Особенности генезиса и развития политического мифа на Севере и Юге Кореи, а также главные нарративы и ритуалы, механизмы политики памяти и пропаганды обсудили ведущие отечественные эксперты на секции «Корейский политический миф: версии Севера и Юга», проведённой 14 октября 2021 г. под эгидой журнала «Россия в глобальной политике» в рамках XIII Конвента РАМИ в МГИМО. Читайте ниже краткий дайджест беседы от Александра Соловьёва, а стенограмму дискуссии вы найдёте по ссылке.
Политический миф – это драматический нарратив, рассказывающий политическую историю народа, формирующий образ идеальной власти и общественного порядка. Это способ легитимации настоящего через прошлое и способ выстраивания определённого будущего. В формировании политических мифов стран Дальнего Востока огромную роль играет история и историеписание – и официальная конфуцианская традиция, и альтернативные ей жанры «частных историй» требуют от хрониста дидактики, описания уроков прошлого, актуальных для решения текущих политических задач. Политическое мифотворчество подчинено соображениям политической целесообразности – так было и в древности, так остаётся и сейчас.
Яркий пример политической целесообразности, вписанной в контекст международных отношений – это кимирсеновские идеи чучхе. Они создавались как альтернатива советской и китайской моделям марксизма, не как философия, а как декларация идеологической независимости КНДР. Необходимость балансировать между двумя центрами силы, СССР и Китаем, вынуждала Ким Ирсена обеспечивать свою исключительную самость за счёт ухода в мифотворчество. У Ли Сынмана, напротив, балансировать необходимости не было; центр силы у него был только один – США. Южной Корее оставалось воспроизводить американскую модель – или, по крайней мере, изображать это.
Институционализирующая разница между Северным и Южным мифами достаточно очевидна и обусловлена обстоятельствами социально-экономического развития во второй половине ХХ века. В Южной Корее доминируют два конкурирующих нарратива – правый и левый. Они создают определённую полифонию, в которую вплетаются ещё и маргинальные мифологемы. В Северной же есть единственная, идеологически верная и выдержанная точка зрения. В авторитарной идеократии исторический миф является исключительно важным аспектом легитимации власти.
В рамках этого мифа Ким Ирсен – основатель корейского государства совершенно нового типа, которого не существовало прежде. Миф подчёркивает качественный разрыв с общественной (но не этнической) исторической традицией – в отличие от Юга, который возводит свою непрерывную идентичность к допотопным временам. В КНДР почитание вождя стало институционализирующим элементом через систему государственных ритуалов, на Юге же ни один факт возвеличивания того или иного президента институционализирующим элементом государственного мифа не стал, хотя представления о критериях великого лидера в обеих частях Кореи фундаментально друг от друга не отличаются – дело скорее в интенсивности проявления того или иного качества.
Вообще, при всей нынешней несхожести Юга и Севера, можно выделить и общие мифологические сюжеты, и сходство в символах и семантике мифа. Среди них – и такие нарративы, как история невероятной древности народа или история о великом испытании, которое народ и страна с честью преодолели. Они универсальны, к ним обращаются многие народы в контексте нациестроительства (часто такие сюжеты связаны с очень болезненными историческими травмами). Стремление к субъектности (а чучхе – общий для Севера и для Юга термин), лежащее в основе как модерного корейского нациестроительства, так и внешней политики обоих корейских государств, возникает на основе осознания того, что политическая группа (народ, нация, страна) былую субъектность утратила.
Рефлексия над этой исторической травмой определяет и однозначно негативное восприятие колониального прошлого, и образ «нации-жертвы», и способ преодоления этого комплекса через углубление своей истории (как древнейшей, так и истории современной государственности, которую на Юге отсчитывают не с основания Республики Корея в 1948 г., а с создания правительства в изгнании в Шанхае в 1919 г.) и представления о собственной исключительности. Собственно, ключевые нарративы современного корейского политического мифа закладывались именно в колониальный период или чуть раньше, в конце XIX – начале ХХ века.
На них – транзитом через Японию – накладывался европейский (конкретнее – немецкий) национализм позднего модерна. Так сформировалась мифология расовой чистоты, в том или ином виде представленная в обеих частях Кореи, тогда же были несколько «осовременены» мифы об исключительной древности.
Травма колониального периода усугубилась синдромом «неодержанной победы», когда и Север, и Юг получили независимость из чужих рук, а представители национально-освободительного движения прямого отношения к победе над японцами не имели.
Общей чертой является и определённая амбивалентность мифа, заметная для внешнего наблюдателя. Так, стремление к субъектности сочетается с унаследованным ещё со средневековья стремлением показать себя идеальным вассалом. Можно провести достаточно последовательную линию от традиционной концепции садэ – служения высшему – через модернизацию к вестернизации, европеизации и глобализации. В антиколониальную риторику во времена Пак Чонхи оборачивалось обращение к практикам управления, характерным для японской колониальной администрации – и так далее.
«Работа над мифом» (термин Кьяры Ботиччи) продолжается в обеих частях Кореи и сегодня. Так, в Южной Корее на фоне впечатляющих экономических успехов, похоже, происходит переосмысление образа «нации-жертвы». Речь уже заходит о нации-лидере, готовой брать на себя ответственность за другие, менее благополучные государства и народы, готовой формировать глобальную повестку. В КНДР в последние годы сформировался другой нарратив – нарратив «нормальности», транслируемый прежде всего на окружающий мир. Этот нарратив призван сделать так, чтобы КНДР выглядела бы со стороны не «государством-изгоем», а просто ещё одним государством на карте. Правда, силу этого нарратива переоценивать не стоит – Пхеньян может отказаться от него в любой момент, если посчитает это политически целесообразным.
Ещё одной характерной чертой корейского политического мифа, способной оказать существенное влияние на международное поведение как КНДР, так и РК, является набор «спящих» мифологем, связанных с исторической памятью. При политической необходимости они могут быть реактуализированы в любой момент. В первую очередь это касается территориальных претензий, которые у Кореи есть ко всем соседям, включая Россию. Эти нарративы остаются на периферии общественно-политического сознания, но, как показывает развитие южнокорейско-японских отношений, на передний план они могут выйти очень быстро.
Отдельно стоит выделить нарратив об объединении страны, мифологизирующийся практически на глазах. Он содержит в себе и не до конца отрефлексированную историческую травму, и историю об экзистенциальном выборе народа, и образ будущего. Кроме того, сам нарратив объединения диктует определённые правила политического поведения, при этом трансформируясь под влиянием как эндогенных, так и экзогенных факторов. Таким образом, мы имеем дело с актуальным политическим мифом, который находится в стадии формирования и развития, что делает его первостепенным объектом для изучения.
