С эпохи Просвещения в западной цивилизации укоренилось представление о собственном превосходстве в сочетании с теорией линейного прогресса. Согласно ей, именно на Западе (первоначально в Европе, а затем и в США) достигнут наивысший уровень развития, а остальные страны и народы находятся на различных этапах приближения к этому идеалу.
В собственном превосходстве, в принципе, уверена любая цивилизация. Создателями высшего общественного идеала считали себя древние греки, римляне, средневековые китайцы и многие другие. Однако на Западе подобная оценка в течение нескольких веков подкреплялась промышленными успехами и военной силой, благодаря чему именно западная концепция линейного прогресса надолго захватила б?льшую часть мира.
На самом Западе в эпоху Просвещения идея цивилизационного превосходства лишь изменила формы, на смену постулату о преимуществах христианства как принципиально нового учения и Запада как его носителя пришла секулярная теория общественного и экономического прогресса. В этой сфере Запад, как считалось, достиг вершины. Вместо религиозных догматов о морали и предназначении появилось стремление к благоустройству посюстороннего мира как высшей ценности на основе индустриального развития, рыночной экономики и индивидуальной свободы.
Эти представления легли в основу разных политических доктрин ХХ века – от колониализма до марксизма, от нацизма до либерализма. Несмотря на значительные различия, все они сходились в том, что мир будет един, его основу составит наиболее прогрессивная (западная) часть всемирной цивилизации, а остальные постепенно подтянутся до ее стандартов.
Со временем доминирование Запада стало сокращаться. Западные системы вооружения распространились по всему миру, и контролировать «неразвитые» регионы стало сложнее. Деколонизация привела к повсеместному росту самосознания, однако в большинстве вновь образованных государств национальная гордость первоначально выразилась в теориях догоняющего развития, все еще остававшихся в парадигме превосходства Запада. Их суть сводилась к использованию западных экономических достижений для того, чтобы совершить рывок и вступить в современный (то есть западный же) мир. Ориентация части режимов на Советский Союз не имела существенного значения, ведь сам СССР считал себя частью мировой цивилизации, лишь утверждая, что именно он как лидер социалистического содружества ушел вперед в плане общественного развития, а «мир капитализма» от него отстал.
Победа над нацизмом, которая далась западной цивилизации огромным напряжением всех сил и создала могущественного конкурента в виде Советского Союза, привела не к подрыву фундаментальной теории, но к пониманию того, что продвижение в сторону «прогресса» может встречать мощное сопротивление и требует значительных средств и усилий. Проявив достаточно государственной мудрости, лидеры победивших держав, прежде всего Соединенных Штатов, не жалели средств на консолидацию западного мира, пусть даже путем материальных издержек для собственного населения. Этот подход выразился, в частности, в плане Маршалла, который позволил ликвидировать последствия нацизма в Западной Европе и предотвратить проникновение туда сталинского коммунизма.
Борьба с Советами и их лагерем не могла подорвать уверенности Запада в линейной теории прогресса, ведь ее разделяли и коммунисты. Это был лишь спор о том, на основе каких ценностей должно строиться передовое общество. А победа в нем, достигнутая к тому же не в результате войны, а благодаря распаду коммунизма изнутри, привела к эйфории, наиболее отчетливо выразившейся в знаменитой теории «конца истории» Фрэнсиса Фукуямы. Он провозгласил окончательный успех и всеобщее признание западных ценностей и западного «прогрессивного» общественного устройства.
Подход Запада к новым государствам Восточной Европы и постсоветского пространства, освободившимся от коммунизма, определялся сочетанием этой эйфории и относительной экономической слабостью Запада. Теоретически возможны были два варианта: попытаться всерьез ассимилировать Россию и сделать ее частью западной системы или отрывать от нее как от бывшего центра враждебного мира кусок за куском, полагая, что и сама Россия в исторической перспективе никуда не денется, так как будущее за Западом. Сторонники первого подхода пытались объяснить политикам, что антироссийский курс может привести к росту враждебности Москвы, а наградой будет лишь несколько мелких государств, которые в любом случае станут частью Европы. С такими предупреждениями выступал, в частности, выдающийся теоретик американской внешней политики Джордж Кеннан, некоторые известные сенаторы и журналисты. Однако администрация Билла Клинтона, а затем Джорджа Буша пошли по второму пути: расширение НАТО и уговоры России, что приближение иностранных войск к ее границам не угрожает ее безопасности. В европейских столицах также полагали, что людям всех стран свойственно стремиться в западные союзы и объединения, верить в ценности, которые они распространяют, и, если какие-то правители пытаются помешать этому естественному движению, то рано или поздно они будут сметены волной народного протеста. К тому же на серьезное привлечение России в западную сферу потребовалось бы слишком много денег, а платить не хотелось.
Сегодня трудно сказать, мог ли иной подход привести к более позитивным, с точки зрения Запада, результатам российского транзита. Курс Клинтона–Буша значительно укрепил в Москве силы, считающие, что Россия должна стать не частью западных союзов, но независимым полюсом, центром евразийской интеграции в рамках полицентричного мира. Стал ли этот вклад решающим – уже не важно. Однако за российскими амбициями стоит не только воля отдельных личностей, но и фундаментальные различия в видении мировой ситуации.
Развитие международной обстановки в начале ХХI века показывает утопичность веры в то, что безусловное принятие западных ценностей и основанных на них политических и социальных режимов естественно для населения всего мира, независимо от культуры и исторического опыта.
Ценностные основы незападной интеграции
Западная цивилизация с позднеримского периода развивалась на христианских основах, но последние несколько веков от них постепенно отходила. Секуляризация в сочетании с либеральной идеологией привела к господству релятивистской морали, на которой до сих пор не было основано ни одно общество. Сообщества и цивилизации, несмотря на их разнообразие, всегда были сходны в одном – религиозные системы, создававшие их идейную базу, исходили из абсолютности некоторых ценностей. В разных цивилизациях они были различны, то есть эти системы порой (хотя и не во всем) отличались в трактовке того, что именно хорошо, а что плохо. Но везде и всегда человек знал, что есть нечто, что хорошо само по себе, а что плохо само по себе. Обычно критерии добра и зла формулировались в священных текстах, мифах, освященной религией традиции, передавались из поколения в поколение в рамках «священного предания».
Современная западная цивилизация противопоставила принципу абсолютных ценностей принцип релятивизма. Остатки абсолютной морали еще встречаются кое-где на Западе. Например, по традиции в американских судах коллегия присяжных, определяя вменяемость подсудимого, устанавливает, способен ли он «отличать добро от зла». Но что именно есть добро, а что зло в условиях господства релятивистской морали, если все ранее признаваемые критерии отметены как «отсталые» и «консервативные»? О том, что отрицание абсолютного критерия уничтожает и саму мораль, говорили многие мыслители, от отцов церкви до Блеза Паскаля и Федора Достоевского. Она формулируется в известной фразе: «Если Бога нет, то все дозволено». Одно из последствий описала Ханна Арендт, наблюдавшая за судом над нацистским военным преступником Адольфом Эйхманом: «Эйхман сказал: он признает, что то, в чем он участвовал, было, возможно, крупнейшим преступлением в истории, но он настаивал, что, если бы он этого не делал, его совесть беспокоила бы его в то время. Его совесть и мораль работали в прямо противоположном направлении. Эта противоположность как раз и означает моральный коллапс, произошедший в Европе».
Что конкретно понимается под ценностным релятивизмом? Приведем специфический, но показательный пример. В конце 2012 г. в Германии запретили сексуальные отношения с животными, которые были легальными с 1969 года. В поясняющей части официального документа («Проект третьего закона о поправках к Закону о защите животных» от 29.08.2012) приводится следующая мотивировка: «Сексуальные действия, осуществляемые человеком с животными, обычно наносят вред животному, по крайней мере в смысле, предусмотренном германским законом о защите животных, так как животные принуждаются к неестественному поведению». Получается, что для современного немецкого общества объяснение о том, что зоофилию следует запретить, так как она противоестественна или аморальна для человека, неубедительно. В рамках современной западной идеологии, основанной на концепции «прав человека», индивид может делать все что угодно, если его действия не затрагивают права другого. Моральных ограничений нет, есть только правовые. Причем права постепенно распространяются и на животных. Другими словами, если бы животным вред не наносился, секс с ними был бы вполне приемлем.
Это лишь частный случай общей тенденции оценивать действия и даже строить общие теории вне абсолютного критерия, который дан свыше, то есть определять человеческую справедливость и благо через человеческое, а не сверхчеловеческое. На этом принципе основаны все основные западные этические теории. Два крупнейших западных теоретика морали ХХ века Роберт Нозик и Джон Ролз, несмотря на все их разногласия (один выводит справедливость исключительно из индивидуальной свободы, другой – из некоей общечеловеческой справедливости), сходятся в главном: у морали нет трансцендентного, а есть лишь социальное основание.
Конечно, можно сказать, что секулярно-либеральная идеология – тоже своеобразная вера, и в этом смысле, по сути, основана на некоторых абсолютных ценностях. Ведь в действительности многие ее постулаты принимаются без доказательств и не выдерживают логического анализа. Например, фактически предметом веры стало положение о необходимости защиты всего объема «прав человека», как он понимается в настоящее время западной элитой. Аргументы о том, что на самом Западе содержание «прав человека» постоянно меняется, а концепция «неотъемлемых прав» еще относительно недавно подвергалась критике (например, основатель теории утилитаризма Иеремия Бентам называл естественные права «обычной чепухой», а естественные и неотъемлемые права – «риторической чепухой» или «чепухой на ходулях»), отвергаются как морально несостоятельные.
Эти и подобные аргументы находятся вне парадигмы господствующей западной идеологии, которую, подчеркивая ее политическую направленность, стоит назвать «демократизмом»: верой в «демократию» как она понимается современной западной элитой. Как и всякая идеология, она допускает дискуссии только в своих рамках, выход же за них карается полным непониманием, насмешками, а иногда и административными мерами, поддерживаемыми государством. Например, в западном университете сегодня можно свободно дискутировать о том, как сделать демократию более эффективной, но нельзя поставить вопрос о том, нужна ли она вообще. Известны случаи увольнения за ношение христианского креста на рабочем месте (такое было в Великобритании) или изгнания священников, не одобряющих гомосексуальные отношения (в Скандинавии).
Коренное отличие от идейных систем, основанных на вере, заключается в источнике догматики: это не высший непознаваемый авторитет, а некое аморфное, но вполне земное сообщество «прогрессивных сил», состоящее из политиков, журналистов, профессоров и т.д., навязывающее взгляды прочему «недостаточно развитому» населению. О механизмах этого навязывания писали многие внесистемные мыслители Запада от Карла Маркса до Ноама Хомского. Часто навязывание принимает очевидный характер (например, в вопросах смертной казни, за которую выступает б?льшая часть населения большинства стран мира, иммиграции, условий членства в ЕС, когда в некоторых странах Европы референдумы проводятся повторно, чтобы добиться «правильного» результата). В посюстороннем источнике догматики, по сути, и состоит различие между любой идеологией и религиозным подходом к миру. Но если источник не абсолютен, то и идеологемы могут меняться по мере «прогресса» общества. Религиозная же истина, открытая людям высшим существом, не подлежит обсуждению. Поэтому, например, любая традиционная церковь противится призывам либерального сообщества «меняться в ответ на вызовы времени». С религиозной точки зрения, не истину следует приспосабливать к социуму, а люди должны менять себя, приближаясь к абсолютному идеалу.
Между тем б?льшая часть населения планеты, которая, с «прогрессивной» западной точки зрения, все еще находится в плену отсталых верований, считает, что многие вещи хороши или плохи сами по себе. Западный мир, привлекающий их своим достатком и свободой, отталкивает многими явлениями, которые с точки зрения большинства моральных систем мира неприемлемы: уничтожение ролевых границ между мужчиной и женщиной, экстракорпоральное оплодотворение и суррогатное материнство, эвтаназия, гомосексуальные браки, разрешение легких наркотиков и многое другое.
Кроме того, сама фундаментальная концепция доминирующей на Западе идеологии (безусловный приоритет прав человека), сформировавшаяся в результате секуляризации теории западного христианства о «естественных правах», чужда большинству других культурных традиций. Их представители отказываются делать индивидуальные права целью общественного развития, ставить их выше достатка, общественной стабильности, гармонии и т.п. Сначала развитие, ведущее к достатку, а уж затем – индивидуальные права, говорят в Поднебесной. Во многом поэтому китайская модель развития все более популярна в сравнительно бедных странах Африки, Азии и Латинской Америки, где расширение индивидуальных прав, тем более прав различных экзотических меньшинств, отнюдь не считается приоритетом. Даже в таких вестернизированных и демократических государствах Азии, как Индия и Япония, к идеологии «демократизма» относятся с подозрением, и, не вступая в прямую конфронтацию, проводят курс на сохранение собственных ценностей.
На постсоветском пространстве, в отличие от Западной Европы, заметно религиозное возрождение, растет влияние основных конфессий. Несмотря на значительные различия, все они отвергают вышеупомянутые явления не как неподходящие людям с какой-то прагматической точки зрения, но как «греховные», то есть неприемлемые сами по себе, несанкционированные или прямо запрещенные свыше. Постсоветское большинство недовольно, что его взгляды на жизнь Запад считает отсталыми и реакционными. В этом их поддерживают религиозные деятели, пользующиеся все большим авторитетом. Ведь на прогресс можно смотреть по-разному. Если считать расширение политической свободы, освобождение от моральных уз, сковывающих личное развитие, приобретение все большего материального достатка смыслом существования человека и человечества, то западное общество идет вперед. Но ведь для верующего главным событием в жизни человечества было явление Бога, принесшего истину, жизнь земная скоротечна и страдания в ней готовят к жизни вечной, а материальные блага лишь затрудняют эту подготовку. И отход от этой истины – это регресс, возвращение к языческим временам и порядкам, с которыми христианство боролось на протяжении веков. С этой точки зрения Запад отнюдь не впереди всей планеты, а вернулся к доисторическим временам.
Конфликт ценностей
Новые центры силы образуются в самых различных регионах – в России, Китае, Индии, Бразилии и т.п. Религиозное возрождение происходит не только на постсоветском пространстве, но и в мусульманском мире и в Африке (как среди мусульман, так и среди христиан). И повсюду, несмотря на различия, интеграция чаще всего основывается на ценностях, отличных от тех, которые проповедуются современным Западом. В Китае говорят о коллективизме конфуцианства, в Индии растет роль индуизма, в Африке традиционные христиане решительно отвергают сомнительные моральные новшества, с которыми соглашаются европейские матери-церкви, в мусульманском мире вообще считают современный Запад центром греха и разврата. Даже умеренные мусульманские деятели не принимают западную цивилизацию в целом, но пытаются создать что-то свое с использованием ее достижений.
Интересны в этом плане высказывания известного теоретика исламского гражданского общества, бывшего вице-премьера, а ныне – лидера оппозиции Малайзии Анвара Ибрагима, который открыто отвергает принцип относительности морали: «Гражданское общество, к которому мы стремимся, основано на моральных принципах… Азиатское представление о гражданском обществе отходит в одном фундаментальном отношении… от социальной философии Просвещения… в том, что религия и гражданское общество несовместимы по своей природе… Религия всегда была источником большой силы азиатского общества и продолжит быть бастионом, защищающим от морального и социального упадка».
Запад теряет моральное лидерство, его силовое доминирование пока сохраняется, хотя и существенно ослабло, а материальная притягательность уменьшается с возникновением других эффективных экономических моделей, в частности китайской. Идея о том, что народам всех стран свойственно желать вестернизации и что она неизбежно произойдет, стоит только сбросить сдерживающий ее авторитарный режим, многократно показала свою порочность. Последний пример – революции в арабских странах, которые привели к власти более антизападные силы, чем свергнутые правительства. Оказалось, что Европа окружена не враждебными правителями, мешающими вестернизации, но чуждыми этой вестернизации народами.
В каком-то смысле современную ситуацию можно сравнить с миром периода эллинизма. С одной стороны, западная цивилизация (как в ту пору греческая) распространилась практически на весь мир: язык политики, экономики, культуры повсюду во многом вестернизирован (тогда – эллинизирован). С другой стороны, короткий период полного политического доминирования Запада после конца холодной войны (сравнимый с периодом единого государства Александра Македонского) на наших глазах сменяется многополярным миром, в котором образуются новые центры силы, только укрепившиеся на основе заимствования достижений доминировавшей до тех пор цивилизации, и готовые бросить вызов ранее непререкаемому гегемону.
Какой конкретно из центров силы окажется успешным, а какой все же будет поглощен Западом – пока неясно. В 1998 г. в примечательной статье «Могут ли азиаты думать?» европейски образованный сингапурский интеллектуал Кишоре Махбубани писал: «Только время покажет, смогут ли азиатские общества войти в современный мир как общества азиатские, а не копии западных». Сегодня этот вопрос стоит перед всеми потенциальными центрами силы, в том числе и евразийским. Ответ на него во многом зависит от того, смогут ли они предложить не менее привлекательные и эффективные, чем западная, но отличные от нее системы ценностей и модели развития.
В любом случае доминирующая на современном Западе идеология секулярного либерализма будет встречать все большее сопротивление и неприятие. Ведь хотя она представляет и наиболее мощную часть мира, но отнюдь не большинство крупных цивилизаций и лишь небольшую часть мирового населения. Однако очевидно, что западный центр силы – пока самый мощный, будет стимулировать объединение менее влиятельных центров для создания ему противовеса. Мы уже наблюдаем этот процесс в довольно успешной деятельности группы БРИКС, состоящей из самых разных государств, но в целом претендующей на выражение интересов незападного мира.
Конечно, кроме культурных факторов на реальную политику действует целый ряд других – геополитических, экономических, исторических. И все же, несмотря на их роль, представляется, что основным водоразделом мира будущего будет именно ценностный. Для будущего мира окажется характерно «столкновение ценностей», причем по одну сторону будут сторонники принципа абсолютных ценностей, а по другую – морального и ценностного релятивизма.
И в этом плане не так важно, кто живет в каком государстве и к какой цивилизации принадлежит. Внутри западного мира достаточно приверженцев абсолютных ценностей. Это, например, довольно мощная католическая церковь, которая не только выступает против моральных нововведений, но в последнее время устами Папы Франциска критикует экономический и социальный эгоизм западной модели общества потребления. В этом смысле Русской православной церкви, например, будет легче найти общий язык с римскими католиками, чем с собственными либералами.
Небезынтересно, что и американские крайние консерваторы в последнее время благосклонно пишут о попытках Владимира Путина отвергать некоторые крайности западной идеологии и видят в нем чуть ли не союзника. Небезызвестный Патрик Бьюкенан отмечал: «Если решающая битва во второй половине ХХ века была вертикальной, Восток против Запада, то битва ХХI века может стать горизонтальной, в которой консерваторы и традиционалисты всех стран сомкнут ряды против воинствующего секуляризма мультикультурной и транснациональной элиты».
Ни в России, ни в Китае, ни в Казахстане, ни где бы то ни было еще поборники абсолютных ценностей не хотели бы считать себя традиционалистами и консерваторами, препятствующими общественному развитию. Выступая с посланием Федеральному собранию в декабре 2013 г., Владимир Путин, ссылаясь на философа Николая Бердяева, заметил, что «смысл консерватизма не в том, что он препятствует движению вперед и вверх, а в том, что он препятствует движению назад и вниз, к хаотической тьме, возврату к первобытному состоянию».
Деление на консерваторов и либералов – чисто западное и подразумевает, пусть и подспудное, признание того, что именно Запад идет по дороге прогресса. Поэтому объединение против «воинствующего секуляризма», скорее всего, произойдет не на платформе американских консерваторов, но на основе общего понимания отдельных фундаментальных (хотя и далеко не всех) ценностей и некоторого общего подхода к миру.
Пока модели, альтернативные западным, выдвигают в основном авторитарные лидеры и системы, в которых не используются основные достижения западной цивилизации: высокий уровень политической свободы, обеспечиваемой системой разделения властей, верховенством права и т.п. Это в значительной мере лишает такие модели привлекательности. Даже не признавая политические свободы высшей целью человечества, негуманно и даже лицемерно было бы считать их и вовсе ненужными и отрицать их необходимость в качестве благоприятного условия для достижения иных, более высоких целей. Такое отрицание часто является оправданием для вечного и неэффективного правления диктаторов всех мастей и репрессий с их стороны. Поэтому идеальная незападная модель должна сочетать высокий уровень свободы с системой абсолютных ценностей. Будет ли кем-то предложена такая модель или борьба продолжится между двумя традиционными оппонентами: ценностный релятивизм плюс свобода против ценностного абсолютизма в сочетании с авторитаризмом, покажет будущее.
