальности гнуть свою линию, то эта неправота распухает и начинает затрагивать всё более и более обширные сферы жизни. Возникает нечто вроде социального рака. Поэтому даже только для того, чтобы корректировать неизбежно возникающие время от времени заблуждения, гипертрофированности, нелепости культуры, – обязательно должен быть некто Иной рядом.
Да к тому же любая культура – сколь угодно богатая, плодотворная, развитая, – будучи изолированной, устаёт. Раньше или позже это настигает любую культуру. Тут дело уже не в каких-то отдельных просчётах и перегибах, а в общекультурной исчерпанности. Кажется, что это невозможно, как невозможно, скажем, исчерпать игру в шахматы; однако в реальности то тут, то там культуры забредают в тупики, из которых сами выбраться не могут.
Цивилизационная присадка
Я в своё время придумал термин «цивилизационная присадка». Один из классических примеров такого рода, хорошо всем знакомый хотя бы понаслышке, – христианизация Римской империи.
Империя обладала великолепной культурой, передовой техникой, сложной и вполне эффективной управленческой механикой, была для огромной части тогдашнего мира образцом цивилизованности, вершиной цивилизации. Но в какой-то момент был утрачен смысл жизни. В течение нескольких веков римляне жили для Рима, для его величия и могущества. Прекрасно, но когда вдруг оказалось, что Рим по совершенно объективным причинам уже не самый великий и могучий, все добродетели разом перестали работать и выяснилось, что не для чего жить. Оказалось, что добродетели, смысл которых завязан на посюстороннее политическое и военное могущество, чрезвычайно уязвимы и мгновенно раскисают под напором примитивнейшего эгоизма, стоит только могуществу дать слабину. И культура попала в тупик.
«А цена всему – дерьмо», – говаривал один из персонажей «Похождений бравого солдата Швейка». «Бог умер», – вторил ещё один европеец, куда более авторитетный, но духовно недалеко от трактирщика Паливца ушедший. Кризисы и тупики культуры проявляются именно в таких высказываниях и убеждениях, так что можно назвать их достовернейшими маркерами неблагополучного состояния.
Такие маркеры однотипны для всех времён и народов. Вот как, например, в III веке китайский мудрец и политик Цзинь Ван-гун охарактеризовал современное ему общество (а надо знать, что в ту пору одна великая империя уже распалась, а другая ещё не поднялась): «Чтобы стать славным мужем, вовсе не нужно обладать удивительными талантами. Необходимо только постоянно пребывать в безделье, пить вино до помрачения и читать поэму “Скорбь отрешённого”. И тогда вас назовут славным мужем»[1].
Что-то и нам знакомое, правда? А уж в позднем Риме такого было выше крыши.
И тут вдруг из дальней, нищей провинции, где не любят ничего культурного, например, ипподромов и обнажённой натуры (дикари же!), вылезают какие-то жалкие христиане и предлагают совершенно новый смысл жизни для каждого, не зависящий от могущества или немощи, наличия или отсутствия римского гражданства. И хоть ты их жги, хоть львами трави – остаются верны своей вере, демонстрируя такое мужество и такую преданность идеалам, какие даже древним римлянам а-ля Муций Сцевола не снились. И умудрённые циники, объевшиеся старой культурой, сначала злятся, потом завидуют, а потом идут за жалкими христианами. И возникают, постепенно взяв многое из прежнего, но одухотворённые совершенно иначе, две мощнейшие цивилизации – католическая на Западе и православная на Востоке. Даже если брать в расчёт только Византию, и то жизнь Римской империи на её территории была после падения самого Рима продлена христианством более чем на тысячу лет – не говоря уже о европейской и православной цивилизациях современности, которые выросли из одной основы позже и существуют до наших дней.
Другая эпохальная и очень показательная цивилизационная присадка произошла на пару веков позже на другом конце Евразии. Это – проникновение буддизма в Китай, а через него и в другие страны Восточной и Юго-Восточной Азии. Рецепция буддизма была обусловлена множеством факторов – и политических (нестабильность и раздробленность страны после распада Цзиньской империи), и социальных (заманчивость идеала равенства людей в религиозной общине, тогда как общество в целом было разорвано жёсткими сословными границами). Но был ещё один важнейший фактор, о котором говорится куда меньше, – назовём его психологическим.
К тому моменту, когда первые сутры попали в страну и на китайском прозвучала первая буддийская проповедь, китайская культура насчитывала по меньшей мере полторы тысячи лет. Каких только мудростей она за это время не придумала! Были и Конфуций, и Лао-цзы, и Мо-цзы, и Хань Фэй-цзы! Но все они были буквально зациклены на разработке теорий государственного управления, оставляя в стороне того, кем государство управляет, – отдельного человека. За пятнадцать веков никто в этой богатейшей культуре не озаботился вопросом, может ли человек сам воздействовать на свою посмертную судьбу, и если может, то как. Считалось, что дети должны заботиться о духах своих родителей и приносить им жертвы, тогда покойным будет хорошо; а вот без торжественных жертвоприношений у алтарей предков духи будут голодать на том свете и разозлятся, чего доброго – мстить начнут. Дети отвечали за посмертную судьбу родителей, но сама эта судьба представлялась смутно и донельзя примитивно. Максимум того, что мог сделать сам человек, пытаясь обеспечить себе приличный приём на том свете, – это, скажем, написать письмо владыке подземного царства, чтобы это письмо было положено к нему в гроб, например: «В 4-ом году, в 9-ом месяце, секретарь канцелярии уезда Пинли докладывает подземному владыке: я, моя одежда и погребальная утварь… готовы в соответствии с законом…»[2]. Но никому и в голову не приходило, что человек своей жизнью определяет свою посмертную судьбу. Сам. Сознательно. Творя добро или зло – попадает в рай или в ад. Понятия рая, ада и кармы дали великой конфуцианской цивилизации именно буддисты. А этого ей категорически не хватало.
Ведь именно в тот период истории, когда индивидуум выкарабкивается из древних тисков кровнородственных коллективов (которые так чтил Конфуций) и обретает самостоятельность, самоценность, без чего и движение общества вперёд делается уже невозможным, этому индивидууму позарез нужна убеждённость, что он сам может воздействовать на то, что будет с ним за гробом. Это важнейший аспект становления личности в ту пору. Не дать личности такой веры – и она закиснет, ей станет не для чего жить и действовать, вот вам и тупик.
Единственной мощной соседней культурой, которая этим вопросом всерьёз озаботилась и дала на него убедительные, воодушевляющие ответы, стала буддийская культура. Исподволь, со стороны она проникла в Китай и породила там плодотворнейшие идеи. На родине, в Индии, буддизм оказался не совсем ко двору и в конце концов уступил место традиционным индийским религиям. А в Восточной и Юго-Восточной Азии он дал поразительное разнообразие течений. Но едва ли не главная его ценность для дальневосточной цивилизации была в том, что человек обрёл возможность (через кармические закономерности, воздействие добрыми делами, молитвами, чтением сутр – самыми разными способами) самому заработать себе или рай, или нирвану, избегнуть ада, дурных перерождений и так далее. Синкретическая культура Китая вышла на совершенно новый уровень, и сам буддизм поднялся в той культуре гораздо выше, нежели там, где он возник. Но в процессе этого и он сам изменился, став органической частью другой, сопредельной цивилизации, которая в результате такого синтеза оказалась более жизнеспособной и динамичной, чем была до него и была бы без него.
Я не специалист по доколумбовой Америке, но, во всяком случае, мне неизвестны факты, которые противоречили бы следующему предположению: не исключено, что культура майя в какой-то момент зашла в некий тупик (сродни, например, тому, в каком мог оказаться Китай, не приди туда буддизм, или Римская империя, не подоспей христианство). Опираясь только на свои внутренние потенции, она не была в силах ответить на какие-то новые вызовы бытия и исчезла. Может быть, из-за того, что вовремя не нашлась цивилизационная присадка. В ту пору в Америке было три очага великих цивилизаций, но в силу географии самого континента, природных барьеров они были практически отрезаны друг от друга и не могли оказывать достаточно мощного взаимообогащающего воздействия.
Бывают присадки и более мелкие. Скажем, новый курс Рузвельта ведь, помимо прочего, помимо прочего, спровоцировало ещё и некоторое завистливое раздражение от успехов СССР. Конечно, я далёк от мысли, что великие американские президенты всерьёз думали в категориях «как нам использовать опыт Сталина». Но первое, что обусловливает саму возможность цивилизационной присадки – это обида на себя: «Ну почему у нас не получается?» Вот у нас депрессия, а в дикой России 40 процентов роста ВВП в год. Благодаря чему? Государственное регулирование. Да, оно совершенно не подходит для нашей системы. Мы стоим на том, что государство не вмешивается в деятельность хозяйствующих субъектов. На этом основано наше понятие о свободе. Но кто сказал, что государственное регулирование так уж несовместимо со свободой? Давайте попробуем. Попробовали. Получилось. Цивилизационная присадка – не копирование чужого опыта, но резкое расширение пространства поиска возможных решений и возникновение ориентира для них – чужого успеха в той области, где мы его добиться не смогли.
Европейский дар
Каковы главные факторы, обусловливающие возможность цивилизационных присадок? Во-первых, осознание некоторой культурной недостаточности, «пустотности» внутри себя, начинающей раздражать и мешать дальнейшему движению. Ощущение нехватки чего-то очень важного, что и назвать-то пока не получается – но лишь потому, что либо не найдено ещё для этого слов, либо они принадлежат ушедшей эпохе, затёрты до дыр и в лучшем случае ещё не наполнились новым смыслом. Хочешь сказать, чего не хватает, а говоришь то, от чего всех уже и так давно тошнит. Второе – наличие рядом какого-то иного цивилизационного очага, который не презираем, а уважаем хотя бы за то, что в той сфере, в которой мы не можем добиться успеха (хотя раньше в целом добивались, а сейчас почему-то перестало получаться), этот Иной успеха добился. Это обидно, это неприятно. Мы не хотим стать такими, как он, у нас и в мыслях нет отказываться от себя и уподобляться кому-то, но надо подумать, как можно, используя модель чужого успеха, изменить себя, оставаясь самими собой.
В последние века цивилизационные присадки в основном сводились к заимствованиям европейского опыта – по многим причинам. Петровские реформы в России – тоже до некоторой степени цивилизационная присадка. Но можно очень чётко разграничить: там, где цивилизационные присадки принимали форму вестернизации, происходила национальная катастрофа. А где цивилизационная присадка принимала форму модернизации, происходил рывок. Скажем, после интегрирования буддизма китайская культура развивалась самостоятельно едва ли не две тысячи лет и вновь до некоторой степени устала, законсервировалась. В её категориальном аппарате даже не было понятий, а в её памяти и опыте – не было примеров, с помощью которых можно было бы осмыслить происходящее. Проникновение европейской культуры в Китай тоже оказалось грандиозной по воздействию, по глубине трансформации и по её результату цивилизационной присадкой. Но в 1920‒1930-е гг. прямое копирование европейских норм и институтов привело к распаду государства на враждующие регионы, возглавляемые военными лидерами, государство погрязло в повальной коррупции и стало беспомощным в экономическом и политическом отношении, несмотря на миллионные армии. То есть присадка привела не к усилению страны, а к её проседанию, удалению от желаемого будущего. Присадка и цивилизационная основа, которая должна была под её воздействием обогатиться, развиться, выйти на новый уровень, оказались несовместимы. И только вторичная присадка, тоже исходно европейская, но в очень специфической форме – от сталинского и послесталинского СССР, отчасти уже переваренная нашей страной, её опытом (как положительным, так и отрицательным) применения и адаптации к неевропейской реальности европейских социальных и экономических воззрений и иллюзий, оказалась совместимой с традиционной китайской культурой, а потому смогла дать Китаю второе дыхание и по историческим меркам очень быстро привела к беспрецедентному взлёту.
Единственно верные и наилучшие
В седой-седой древности каждое племя считало себя единственным настоящим человеческим обществом, а место своего обитания – центром мира (если вообще задумывалось над такими абстракциями). Это убеждение наследуют некоторые великие культуры древности. Но постепенно из них эту веру история выколачивает. А часто просто ликвидирует вместе с её носителями. Получилось так, что до наших дней, насколько я понимаю, дожили только две могучие культуры, в традиции которых исстари было считать себя единственно верными и наилучшими.
В первую очередь опять приходит на ум Китай. Сами китайцы по сей день называют свою страну вовсе не Китаем, и даже не Чайной, а пронесённым через многие века древним наименованием «Срединное государство» (Чжун го). Есть для своей страны у них и иные названия, например, знаменитое Тянь ся (Всё, что под небом). Дело в том, что, по самым древним представлениям ханьцев, небо круглое, а земля квадратная. Та часть земли, которая небом накрыта, имеет достаточно воды, плодородную почву, священные горные пики, красиво расположенные в правильном порядке и не мешающие земледелию и логистике, культурное население и так далее. А вот по углам квадрата то горы, то пустыни, земля не родит, воды нет[3], и живут там варвары, которые не умеют ни сесть, ни встать, ни палочками кушать, ни халат правильно застегнуть. Если варвары принимают нашу культуру, наш календарь, наши нормы поведения, привезли какую-никакую символическую дань (белого носорога, например), мы, так и быть, берём их к себе и будем о них отечески заботиться. Если нет – мы вас и знать не хотим, но не вздумайте к нам соваться. С таким представлением о мире огромный народ жил тысячелетиями. И уже в XVIII–XIX веках европейцы, принявшиеся с нарастающей настойчивостью ломиться в Китай со своей концепцией торговли, думали, что вот они, как культурные люди, привезли, чтобы разговор завязать, императору и сановникам несколько презентов, и за этим последует выгодный товарообмен; а культурные китайцы это записывали в летописях, как «западные (заморские) варвары прибыли с данью».
Но исторически сложившийся прагматизм китайцев не блокировал возможность заимствований. У них был опыт применения чужих достижений там, где своих не хватало. Помимо того грандиозного культурного заимствования, о котором уже сказано, куда чаще встречались заимствования и по мелочи, и это никого не удивляло. Скажем, при династии Тан весь императорский двор и вся знать вдруг на какое-то время стали одеваться в одежды северных кочевников; своё стало категорически немодным. А стремена для лошадей? Тоже ведь не сами придумали, а какая потом получилась кавалерия! И поэтому не было ничего противоестественного, что в конце XIX века в Китае стартовал долгий и мучительный процесс европейской цивилизационной присадки.
Фактически сейчас наконец-то начала приносить долгожданные плоды объявленная императорским правительством ещё полтораста лет назад политика самоусиления: взять у варваров всё полезное, что можно использовать для собственного усиления, но остаться собой. Другое дело, что это потребовало не 20–30 лет, как думалось тогда, а полтора века кровавых столкновений и причудливых кульбитов истории. Однако всё полезное с углов квадрата взято, усвоено, приспособлено, и это совершенно не мешает китайцам жить с традиционным, практически неосознаваемым, но властным убеждением, что под небом – всё-таки именно они. Изменились они так, что инициаторы самоусиления их своими вряд ли бы признали, но всё же остались самими собой. И намерены оставаться впредь.
В ожидании варвара (с данью)
Уверенность европейцев в том, что они лучше, умнее и благороднее всех, что кругом варвары, везде тиранические цари, а у них демократия, начала складываться ещё с незапамятных времён Греко-персидских войн, а то и раньше. В Римской империи эта убеждённость многократно усилилась. С той поры, несмотря на все зигзаги европейский истории, несмотря на перетекание власти и гегемонии из одного региона в другой, такая традиция лишь крепла. Давным-давно случившаяся христианская присадка не переломила её, не обогатила уважительностью к Иным, но даже, напротив, усугубила, пропитав иудаистской концепцией избранного народа; и недаром именно Европа в конце концов породила нацизм[4]. Традицию не смогли поколебать ни арабское завоевание Испании (реконкистой же дело кончилось, как и следовало ожидать!), ни заимствование арабской мудрости изрядно одичавшими в Средневековье учёными мужами (не арабское же заимствуем, а наше, античное, Аристотеля, Платона и прочих, коих арабы для нас лишь сохранили, а теперь мы арабов побьём!). Ну а с момента выхода европейцев в океаны фактически все крупные события мировой истории лишь подтверждали это убеждение, казалось бы, объективнейшим образом. Европейцы не заимствовали ни у кого ничего. Все заимствовали у европейцев всё. А уж последние десятилетия послевоенного благополучия поставили на евроатлантическом самомнении большую круглую печать.
Сегодня контакты между различными цивилизационными очагами активнее некуда, самолёты летают повсюду.
Ведь Иные они не потому, что несколько иначе отвечают на основные вопросы бытия, а просто потому, что недоразвиты. Вот когда разовьются, станут такими же, как мы, тогда и поговорим. А пока – ну не с кем разговаривать на равных, мы бы, может, и рады, но не с кем! Нету же никого!
И видно, что происходит: нежизнеспособные мутации не корректируются, наслаиваются одна на другую, ошибки превращаются в генеральные линии, гипертрофии выпирают всё сильнее, подавляя жизнеспособные, проверенные веками элементы традиции. Где европейская культурность и утончённость? Где американская преданность семье и ответственность за дело? Остались в прошлом веке…
Цивилизационное одиночество – страшная судьба. Как и всякое одиночество. Именно у одиноких куда чаще и интенсивней проявляются аберрации сознания, возникают мании, неврозы, панические атаки… Поэтому человек западной культуры (а уж вовлечённый в политику – тем паче) совершенно не понимает, например, великодушия со стороны Иного.
Скажем, россияне-то думали, что делают широкие примирительные жесты, первые шаги навстречу и, общаясь как равные с равными, ждали, что это просто-таки должно повлечь ответные шаги навстречу и ответные широкие жесты. Это же, казалось бы, естественно.
Но только при общении равных. А там, сильно подозреваю, наши приглашения воспринимались как принятие позы подчинения, признание собственной второстепенности и согласия следовать интересам первостепенных. Возможно, в Европе так и не формулировали, но ощущали-то именно так: ну наконец-то! Ерепенились эти русские, ерепенились, но вот и до них дошло, кто тут главный; что ж, теперь гора с плеч, пусть продолжают в том же духе. В России ждали ответного широкого жеста, а в Европе – продолжения всё более широких с нашей стороны.
За примерами далеко ходить не надо. Сразу вспоминается знаменитая речь Путина в Германии, произнесённая им по-немецки. Слушатели искренне радовались. Ещё бы им не радоваться! Мы-то полагали, что это нормальный для культурных людей уважительный акт, демонстрация отсутствия враждебных намерений и приглашение к сотрудничеству. Они, боюсь, это восприняли как «восточный варвар приехал с данью». Ну, дескать, и отлично, лёд тронулся, добро пожаловать почаще с данью покрупнее.
Бальзам для своих
Наша страна за последние шесть веков увеличила свою территорию в десятки раз, вовлекла внутрь своих политических границ и сделала в большей или меньшей мере тоже просто русскими – пусть порой и с обаятельно раскосыми глазами – неисчислимое количество народностей. Разумеется, не всегда это происходило идиллически, и жертвы несли обе стороны. Чтобы минимизировать последствия конфликтных периодов и наиболее надёжно слить воедино столько разных и разнообразных, в нашей культуре выработался особый механизм великодушия, или, по Достоевскому, всечеловечности. Мол, ладно, повздорили, но теперь-то нам вместе жить, так что кто старое помянет, тому глаз вон. «Пожалуй, будь себе татарин, – / И тут не вижу я стыда; / Будь жид – и это не беда…» (Пушкин А.С. Эпиграмма на Булгарина), «Но мы попробуем спаять его любовью – / А там увидим, что прочней» (Тютчев Ф.И. Два единства). Так в разных исторических ситуациях и в различных произведениях русских гениев прорывалась на поверхность одна из глубинных, фундаментальных основ нашей культуры.
Такой подход имел издержки, разумеется. Однако на поверку он показал себя максимально эффективным способом создания единой политической нации, любые другие вообще не смогли бы обеспечить единства.
Но, заворожённая этой эффективностью, Россия, выйдя на европейскую арену при Петре и после, совершенно непроизвольно стала пытаться раз за разом применить тот же принцип в международной политике. И раз за разом испытывала, мягко говоря, разочарование. И вновь, едва оклемавшись после разочарования, наступала на те же грабли. Культурная традиция – не кабинетная выдумка, которую можно попробовать и в случае неудачи отбросить в одночасье. Для нас естественно, что на великодушие отвечают великодушием, на примирительный жест – примирительным жестом. Мы об этом даже не задумываемся, просто ведём себя, как привыкли, как только и умеем, как от века повелось. И потом лишь удивляемся в сотый раз, когда в сотый раз получаем совсем иной ответ.
Потому что партнёр просто не видит тут никакого великодушия и никакого примирительного жеста. Он видит всё это, только если так ведёт себя равный. Они же рыцари. Помните, как д’Артаньян навсегда пленил сердце раненого Атоса, когда перед дуэлью предложил ему чудодейственный бальзам своей матушки, а дуэль попросил отложить до того, как противник поправится?
Так это же свой.
А если чудодейственный бальзам предлагает низший – то это его обязанность, а вовсе не благородство. Бальзам, хорошо, давай. А теперь сбегай, принеси пару бутылок анжуйского. Мы с д’Артаньяном мириться будем, надо чокнуться.
Думаю, сходные разочарования пришлось не раз испытывать Сулейману Великолепному, когда после его многолетних и кровопролитных попыток стать своим в тогдашнем общеевропейском доме ни французский Франциск Первый, ни испанский Карл Пятый, ни кто-либо ещё среди просвещённых европейцев так и не смог принять его как равного. Бояться – боялись, использовать друг против друга его великую мощь – использовали, но вот распространить на него модели взаимовосприятия, которые действовали между своими, – дудки.
Наш уважаемый Иной
Что можно сказать, если попробовать применить те же подходы к самим себе?
Во-первых, наша культура явно дозревает до необходимости какой-то новой цивилизационной присадки. Целых два века назад начали возникать споры славянофилов и западников, которые в советское время трансформировались в неприкрытую враждебность диссидентов-либералов и диссидентов-почвенников, а теперь ещё и в непримиримую, опоздавшую на сто лет, столь же яростную, сколь и бессмысленную вражду нынешних фриковатых белых и красных. Похоже, что этот смертельный клинч парализовал нашу культуру. Хруст французской булки и кумачовые полотнища заслонили и заглушили реальность и для тех, и для других, а заодно и для многих прочих.
Сам я скорее на стороне былых настоящих красных, но вполне допускаю, что это просто остаточная деформация сознания, наследие слишком хорошо усвоенного советского воспитания. Сильно подозреваю, что в 1917 г. безоглядно встал бы на сторону большевиков; интеллигентик в первом поколении с обострённым чувством справедливости из малоимущей разночинной семьи – идеальный объект коммунистической пропаганды. В революцию и Гражданскую войну именно такие составили жертвенный низший слой красных руководителей и в основной массе своей либо погибли, защищая власть большевиков, либо были потом этой властью истреблены за различные гуманистические уклоны. Но все эти чисто личные, иррациональные предпочтения совершенно не мешают мне видеть, что сейчас, ныне, о чём ни заговори – мигом упрёшься в красно-белую стенку. Тронь хоть ЕГЭ, хоть паводок в Сибири – ахнуть не успеешь, как начинается в миллионный раз: Ленин то, Николай сё, Россия при царе процветала, Россия при царе загнивала… Создаётся впечатление, что люди просто боятся задуматься о современности и прячутся в этот пыльный круговорот опавших листьев, чтобы не определяться сейчас – при той истории, какая уже случилась, и с теми возможностями, какие ещё остались.
Выше этого мы не можем подняться, ходим по кругу. Закрадывается подозрение, что мы исчерпались и нужна инъекция чего-то принципиально нового, которая поможет стряхнуть с ног эти кандалы. И не исключено, что настало время получить и усвоить какую-то новую присадку. Откуда?
Наш бравый Роскосмос пока что не в силах нас познакомить с братьями по разуму, поэтому выбирать придётся из того, что представлено на нашей планете. Что именно даст возможность вырваться из замкнутого круга, заранее сказать невозможно, культура должна осознать свою недостаточность и сама найти себе уважаемого Иного. Во всяком случае, понятно, что это будет не европейский опыт, потому что, во-первых, европейцы перестали быть для нас уважаемыми, а во-вторых, у них у самих нет того, что нам надо. В этом отношении они в ещё худшем состоянии, чем мы. Но России повезло, потому что при нашем культурном разнообразии нам даже за государственные границы ходить не нужно. Есть ислам и его отношение к истории. Немалая часть населения России исповедует эту религию, причём довольно-таки по-разному в разных регионах, и тут речь идёт совсем не о заезжих из ближнего зарубежья «ценных специалистах», которые могут показать нам единственно лишь неэффективность и коррумпированность нашей правоохранительной системы. У нас есть буддизм, довольно популярный среди некоторой части интеллигенции, и тем более – в местах компактного проживания буддистов в Калмыкии, Бурятии, Тыве, Забайкалье. И, следовательно, есть отношение буддизма к истории. Есть государственническая конфуцианская цивилизация, которая, во-первых, демонстрирует прямо из-за Амура впечатляющие успехи, а во-вторых, благодаря ширящемуся потоку китайцев, которые едут к нам работать и зарабатывать, уже изнутри страны может послужить триггером возгонки. Все эти культуры несут в себе огромный, хотя и очень различный, конструктивный потенциал. Кстати сказать, у китайцев, переваривших и сложивших в одну копилку и Сунь Ятсена, и Мао Цзэдуна, и Дэн Сяопина (хотя те говорили и делали зачастую совершенно противоположные вещи), огромный опыт примирения в собственной истории того, что нам по нашей безответственности кажется непримиримым.
Кто-то может обидеться, что я не упомянул иудаизм. Но это вовсе не дань антисемитизму, а чёткое понимание того, что в силу замкнутости иудаизма опытом его может воспользоваться только тот, кто принял его целиком, оказался обращён; а человек иной культуры в первую очередь поверхностно прельстится в иудаизме, скорее всего, самым эффектным (но отнюдь не самым эффективным) – его выпестованной тысячелетиями мстительностью. «Теперь иди и порази Амалика, и истреби всё, что у него; и не давай пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла»[5]. «И послал тебя Господь в путь, сказав: иди и предай заклятию нечестивых Амаликитян и воюй против них, доколе не уничтожишь их»[6]. Что нам в деле стряхивания с ног праха застарелых обид как раз совершенно не нужно.
Уверен, найдутся люди, которые, чтобы не задумываться над тем, что я говорю, сразу обвинят меня в посягательстве на православие и стремлении заменить его то ли исламом, то ли конфуцианством. Это не так. Одну культуру нельзя разрушить и заменить другой; разрушить-то можно, но в результате такого разрушения получится только бескультурье, которое уже ничем не заменишь.
С удовольствием усваиваться будет разве что надёрганный оттуда и отсюда эклектичный набор «с бору по сосенке», от имени всех цивилизаций оправдывающий себялюбие, неуважение к окружающим, хамство, лень и прочие качества, заманчивые для некоторых свободолюбивых индивидуумов, но совершенно губительные для социума. Ни фига не делать и на всех плевать – одно, а ни фига не делать и на всех плевать, потому что это даосизм, – куда прикольней. «И тогда вас назовут славным мужем…»
Я говорю лишь о том, что все великие культуры вынуждены были, и немало преуспели в этом, вырабатывать свои методики примирения с собственной историей и её трагедиями, и нам грех было бы не воспользоваться нашим невостребованным пока богатством для выработки методики своей, только нам и подходящей, зато для нас максимально действенной, потому что – родной. Хотя бы, чтобы избавиться от навязшей на зубах склоки верных ленинцев с верными колчаковцами и вырваться наконец из этого тесного загона на дорогу к будущему, которого мы все так хотим.
И второе. Нас Бог миловал, и мы никогда не считали себя ни центром мира, ни высшей расой, ни образцовым государственным образованием, принципиально отличающимся в лучшую сторону от всех окружающих варваров. Но и мы не безгрешны. Со времён падения Византии и возникновения пресловутой концепции «Третьего Рима» мы привыкли считать себя главными среди тех, кто верит в то же, во что верим мы. Считать себя религиозным, а в сущности – сакральным центром для всех единоверцев. Это убеждение вызревало совершенно естественным, объективным образом – самая могучая православная держава, самая храмообильная, самая богатая на мучеников и страстотерпцев, держава Сергия Радонежского, Серафима Саровского, Иоанна Кронштадтского, бесспорный центр притяжения других православных – грузин, украинцев…
Так действительно было. Именно поэтому у нас так вольготно оказалось Коминтерну. Именно поэтому мы с такой естественностью и непринуждённостью ощутили себя лидерами мирового рабочего движения. Именно поэтому так искренне ревновали и беспокоились, когда братские компартии пытались иметь по каким-то вопросам своё, отличное от нашего, мнение…
Теперь, к счастью, у нас государственной идеологии нет. В исподволь разгорающемся споре, нужна ли нам общепризнанная идеология, я на стороне тех, кто полагает, что от неё один вред и никакой пользы. Боюсь, те, кто требует идеологии, не очень понимают, что это слово значит. Не рвать цветы на общественной клумбе – это не идеология. Не гонять пьяному на «Феррари», давя прохожих, – это не идеология. Не резать насмерть того, кто сделал тебе невинное и справедливое замечание, – это не идеология. Вкалывать до седьмого пота хотя бы потому, что «нашим товарищам наши дрова нужны; товарищи мёрзнут», – это не идеология. Рожать и любить детей – это не идеология. Защищать Родину, не щадя живота своего, – это не идеология. Это всё простая человеческая порядочность, уважение к ближнему своему; в конце концов – любовь.
Идеология нужна, чтобы знать, кем притворяться. Знать, какие слова говорить, чтобы сделать карьеру. Знать, на кого и когда накидываться всей стаей, если кто-то осмелился иметь своё особое мнение.
Причём особенно губительна идеология, как ни парадоксально, при демократии, когда каждый публичный политик, охотясь за популярностью и голосами, должен, с одной стороны, всегда оставаться в тренде, угодном его электорату, но с другой – всегда говорить что-то такое, чего до него ещё не говорил никто, и тем самым постоянно повышать градус своего тренда; каждый следующий обязан делать то же самое, и таким образом совершенно автоматически любая идеологема доводится до абсурда. Нынешняя деградация западных элит – прямое следствие торжества идеологии на Западе. Это два параллельных, взаимосвязанных и взаимообусловленных процесса. Мы ими сполна насладились в последние десятилетия СССР, не приведи Бог снова. Что Горбачёв, что Лиз Трасс могли прийти к власти только в идеологизированных обществах.
Другое дело – общая этика. Концепция, согласно которой общая этика – это дорога в рабство, переворачивает самое главное в жизни с ног на голову. Этика не может быть индивидуальной. Никакая общность невозможна без коллективных, инстинктивно срабатывающих представлений о том, что хорошо и что плохо.
Сейчас государственной идеологии у нас нет, и вроде бы можно не беспокоиться: нет сферы, в которой культурная традиция может спровоцировать нас счесть себя старшими братьями всех единоверцев. Но мало-помалу мы начинаем примеривать на себя белые одежды главных хранителей и защитников традиционных ценностей. Это, похоже, и правда так, и было бы очень хорошо, если бы это оказалось так. Но тут следует быть очень осторожными и аккуратными. Нельзя забыть, что традиционные ценности потому и называются традиционными, что они веками и тысячелетиями вызревали и формировались в каждой культурной традиции свои, и защищать надо именно их, у каждой культуры – свои. Нельзя поддаться искушению начать думать, что наши традиционные ценности – самые традиционные.
Лучший и надёжнейший способ защищать и укреплять традиционные ценности уважаемых Иных – это искренне и открыто следовать традиционным ценностям собственной культуры.
Автор: Вячеслав Рыбаков, доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института восточных рукописей РАН, писатель.
[1] Личность в традиционном Китае. Сборник статей / Институт востоковедения РАН; под ред. Л.П. Делюсина. М.: Наука, 1992. С. 108.
[2] Крюков М.В., Переломов Л.С., Софронов М.В., Чебоксаров Л.Н. Древние китайцы в эпоху централизованных империй. М.: Наука, 1983. С. 262.
[3] Нельзя не отметить, что реальная география Восточной Азии являлась мощным фактором, провоцирующим такие представления. Лёссовое плато долины Хуанхэ действительно окружено пустынями и горами.
[4] Мы в нашей пропаганде часто напираем на то, как постсоветские младоевропейцы в ущерб себе разрывают связи с Россией и какие терпят при этом убытки. Пропагандисты совершенно не понимают того, что те были готовы терпеть почти любые убытки и лишения, лишь бы стать причисленными к многонациональной евроатлантической высшей расе. Чтобы им тоже стало всё можно. Чтобы любые их действия были заранее оправданны. Мозг важней желудка, фантомы возбуждают и мотивируют куда сильнее сермяжной правды. Принадлежность к высшей расе – это вам не тарелка борща и не заводы VEF или Южмаш.
[5] 1 Цар. 15:3.
[6] 1 Цар. 15:18.
