Размышлять об интересной проблеме будущих войн я начал в далеком 1995 г., когда впервые прочитал роман-антиутопию Джорджа Оруэлла «1984». Наибольшее впечатление в этой книге на меня произвели даже не тоталитарные режимы, а отношение оруэлловских государств к ядерному оружию (ЯО). Все они находились в состоянии войны, ведущейся на протяжении десятилетий без ярко выраженной победы одной из сторон. Военные действия велись на громадном театре военных действий (ТВД) в виде Южного полушария и океанских просторов, сводясь к бесконечным авиационным дуэлям и ограниченному применению атомных бомб ранга «хиросимской» в сочетании с локальными наступлениями армий. При этом по негласному правилу оруэлловские державы не применяли не только ЯО, но и военную силу непосредственно против территории друг друга: они использовали силу только на ограниченном ТВД.
Для меня, как человека, выросшего в 1980-х гг., такое отношение к ЯО было откровением. Тогда мы хорошо знали теорию «ядерной зимы»: глобальное изменение климата, наступающее в случае, если суммарная мощь взрывов превысит мощь 100 мегатонн. Ее региональным аналогом выступала концепция «ядерной осени»: превращение целых регионов Земли в малопригодные для жизнедеятельности человека в случае даже ограниченного использования ЯО. Роман Дж. Оруэлла удивил меня иной системой мышления. Именно тогда я задумался над тем, что все наши представления о «ядерной войне» базируются на определенных некритических аксиомах: в будущей гипотетической войне ЯО будет использовано только массированно и только против ключевых административных и промышленных центров — в соответствии с архаичной концепций «воздушной мощи», разработанной итальянским генералом Джулио Дуэ в 1918 г. [1]. Но в мире Оруэлла атомные боезаряды применяются понемногу и только на отдаленных ТВД. (Именно в том варианте, как это предполагал в середине 1950-х гг. португальский генерал Ф. Микше — один из пионеров доктрины «ограниченной ядерной войны» [2].)
Отсюда, собственно, и возникли те вопросы, на которые я постараюсь дать ответ в данной статье. Первый: в чем заключается причина столь долгого мира между великими державами и следует ли считать его чем-то уникальным в истории? Второй: возможны ли в будущем тотальные и просто масштабные войны между великими державами (и если да, то какой может быть технология их ведения)? На этой основе мы можем поразмышлять о том, с какими войнам может столкнуться мир в XXI в.
Куда исчезли мировые войны?
Наши представления о технологии ведения межгосударственных войн до сих пор базируются на опыте Англо-бурской войны (1899–1902 гг.). Именно в ходе этой войны впервые возникло понятие сплошного фронта — оборонительного рубежа значительной протяженности, повсеместно насыщенного войсковыми частями, промежутки и стыки между которыми прикрыты огневыми средствами, а также инженерными заграждениями. Тогда британское командование впервые применило тактику ведения армейских операций по всему фронту, задействовав разнообразные рода войск, имеющих общий замысел и цель. Превосходство британской армии вынудило буров развернуть партизанскую войну, создать специальные подразделения для проведения диверсионной деятельности (прообраз будущих «коммандос») и снайперские подразделения. Многократно возросшая плотность огня заставила военных теоретиков пересмотреть концепции ведения боя: великие державы отказались от привычных сомкнутых пехотных построений, отдав предпочтение рассредоточенным стрелковым цепям. Широкое применение получило автоматическое оружие, полевая артиллерия, полевая фортификация — окопы, траншеи и блиндажи. На смену разноцветным мундирам XIX в. пришло стандартное обмундирование защитного цвета — хаки, позволяющее проводить эффективную маскировку.
Англо-бурская война доказала, что войны индустриального периода будут носить тотальный характер. Объектом военных действий станут не только вооружённые силы противника, но все население противоположной стороны. (Примечательно, что именно в ходе этой войны британское командование создало концентрационные лагеря для мирного населения противника.) Все эти приемы были широко применены в тотальных войнах ХХ в. В известном смысле Первая и Вторая мировые войны по технологии ведения были «очень большими Англо-бурскими войнами».
Иной характер носили войны доиндустриальной эпохи [3]. Для них были характерны:
- локализация театров военных действий;
- отсутствие сплошного фронта;
- редкость прямых сражений;
- использование негосударственных игроков (от каперов до наемных корпораций);
- многовариативность взаимоотношений участников войн.
Последнее означало, что в ходе войн доиндустриальной эпохи стороны могли совмещать военные действия с перманентным переговорным процессом. В мировых войнах ХХ в. такой тип отношений был практически невозможен: стороны могли находиться либо в состоянии ведения военных действий, либо в состоянии переговоров о заключении мира. Но в войнах доиндустриальной эпохи военные действия только сопровождали продолжавшийся политический процесс. (Вспомним, например, что Крымская война 1853–1856 гг. велась на фоне постоянных переговоров конфликтующих сторон в Вене о заключении мира.)
Во второй половине ХХ в. тотальной войны между великими державами (прежде всего СССР и США) не было. Едва ли причиной этому было наличие у них ЯО. Опыт Второй мировой войны прекрасно доказал, что великие державы могут выводить за скобки оружие массового поражения (ОМП). Еще в 1925 г. великие державы подписали Женевский протокол о запрете применения химического оружия в ходе военных действий. Участники Второй мировой войны в целом соблюдали этот запрет: Франция в 1940 г., Югославия в 1941 г. и Германия в 1945 г. капитулировали, не применив химическое оружие. Не прибег к химическому оружию и Советский Союз в критической для себя ситуации осени 1941 года. Теоретически ничто не будет мешать и вывести за скобки или ограничить применение ЯО в будущей войне.
Более верны, видимо, размышления американского ученого Джона Льюиса Гэддиса [4]. Период холодной войны он назвал «долгим миром». Причиной этого было, по его мнению, отсутствие политических причин для начала большой войны между сверхдержавами. Идеологические разногласия между СССР и США не носили непримиримый характер ввиду отсутствия политиков-фанатиков во главе той и другой страны. Обе сверхдержавы дорожили послевоенным мироустройством, которое гарантировало им привилегированное положение в мире через механизм Совета Безопасности ООН. Не стали причинами для начала большой войны и конфликты в третьем мире, поскольку они не затрагивали жизненные интересы СССР и США. (Примечательно, что ни один из них не вызвал всплеска реваншизма в американском или советском обществе.) Любой конфликт с применением ЯО повлек бы за собой крах мировой системы, что было бы не выгодно ни Москве, ни Вашингтону. Поэтому обе стороны соблюдали баланс страха, не переходя границу войны.
Но если Дж. Л. Гэддис был прав, то ядерное сдерживание предстает не более чем миф. Оно опирается на вывод американского дипломата Дж. Кеннана, который еще в 1946 г. указал, что советское руководство не хочет большой войны. Субъекта, который хочет начать войну, сдержать невозможно по определению. (Для сравнения: наличие химического оружия не сдержало Германию в 1930-х гг.) Ядерное сдерживание, если продолжить вывод Дж. Л. Гэддиса, будет работать только в ситуации, когда (1) система блокирует возможность начала крупной войны и (2) у элит великих держав нет намерений ее начинать. Поэтому «ядерный пат» для Дж. Гэддиса вполне сопоставим с другими периодами «долгого мира» между великими державами: между Венским конгрессом и Крымской войной (1815–1853 гг.) и между Русско-турецкой и Первой мировой войной (1878–1914 гг.). Эти периоды мира закончились, как только у лидеров великих держав появились мотивы для начала войн. Нечто подобное вполне может произойти и в будущем.
Размышления Дж. Л. Гэддиса можно дополнить важным компонентом. Помимо дефицита политических причин у лидеров СССР и США был дефицит технических возможностей для ведения тотальной войны. В случае начала мировой войны перед обеими сверхдержавами встала бы задача быстро перебросить в другое полушарие Земли многомиллионные армии и постоянно поддерживать их действия. Такая задача была и остается неосуществимой на нынешнем технологическом уровне. (Для сравнения: США перебрасывали вооружённые силы для войны против Ирака на протяжении восьми месяцев — с июля 2002 г. по март 2003 г. Эта переброска велась против врага, заведомо неспособного ей помешать и оказать серьезное сопротивление.) Тотальная война СССР и США могла сводиться только к обмену стратегическими ядерными ударами для уничтожения ключевых городов друг друга. Но такой вариант не позволял капитализировать подобную акцию в политическую победу [5].
В этом заключается парадокс ядерного сдерживания: ЯО, строго говоря, до сих пор не состоялось как оружие. Мы не видели его полноценного использования в боевой обстановке и, соответственно, не можем оценить результаты его применения. (Использование США ЯО против Хиросимы и Нагасаки в 1945 г. было, скорее, политической демонстрацией, чем отработкой реальных военных возможностей ЯО.) Оценки военными экспертами поражающей мощи ЯО опираются либо на неоднозначные материалы ядерных испытаний, либо на теоретические расчеты ученых-физиков. Все концепции «ядерного сдерживания» с начала 1950-х гг. являются чистой теорией — гипотетическими размышлениями на тему «что будет, если мы применим оружие, поражающие функции которого в полной мере неизвестны». Именно поэтому в современном мире корректнее говорить не о военной теории применения ЯО, а о философии ядерного оружия как совокупности тех военных и политических функций, которые оно способно выполнять в системе международных отношений.
Возвращение в прошлое
Невозможность сверхдержав вести войны друг против друга «сплошным фронтом» побудила их искать обходные пути. Еще в конце 1950 гг. американские эксперты Генри Киссинджер [6], Роберт Осгуд [7] и Герман Кан [8] разработали концепцию «ограниченной ядерной войны». Она исходила из возможности ограниченного применения ЯО на одном или нескольких ТВД. Такая война, по их мнению, предполагала бы:
- борьбу за четко определенные политические уступки со стороны противника;
- ограничение целей для поражения преимущественно военных объектов;
- признание возможности заключить с противником своеобразную конвенцию (гласную или негласную) об ограниченном характере применения ядерного оружия.
Теоретики «ограниченной ядерной войны» открыто обращались к наследию раннего Нового времени. Г. Киссинджер призывал обратить внимание на две особенности войн Людовика XIV: (1) ограниченное применение силы для выполнения определенной политической задачи; (2) стремление максимально не затрагивать гражданское население военными действиями. Р. Осгуд полагал, что опыт «войн за наследство» XVIII в. может быть полезным в ядерную эпоху: ограниченное применение тактического ЯО вынудит противника сесть за стол переговоров. На отсылке к кампаниям XVIII в. строилась и концепция Г. Кана. Предложенные им понятия «эскалационный контроль» и «эскалационное доминирование» означали, что противник, увидев демонстрацию американского превосходства, пойдет на переговоры, а не превратит ограниченное столкновение в тотальную войну. Эти наработки легли в основу принятой в 1961 г. американской концепции «гибкого реагирования».
Похожие процессы происходили и в советской стратегической мысли. Официально СССР отрицал концепцию «ограниченной ядерной войны». Но в 1960-х гг. на страницах советских военных журналов развернулась полемика о возможности удержать будущий военный конфликт на доядерном уровне [9]. Советские военные эксперты наряду с американскими признали возможность ограниченного применения ЯО и локализацию военных действий одним или несколькими театрами военных действий.
Итогом стала серия региональных конфликтов, которые учли эти рекомендации. Правда, без использования ЯО ввиду отсутствия для этого политических причин. В их ходе за воюющими сторонами стояли великие державы. Но чаще всего они стояли за одной стороной, в то время как другая держава воевала непосредственно, как это было во Вьетнаме и Афганистане. Война велась на ограниченной территории, когда, за пределами одной точки, по умолчанию не затрагиваются территории друг друга. Обе стороны использовали при этом относительно небольшие армии. При этом ширилось использование негосударственных игроков (вроде афганских моджахедов), что заставляет вспомнить каперство или наемные воинские корпорации немецких князей.
Окончательно новый тип войн сформировала Боснийская война (1992–1995 гг.). Для нее было характерно ведение военных действий на локальном ТВД региональными игроками (боснийские сербы, хорваты и мусульмане), за спиной которых стояли великие державы. Вмешательство НАТО в конфликт произошло не одномоментно, а через серию пограничных состояний между войной и миром [10]. Военные действия постоянно сопровождались ведением перманентных переговоров великих держав в рамках Контактной группы, и применение силы, по сути, формировало переговорную повестку. Когда переговоры заходили в тупик, происходила ограниченная эскалация боевых действий, в ходе которой выяснялось, кто в данный момент сильнее. После этого стороны на новом этапе возобновляли переговоры.
Последующие войны в Грузии, Сирии и на Украине строились по модели «Большой Боснийской». Все они велись на ограниченном ТВД — территории государства, переживающего кризис своей государственности. Их основными участниками выступали внутриполитические субъекты, за спиной которых стояли великие державы. Последние могли оказывать своим сторонникам прямую военную помощь посредством ограниченного проецирования силы. Каждая из них сопровождалась сложным политическим процессом: великие державы вели дипломатический торг через механизм Совбеза ООН или очередной Контактной группы, подкрепляя его силовыми демонстрациями.
Что такое «гибридные войны»?
Термин «гибридная война» приобрел популярность в политическом лексиконе после начала военного конфликта на Востоке Украины весной 2014 г. В самом общем смысле под ними понимается действие великой державы за спиной иррегулярных повстанческих формирований. С точки зрения военной науки «гибридные войны» не являются чем-то принципиально новым. Все войны раннего Нового времени были, если использовать современную терминологию, «гибридными» — в том смысле, что соответствовали данному определению.
Создателем «гибридных войн» считается король Франции Людовик XIV (1643–1715 гг.). В период подготовки Войны за Пфальцское наследство (1688–1697 гг.) он указал, что Версалю будет удобнее действовать в германских землях не напрямую, а с помощью зависимых от него немецких князей. В случае их поражения Франция может без ущерба для престижа откреститься от них; в случае победы — выдать себя за ее автора. Отсюда следовал главный принцип французской политики следующего столетия: формировать региональные балансы сил за счёт использования малых стран (вплоть до совершения в них дворцовых переворотов) и их натравливания на великие державы.
Ситуация второй половины XVII в. со стратегической точки зрения напоминала современную. Франция обладала заведомым силовым превосходством над любой державой и была близка к установлению своей гегемонии. Великие державы не хотели, да и не могли повторить тотальную Тридцатилетнюю войну (1618–1648 гг.) с характерной для нее стратегией регулярного перемалывания масс. (В основном благодаря техническим новациям и разработанной французским полководцем принцем Конде тактике действия малых сил.) Выходом могла стать только война с заранее ограниченными целями на заранее ограниченном ТВД. Вплоть до Великой Французской революции такие войны преобладали в Европе. Все они имели общие характеристики.
Во-первых, большая их часть была ограничена по целям. Основной задачей было не уничтожение противника, а его принуждение к компромиссу.
Во-вторых, в войнах раннего Нового времени четко нормировалось применение силы. Выбирался определенный ТВД, на котором велись войны между державами, и при этом война вполне могла не затрагивать их территорию [11]. Четко действовала своего рода негласная конвенция между державами: воевать в пограничных территориях и не затрагивать друг друга.
В-третьих, для войн этого периода было характерно отсутствие сплошного фронта и относительно редкие столкновения войск. Стороны, по сути, давали одно генеральное сражение в 5–7 лет, тщательно готовясь к нему.
В-четвертых, в войнах раннего Нового времени великие державы часто действовали за спиной других стран. Например, короли Франции регулярно пытались высадить в Шотландии формирования свергнутой династии Стюартов, для нанесения удара по Англии. Шведский король Карл XII и его соперник русский царь Петр I вели Северную войну (1700–1721 гг.) во многом на территории Речи Посполитой, поддерживая те или иные группировки польских магнатов. Для сокрушения Саксонии (союзника России и Австрии) французы подняли и вооружили на свой манер Пруссию. Аналогично Версаль активно подталкивал Швецию и Османскую империю к войнам с Россией, чтобы отвлечь последнюю от поддержки Австрии в Европе.
В-пятых, «войны за наследства» велись, как правило, небольшими профессиональными армиями. Они не затрагивали не только территории, но и основное население противников. Именно в XVIII в. (в веке Просвещения) закрепились представления о недопустимости «варварства» — неоправданного использования силы против мирного населения («некомбатантов»). Примечательно, что эти представления начинали исчезать с победой идеологии шовинизма в 1870-х гг., с ее требованием покарать весь народ, а не правительство противника.
В-шестых, французская дипломатия хорошо освоила технологию «дворцовых переворотов». Сегодня мы говорим с иронией, что в США нет «цветных революций» потому, что там нет американского посольства. Триста лет назад таким же трюизмом были слова: «там, куда прибыл французский посол, следует ждать переворота». Установление дружественных Версалю режимов в германских государствах, Швеции, Речи Посполитой, Османской империи и даже России становилось прологом к началу большой войны.
Эти конфликты («войны за наследство») на удивление напоминали тот тип гибридных войн, который формируется на наших глазах. Их прологом становился кризис государственности определенной страны. В ней, как правило, действовали несколько политических группировок со своими вооруженными формированиями. Каждая из этих групп имела покровителя в лице великой державы и в определенный момент обращалась к ней за помощью. Соперничающие державы вводили войска на территорию подобной страны, ведя боевые действия только на ее территории — в крайнем случае, дополняя их силовыми демонстрациями на других ТВД.
Подобные ограниченные (гибридные) войны могли перерастать даже в мировой конфликт, который при этом кардинально отличался от мировых войн XX в. Премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль не без оснований назвал первой мировой войной Семилетнюю войну (1756–1763 гг.). Она на самом деле велась между двумя блоками на четырех ТВД: в германских государствах, на Средиземном море, в Северной Америке и Индии. Однако цели ее участников были ограниченными: не уничтожение противника, а только принуждение его к компромиссу. Подобный характер войны обеспечивал две ее особенности: 1) строгое нормирование применения силы (воюя с Пруссией, ни одна держава не хотела ее полного разгрома); 2) ведение перманентных переговоров о заключении выгодного мира-сделки между всеми участниками войны. Поэтому Семилетняя война завершилась не капитуляцией одного из альянсов, а стратегической ничьей, точнее, патом, для обеих коалиций.
Современные «гибридные войны» близки войнам раннего Нового времени еще и широким использованием в них негосударственных игроков. В XVII в. каперство позволяло парализовать морскую торговлю противника; институт наёмничества (прежде всего в германских государствах и Швейцарии) позволял создавать крупные иррегулярные формирования, близкие армиям. Сегодня такую роль играют сепаратистские движения и «квазиармии» террористических сетей вроде Талибана или ИГ. Их использование против великих (и не очень великих) держав опасно тем, что у последних зачастую нет адекватного инструмента для ответа. Политический контекст не позволяет пока применить против них ОМП, а отвечать массовой мобилизацией — дорого и неэффективно. Однако за минувшие тридцать лет великие державы сделали большой прогресс в этом направлении, создав мобильные силы специального назначения. Последние оказываются способными не только блокировать подобные угрозы, но и самостоятельно вести военные действия в течение длительного времени на удаленных ТВД.
Размышляя о возможности будущей «глобальной войны», следует отойти от стереотипа, что она обязательно будет напоминать мировые войны прошлого века. Семилетняя война была не войной сплошным фронтом и массовыми армиями, а, используя современную терминологию, серией одновременных конфликтов низкой и средней интенсивности. Будущий «глобальный конфликт» может стать серией одновременных войн ранга сирийской, в которых произойдет прямое столкновение между ограниченными контингентами великих держав. После него стороны займутся, например, политическим торгом, обсуждая условия будущего компромисса.
Победа в «гибридной войне»
Примечательно, что термин «гибридная война» был воскрешен британским военным теоретиком Бэзилом Лиддель-Гардтом в 1961 г. в рамках формирующейся концепции «гибкого реагирования». Понимание победы как принуждения противника к компромиссу (в условиях невозможности войны сплошным фронтом) предполагает несколько способов ее достижения. Поэтому сама концепция «гибкого реагирования» строилась в качестве кальки с достижения победы в европейских войнах второй половины XVII–XVIII вв. и предполагала:
- Установление дружественных режимов в малых странах на границе с противником или на собственной границе. Для одной великой державы подобные страны «буферы» должны гарантировать техническую невозможность ведения войны против нее; для другой — возможность ведения войны вблизи от ее границ.
- Война на истощение противника. «Войны за наследства» позднее удивляли К. фон Клаузевица своими длительными сроками. Но за этим стояла определенная военно-политическая стратегия: истощить противника на локальном ТВД. Войны небольшими профессиональными армиями делали страны исключительно чувствительными к людским потерям: слишком дорогим и долгим становился процесс возрождения такой армии.
- Нанесение противнику локального поражения, убеждающего его в бессмысленности продолжения войны. Выдающийся французский полководец Луи де Ришелье (1696–1788 гг.) в этой связи писал: «Задача сражения заключается не в том, чтобы лишить противника всей армии, а в том, чтобы убедить его в бессмысленности продолжения войны. После локальной неудачи противник должен осознать, что лучше пойти на мир сейчас, чем позже». Война фактически сводилась к обмену несколькими угрожающими жестами, после чего стороны садились за стол переговоров и вырабатывали условия компромисса.
- Обесценивание ресурсов противника. Такая победа достигалась за счёт нанесения ему поражения на отдаленном ТВД, где у оппонента нет реализуемого превосходства. После этого противнику оставалось или пойти на мир, или продолжать войну без перспективы вернуться на потерянный ТВД.
Все эти стратегии достижения победы воскресли в рамках американской стратегии «гибкого реагирования». Принятая в 1961 г., она до настоящего времени остается основой военно-политической стратегии США. В ее основе лежат три компонента:
- сдерживание (убеждение противника в бессмысленности агрессии из-угрозы нанесения неприемлемого ущерба);
- эскалационное доминирование (убеждение противника в превосходстве США в случае начала войны);
- принуждение (локальное применение силы для нанесения поражения противнику на определенном ТВД).
Цель такой стратегии заключалась не в оккупации территории противника, а в его принуждении к компромиссу. Обновленный вариант этой стратеги был разработан в середине 1990-х гг. администрацией У. Клинтона. Война между ядерными державами виделась ей как тщательно подготовленное военное вмешательство США в конфликт России и Китая с кем-либо из их ближайших соседей. Политической целью такой кампании могло быть недопущение слома Москвой и Пекином выгодного США буфера из малых стран вокруг их границ; военной — принуждение их к компромиссу без использования ЯО.
Логическим развитием этой тенденции станет, видимо, локальное столкновение вооруженных сил великих держав на территории третьего государства. Грузия, Украина и Сирии были, видимо, только апробациями подобных сценариев. Звучащие с осени 2016 г. заявления о возможности российско-американского столкновения в Сирии показывают, что развитие процесса идет постепенно в этом направлении.
Но с конца 2000-х гг. подобная стратегия стала оборачиваться против самих Соединенных Штатов. Во-первых, военный конфликт на отдаленном от США ТВД может привести к их локальному поражению и поставить перед сложным выбором: ядерная эскалация или заключение невыгодного компромисса. Во-вторых, прогресс в развитии средств противовоздушной обороны (ПВО) позволили России и КНР создавать «запретные зоны» для полетов американской авиации. В-третьих, начало Россией военной операции в Сирии осенью 2015 г. поставило США перед сложным выбором: вмешаться в войну (с риском неконтролируемой эскалации) или терпеть укрепление недружественного им режима. Современные войны вновь воскресили забытое в ХХ в. искусство стратегического жеста: военно-политических акций, ставящих другую сторону в политический цугцванг.
Соединенные Штаты пока находятся в более выигрышном положении, чем их конкуренты. Они могут вести «гибридные войны» вблизи от границ России и Китая — например, в Восточной Азии или Балто-Черноморским регионе. Но что если Россия и Китай получат возможность вести «гибридные войны» в Западном полушарии? Попытки создать задел для укрепления здесь своих позиций Москва и Пекин предпринимали в новом веке в виде военно-политического диалога с Венесуэлой, Боливией и Эквадором в середине. Если американцам придется вести гибридную войну в Латинской Америке, то это (уже само по себе) изменит весь глобальный баланс.
Тенденции будущего
Возродившиеся «гибридные войны» неизбежно ставят вопрос о том, как будет проходить их развитие. На обозримую перспективу можно выделить несколько направлений их возможного развития.
1. Революция в военном деле. Вопреки расхожему мифу эта революция до настоящего времени не состоялась. Наша цивилизация не создала никакого принципиально нового оружия со времен Второй мировой войны. Вооружение современных армий — от автоматического стрелкового до ядерного оружия — это оружие, созданное в первой половине ХХ в. Даже крылатые ракеты и БПЛА являются ничем иным, как модификациями немецкой «Фау-1» Второй мировой войны. Попытки создать принципиальное новое оружие (лазерное, электромагнитное и т. п.) были отвергнуты военными из-за их несостоятельности по формуле «стоимость — эффективность». Что касается прогресса в информационных технологиях, то пока трудно назвать прецедент войны, исход которой решило бы информационное оружие. В современных войнах (от Чеченской до Ливийской) исход военных действий решался, как и прежде, на поле боя, а не использованием компьютерных вирусов.
Нередко можно услышать мысль, что внедрение в военное дело информационных и телекоммуникационных технологий увеличило темп операций. Однако практика доказывает иное: в современных войнах происходит удивительное падение темпа операций на фоне мировых войн ХХ в. Немецкое наступление 1914 г. от германо-бельгийской границы до пригородов Парижа заняло месяц; Брусиловский прорыв 1916 г. был осуществлен за полтора месяца. Разгром Франции в 1940 г. Вермахт осуществил за три недели; примерно столько же длилась советская наступательная операция «Багратион» по освобождению Белоруссии летом 1944 г.
Для сравнения: кампания против боснийских сербов заняла у НАТО полтора года (с апреля 1994 г. по октябрь 1995 г.); с заведомо неспособной сопротивляться Югославией — два с половиной месяца (24 марта — 10 июня 1999 г.). Оккупация Ирака в 2003 г. была осуществлена США и Британией за полтора месяца, после чего последовали пятилетние разрозненные бои. А кампания против ИГ длится уже три года — с августа 2014 г. На память приходят наблюдения К. фон Клаузевица об ужасающей медлительности европейских войн после Тридцатилетней войны до появления «стратегии Фридриха Великого» в 1740-х гг.
Подлинной революцией в военном деле могло бы стать создание действенной системы ПВО. До настоящего времени практически неизученным остается вопрос о том, можно ли организовать эффективную ПВО, способную нейтрализовать ВВС противника. Речь идет не просто о прикрытии комплексами ПВО отдельных объектов или вооруженных сил: эта задача технически была решена еще в годы Первой мировой войны и постоянно совершенствуется до настоящего времени. Дискуссионной остается проблема полноценной ПВО территории страны, способной успешно отразить массированное воздушное наступление противника. Иначе говоря, не просто нанести авиации противника неприемлемый ущерб, а полностью и без существенных потерь уничтожить его ВВС. Создание подобной системы ПВО привело бы к ликвидации «воздушной мощи», вернув решающую роль в войне сухопутному и морскому ТВД.
2. Переход через «ядерный порог». После 1945 г. в мире не было случаев боевого применения ЯО. Но опыт Хиросимы, Нагасаки, Невады, Тоцкого (с учетом опыта и Чернобыльской катастрофы) доказал, что ограниченное применение ЯО вполне возможно. Один из аргументов противников теории «ядерной зимы» заключается в том, что после 1945 г. в мире было произведено 2056 ядерных испытаний, что сопоставимо с эффектом затяжного ядерного конфликта. Развитие стратегии принуждения подталкивает ядерные державы к поиску ответа на вопрос: можно ли использовать ЯО как полноценное оружие?
В настоящее время существует несколько теоретических наработок по данной проблеме:
- британские разработки 1940-х гг. о возможности использования тактического ЯО для отражения сухопутных сил превосходящих противника [12];
- американские концепции конца 1950-х гг. избирательных ядерных ударов;
- теории ограниченной ядерной войны 1970-х гг. на базе ракет средней и меньшей дальности;
- теории 1990-х гг. по использованию сверхмалого ЯО для поражения труднодоступных целей.
Но все это — только теории. Для разработки полноценной ядерной стратегии необходимо испытание ЯО как боевого оружия. Споры о том, какое оружие эффективнее — ядерное или химическое, пока не имеют оснований: использование ХО можно оценить на практике, в то время как оценки использования ЯО пока могут опираться только на опыт Хиросимы и Нагасаки, а также теоретические модели. Только такой вариант позволит стратегам разработать теорию военного применения ЯО. Вполне вероятно, что великие державы выберут для этой цели некий периферийный регион, в котором ограниченное применение ЯО не будет угрожать глобальными последствиями. Это позволит оценить действия ЯО как боевого оружия, оценить последствия его применения и выявить его предназначение.
3. Разработка концепции ведения войны в отсутствии сплошного фронта. Теоретически здесь могут быть несколько вариантов. Первый: появление новых технических средств, позволяющих обеспечивать действия крупных армий в другом полушарии. Второй: замена «сплошного фронта» авиационными дуэлями (в сочетании с системами ПВО) и ведение военных действий на ограниченных ТВД. (Сценарий, как раз описанный Дж. Оруэллом.) Третий: разработка новой стратегии, сочетающей действия крупных воинских контингентов с ограниченным применением ЯО. В каждом из этих вариантов войны на сокрушение будут, видимо, заменены войнами со стратегией истощения или измора. А значит, может и измениться дискурс восприятия войны.
Ключевой вопрос — возможна ли тотальная война в будущем без сплошного фронта? История доказывает нам, что да. Итальянские войны (1494–1559 гг.) и Тридцатилетняя война (1618–1648 гг.) велись без сплошного фронта. Скорее, в них происходило перемалывание крупных масс пехоты на различных ТВД. Великие державы сами не были аренами военных действий, но сокрушали друг друга методом измора. Возможно, на смену перемалыванию масс пехоты придут в будущем войны в виде изматывающих авиационных дуэлей и действий пехоты на ограниченных ТВД. Но это вопрос — отдаленного будущего. Пока войны ближайшего будущего будут больше напоминать ограниченные конфликты раннего Нового времени. Между тем наше восприятие войны пока находится в плену индустриальной эпохи, что блокирует подготовку к отражению новых угроз — включая возрождающиеся на новом этапе межгосударственные войны.
***
Война — это не только то, что есть в реальности, но и то, что мы думаем о ней. Наполеон Бонапарт говорил: «большие батальоны всегда правы». А за полвека до него Луи де Ришелье утверждал, что «большая армия — кошмар для полководца». Правы были оба, поскольку исходили из разного понимания войны. Тотальная война на сегодняшний день мало реалистична из-за отсутствия у великих держав материально-технических средств ее ведения. Но вполне реалистичны крупные региональные войны, в которых будет осуществляться столкновение армий великих держав. Ключевой вопрос ближайших десятилетий: адаптируют ли они какую-то часть ЯО для ведения подобных конфликтов. Но, так или иначе, появление таких войн вблизи от границ России может стать серьезным вызовом для ее безопасности.
