Польский парадный расчет маршем проходит по Красной площади в Москве 9 мая с.г. Ярослав Качиньский записывает видеообращение со словами благодарности россиянам. Вместе с польской делегацией в российскую столицу на День Победы прибывает последний коммунистический лидер Польши Войцех Ярузельский (в Варшаве его до сих пор судят за введение военного положения в Польше в декабре 1981 г.).
Президенты Украины и России подписывают соглашение, по которому срок аренды российской военно-морской базы в Севастополе продлевается на 25 лет (до 2042 года). Ратификация в Верховной раде проходит с ожидаемым скандалом, но юридически корректно. Попутно слышны намеки на расширение сотрудничества в области авиастроения и ракетостроения, в атомной энергетике. Обсуждаются вопросы о слиянии «Газпрома» и «Нафтогаза Украины», о перспективе переноса газопровода «Южный поток» на украинский шельф Черного моря.
Россия и Норвегия заключают договор о разграничении арктического шельфа. Тем самым получает завершение территориальный спор, продолжавшийся 40 лет.
В каждом случае достижению согласия можно дать объяснение. В ситуации с Польшей, вероятно, более важную роль сыграла здравая оценка перспектив сотрудничества по сравнению с факторами разногласий. Уже общение обоих премьеров Владимира Путина и Дональда Туска в Гданьске в сентябре 2009 г. указывало на грядущие перемены. Их апрельская встреча в Катыни готовилась давно и в значительной степени открыто. Трагическая гибель президента Польши Леха Качиньского в авиакатастрофе под Смоленском явила Польше новую Россию, а России – новую Польшу, открыв возможность для настоящих перемен в отношениях между обеими странами.
Что же касается Киева, то соглашения по Черноморскому флоту – это, конечно же, следствие сошедшихся в одной точке глубокого экономического кризиса на Украине, сильной российской переговорной позиции в газовой сфере, прихода к власти в соседней стране нового, условно «пророссийского» президента. При всем при том рассуждения о «факторе Януковича» обесцениваются так никем и не опровергнутым заявлением Владимира Путина накануне решающего голосования в Раде: Юлия Тимошенко, мол, была готова договориться по Черноморскому флоту примерно на тех же условиях. Возможно, речь идет о тактическом успехе. Однако у противников соглашения на Украине слабые позиции (точнее, им нечего предложить взамен того, что свершилось), и если создающееся пространство сотрудничества будет расширяться, российско-украинские связи получат шанс выйти из дурной бесконечности подковерных сделок и публичных скандалов.
Наконец, объявленная договоренность с Норвегией становится понятной в контексте технологических затруднений, с которыми могут столк-нуться российские нефтегазовые компании при разработке арктического шельфа, – требуются зарубежные партнеры.
Все факторы, подталкивающие к согласию, действовали и раньше. Исключение в этом смысле составляла лишь Украина: пока у власти там находился Виктор Ющенко, политик, глубоко убежденный в том, что будущее страны тем светлее, чем дальше она от России, договоренности были невозможны. Тем не менее раньше Москва предпочитала иную линию в отношениях с соседями, когда (скажем деликатно) акцент ставился скорее на пункты несогласия и конфликта, нежели на схождение интересов. Да, далеко не всегда именно российская сторона была инициатором такого подхода. Например, подъем «исторической политики» в России, пик которого пришелся на лето прошлого года – от создания Комиссии при Президенте РФ по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России до празднования 70-летней годовщины начала Второй мировой войны, – был очевидным, хотя и сильно запоздавшим ответом на аналогичное использование истории нашими восточными соседями (Голодомор как геноцид и пр.) А вот что касается Норвегии: осенью 2005 г. Россия следила за одиссеей капитана российского траулера «Электрон» Валерия Яранцева, уличенного в незаконном промысле в норвежских водах и насильственном задержании на борту этого судна двух норвежских инспекторов береговой охраны. На несколько дней это превратилось в заглавную новость российских государственных медиа с отчетливо читаемым подтекстом «наших бьют».
Идет ли речь сейчас об отдельных успехах российской дипломатии или о некоем общем новом тренде во внешней политике России? Если это новый тренд, то почему он возникает и насколько устойчив? Наконец, можно ли описать общий сценарий достижения согласия с соседями, сформулировать принципы, которые позволяют улаживать застарелые споры? Поддается ли, например, тиражированию новейший опыт примирения с Польшей?
Скандал как система
Отношения России с соседями, особенно по постсоветскому пространству, далеки от идеала. Можно винить «лимитрофное сознание», можно – «имперский синдром». Но факт налицо: в последние двадцать лет на пространстве от Балтийского моря до Черного у Москвы ни с кем не было ровных отношений. Даже в случае с Белоруссией развитые институциональные рамки сотрудничества не гарантируют от экономических и политических трений, а союзнические обязательства трактуются в зависимости от текущих интересов сторон (например, Александр Лукашенко так и не признал независимость Абхазии и Южной Осетии). Несколько забегая вперед, замечу, что «белорусская» модель отношений России с соседями, вероятно, неповторима: она в слишком большой степени определяется личностью Лукашенко и, в сущности, представляет собой постоянную подгонку экономической реальности под политически и идеологически мотивированную идею интеграции.
Сложности в отношениях Москвы со всеми прочими соседями по обозначенному региону никакой интеграционной риторикой не маскируются.
Латвия, Литва, Эстония. Проблема русскоязычного населения (по ее остроте и характеру три страны сильно различаются, но российское общественное мнение этого практически не замечает). Вопрос о трактовке советской эпохи и – в последние годы это особенно важно для России – Второй мировой войны. Транзит. Условия доступа российского капитала. Так и не распространенные на новых членов НАТО ограничения обычных вооружений – один из факторов, «сломавших» Договор об обычных вооруженных силах в Европе (ДОВСЕ). Жесткое и нарочитое оппонирование России практически по всем дискуссионным вопросам, возникавшим между Москвой, Вашингтоном и Брюсселем. Прямая поддержка Михаила Саакашвили в августе 2008 г. Неблагоприятная для России позиция по чеченской проблеме в 1990-х и начале 2000-х гг.
Украина. Статус русского языка. Вопрос о расширении НАТО. Черноморский флот. Поставки оружия, в том числе средств ПВО, в Грузию. Угроза экспорта «оранжевой революции» и формирования альтернативного России полюса притяжения на постсоветском пространстве во время пребывания у власти «оранжевой» коалиции (январь – сентябрь 2005 г.). Недостаточные гарантии для российского капитала и собственности российских инвесторов.
Здесь кроется парадокс. Ни одна из проблем в отношениях с западными соседями не была и не могла стать для России в полном смысле слова критической. Серьезную угрозу представляло лишь расширение НАТО. Но всегда было понятно, что данный вопрос решается не столько в Тбилиси или Киеве, а в Вашингтоне, Брюсселе, Берлине, Париже. Даже поставка режиму Саакашвили украинского оружия (хотя она и привела к тяжелым для России потерям в ходе военных действий в августе 2008 г.) не смогла переломить ход противостояния. Но уровень эмоций при восприятии этих проблем всегда зашкаливал. Он был гораздо выше, чем, например, в отношениях с Соединенными Штатами. Знаменитая вильнюсская речь Дика Чейни, которую вполне можно было интерпретировать как подобие ультиматума российской политической системе, обсуждалась в России сравнительно более спокойно, чем решение властей Эстонии перенести захоронение останков советских воинов и памятника «Бронзовый солдат» с площади на холме Тынисмяги на Военное кладбище Таллина.
Есть несколько фундаментальных причин, по которым отношения Москвы с западными соседями складывались именно так, а не иначе. Процесс нациестроительства в «новой Восточной Европе» не мог не строиться на противопоставлении России. Проект европейской интеграции, исключительно динамично развивавшийся на протяжении последнего двадцатилетия, обострял драматизм выбора, стоявшего перед элитами новых независимых государств. Для бывших советских республик Средней Азии, например, поддерживать политику лавирования между разными мировыми «центрами силы» было выгоднее, чем делать окончательный выбор. На пространстве между Европейским союзом и Россией ситуация казалась гораздо более острой: кто не сделает выбор, тот «не успеет на уходящий поезд». Стратегия лавирования воспринималась как гарантированно проигрышная.
Дело усложнялось тем, что между военно-политическим и экономическим потенциалами России и большинства соседей существуют огромные диспропорции. У последних они порождали тревогу и озабоченности, причем любое не вполне аккуратное высказывание российских политиков в адрес Латвии, Молдавии, Украины в Москве могло быть забыто за несколько дней, а в столицах соседних стран становилось поводом для длительного и серьезного обсуждения. В свою очередь, российская дипломатия исторически привыкла мыслить крупными категориями и иметь дело с внешнеполитическими партнерами первой величины: кузнецу непросто обрести навыки часовщика. Не говоря уже о том, что для новых направлений внешней политики требовались новые специалисты, а в российских университетах только в последние годы стали появляться учебные программы по странам постсоветского пространства.
И это не говоря о таких сторонах проблемы, как травма в сознании российской элиты от распада СССР, переживание ею неготовности конкурировать с Евросоюзом и США, нервозность в связи с процессом, который считался двадцатилетним геополитическим отступлением России. Надо еще учесть, что в последние десять лет российское общественное сознание сталкивалось с противоречием: с одной стороны, заметно возросшая мощь государства (что особенно явно проявлялось внутри страны), с другой – отсутствие зримых тому подтверждений в международных делах. Североатлантический альянс двигался на Восток, на Западе не слушали возражений по поводу Косово и американской системы ПРО и не делали из приостановки выполнения условий ДОВСЕ тех выводов, что ожидала Москва.
При этом конфликт с ближайшими соседями не был чреват для Москвы особой опасностью. Дипломатические столкновения с ними не грозили ни дисбалансом в сфере безопасности, ни тяжелыми экономическими последствиями. Имелись все составляющие игрыЂ (реально существующие проблемы в отношениях, эмоциональные счеты друг к другу, заинтересованность элит в периодических скандалах) как ради подтверждения геополитического выбора и укрепления проектов нациестроительства (со стороны наших соседей), так и ради демонстрации перед внутренней аудиторией возросшего внешнеполитического статуса (со стороны Москвы).
Падение в реальность
Несколько факторов (события, явления) подвели черту под этой двадцатилетней реальностью «новой Восточной Европы». Первый – это мировой экономический кризис и те шоки, которые он вызвал у слабых экономик европейской периферии – Греции, Латвии, Украины и др. Последние два года сделали экономическое мышление во всем гораздо консервативнее, заставив больше обращать внимание на такие немодные материи, как отношение долга к ВВП, социальная нагрузка на бюджеты, наличие эффективной национальной промышленности и т. д. Рассуждения о России как о сырьевой державе с отсталой экономикой, конечно, не утратили свою актуальность. Просто эта экономика оказалась более устойчивой (не в плане уровня падения ВВП, а с точки зрения комплексной устойчивости), чем постиндустриальные «экономики услуг» иных российских соседей. Не говоря о сравнительной емкости рынков.
Новейший греческий кризис показал, что ЕС не всесилен, что членство в самом продвинутом интеграционном объединении не гарантирует от резких экономических и политических потрясений. Экспансия Европейского союза в пограничную с Россией зону, по-видимому, в ближайшие годы будет приостановлена. И это мешает странам, входящим в данную зону, с порога, как раньше, отметать стратегию лавирования в международных делах.
Второй фактор состоит в том, что иные наблюдатели сравнивали мировой экономический кризис с Великой депрессией и по этой аналогии предрекали всплеск политических конфликтов. Однако, хотя кризис действительно породил волну таких конфликтов, все они оказались внутригосударственными (ближайшие по времени примеры – Таиланд и Греция). В международных отношениях кризис, наоборот, вызвал некий, возможно, иллюзорный подъем солидарности. Почему так произошло – отдельная и очень большая тема. Возможно, свою роль играют сами по себе печальные воспоминания о Великой депрессии. Но уже почти два года множатся новые форматы многосторонней дипломатии, идут общие поиски механизмов стабилизации мировой экономики и большинство государств стараются избегать поведения, способного спровоцировать столкновения.
Третий фактор – это российско-грузинский конфликт в августе 2008 г. Он показал, что вопрос о системе безопасности на европейском континенте далеко не закрыт и не может быть решен путем автоматического рас-пространения гарантий НАТО на все новые страны и регионы. Российскую позицию в данном вопросе можно вслух или про себя называть и параноидальной, и неоимперской, и ретроградной, но в любом случае она стала восприниматься как реальность. Североатлантические гарантии остаются, но их наличие не отменяет необходимости вырабатывать некий способ сосуществования с Россией.
Замечу, что, как бы ни оценивать состоявшуюся в 2008 г. в России передачу власти, она также сдвинула рамки восприятия внешнеполитической стратегии страны. После смены первого лица в Кремле в конституционные сроки российскую внешнюю политику труднее считать результатом воли и личных особенностей единственной персоны. Это удлиняет временной горизонт российской стратегии и мешает сводить ее к чему-то вроде незначительного недоразумения (напомню, позиция Москвы по вопросу о расширении НАТО многими извне трактовалась именно так).
Четвертый фактор – августовский кризис-2008, повлекший за собой определенную демифологизацию российской внешней политики. «Особые связи» с Абхазией и Южной Осетией в российском внутриполитическом дискурсе традиционно являлись знаком суверенной внешней политики и символической компенсацией за распад СССР. В рамках дискурса была превосходно разработана аргументация в пользу признания их независимости, однако явно не хватало понимания того, что последует за этим суверенным актом. Как выяснилось, мир после признания хотя и изменился, но не радикально. А на первый план вышли вопросы не символического, а практического свойства: как дальше строить отношения с двумя республиками? какой должна быть политика по их признанию другими членами мирового сообщества? Символическая компенсация распада СССР состоялась, и старая мозоль болит чуть меньше. Это ведет к отрезвлению – но не в смысле разочарования, а в смысле открытия новой сложности в окружающей Россию международной реальности, выхода за рамки привычных игровых сценариев.
Пятый фактор – изменение подходов американской администрации в международных делах. Можно спорить, отражает ли стиль Барака Обамы фундаментальный сдвиг в американской политике, или же это лишь тактическое отступление, пока не будут тем или иным образом улажены афганская и иранская проблемы. Неясно, в какой степени этот стиль будет поддержан в самих Соединенных Штатах. Но пауза в расширении НАТО на Восток, взятая после августовской войны, отказ Вашингтона от размещения элементов системы ПРО в Восточной Европе сильно снизили нервозность в отношениях между Россией и Западом в первые месяцы после прихода Обамы в Белый дом. Объявленная им «перезагрузка», уже увенчавшаяся зримыми результатами в виде нового соглашения о стратегических наступательных вооружениях и договоренности об афганском транзите, вывела из моды конфликтную риторику в адрес России. Если в эпоху Джорджа Буша-младшего рассуждения об «имперской политике Кремля» были на гребне актуальности, то сейчас, слушая их, ощущаешь скорее неловкость за говорящего.
Кстати, происходит это в том числе благодаря более взвешенной реакции Москвы. На весьма скандальные речи и. о. президента Молдавии Михая Гимпу, произнесенные им накануне Дня Победы, так и не последовал «симметричный ответ» из России – и это оказалось лучшим опровержением.
Российская внешняя политика, вопреки распространенному убеждению, на протяжении последних двадцати лет никогда не была в полном смысле антизападной. Борьба скорее велась за то, чтобы добиться большего влияния в той группе государств, которую принято именовать Западом, за то, чтобы быть достойно принятыми в этом сообществе. Разнообразные конструкции евразийского толка так и остались идеологическим экспериментом, далеким от практики: не зря же Россия сейчас обсуждает перспективы отмены виз не с Китаем, а с Евросоюзом. Бурные события последних двух лет лишь ускорили некоторые процессы, в том числе уяснение ценностных позиций.
В общем и целом в современной России никогда не оправдывали Сталина официально, а завязавшийся было процесс «гальванизации культа» был прерван. Фигура вождя, маркирующая неприемлемые для ближних и дальних западных соседей (да и для самой России) политические практики, стала балластом, сбросив который ничего не теряешь, а преимущества приобретаешь очевидные: взять, например, примирение с Польшей, за которым стоит перспектива приобрести еще одного – наряду с Германией, Италией, Францией – сильного партнера в ЕС.
Начать с нижних этажей
Итак, нормализация отношений с соседями – это скорее единый тренд, чем набор отдельных дипломатических успехов. Вопрос о нормализации ставится уже не в содержательном, а в технологическом аспекте. Есть ли повод думать, что успешный опыт может стать основой для общей стратегии выстраивания отношений с соседями к западу от российской границы? Похоже, имеется несколько общих принципов, которые могут лечь в основу такой политики.
Налаживание отношений с соседями невозможно осуществить в рамках усилий одной лишь профессиональной дипломатии. Требуются такие форматы, которые подключили бы к обсуждению политических в своей основе вопросов ученых, лидеров общественного мнения – тех, кто в меньшей степени связан бюрократической субординацией и официальной позицией МИДа. Нужны механизмы обсуждения, более обязывающие, чем простая встреча экспертов, и менее формальные, чем переговоры дипломатов. Примером здесь может служить российско-польская Группа по сложным вопросам. Работа в таких форматах, с одной стороны, расчищает пространство для переговоров на уровне собственно государственных структур, а с другой – укрепляет публично-политический фундамент налаживания отношений. Если попытаться назвать ключевое приобретение идущего на наших глазах российско-польского примирения, то это неожиданная и непривычная для нас сила публичных и открытых механизмов.
В этом смысле ситуация с Украиной сложнее. Здесь процесс развивался скорее в формате сделки: скидка на газ в обмен на продление пребывания Черноморского флота в Севастополе. Праведный гнев Юлии Тимошенко по поводу «сдачи суверенитета» Виктором Януковичем был лукавством. Стань Тимошенко президентом, она, вероятнее всего, поступила бы точно так же. Но если бы российско-украинское сближение сопровождалось открытым – пусть и полуофициальным – обсуждением имеющихся разногласий, то киевским да и львовским политикам было бы сложнее критиковать соглашение Медведева и Януковича. Впрочем, понятно, что до президентских выборов на Украине такое обсуждение было практически невозможно. На это не согласился бы Виктор Ющенко, для которого конфронтационный сценарий взаимодействия с Россией был сознательным политическим выбором, а «борьба за суверенитет» считалась ударной темой во внутренней политике. Между тем по крайней мере согласие политического руководства обеих стран на подобное обсуждение было необходимо.
Готов ли сейчас Янукович пойти на создание механизма, подобного российско-польской Группе по сложным вопросам? «Донецкий» политический стиль этому препятствует. К тому же после поражения Ющенко на президентских выборах и у Москвы, и у Киева есть соблазн сказать, что все «сложные вопросы» были лишь плодом воображения прежнего президента Украины (тем более что концепция Голодомора как геноцида украинцев имеет целый ряд, мягко говоря, произвольных допущений). А затем предаться привычным речам о братстве народов и суверенитете (на публике) и лишенному всяких сантиментов торгу (за закрытыми дверями).
Проблема еще и в том, что для Москвы несопоставимо труднее открыто признать наличие каких-либо «сложных вопросов» в ее отношениях с Украиной, чем с Польшей. Во-первых, это означает, что Киев – столь же равный партнер, сколь и Варшава. Во-вторых, про Катынь по большому счету все понятно и полякам, и русским, и при оценке давно произошедшей трагедии этических коллизий не возникает. А в случае с Украиной – как быть с Украинской повстанческой армией, Бандерой и Шухевичем? Усилиями президента Ющенко эти темы были поставлены в центр националистического дискурса. Согласиться обсуждать события в Западной Украине в 1940-х гг. как трагедию? Но ведь такой разговор граничит с переоценкой Нюрнберга, который является одной из основ современного европейского сознания.
Отсюда следуют еще два принципа. Первый: изоляция истории от политики и профессиональное обсуждение исторических вопросов без их политизации, создавшие в конечном итоге условия для сближения. То, что в отношениях между Россией и Польшей катынский вопрос стал в определенный момент одним из острейших, во многом вина Москвы, не всегда желавшей учитывать боль, которую вызывает эта память в Польше. Вместе с тем причиной тому стала и «историческая политика» в самой Польше. Изолировать историю от политики, не допустить использования в качестве политического орудия идеологических конструкций, построенных на историческом материале, необходимо в отношениях со всеми соседями России.
Разумеется, что для воплощения этого принципа в жизнь требуется добрая воля соседей. Но если ее не хватает, может ли Москва чего-то добиться в одиночку?
Попытки привычными пропагандистскими средствами опровергнуть подтасовки и фальсификации исторических фактов лишь усиливают эти фальсификации – в политическом смысле. Таким образом, можно легко оказаться втянутым уже не в дискуссию политически мотивированных исторических концепций, а в бесплодное соревнование всей мощи пропагандистских каналов. В любом случае на этом пути нет шансов изолировать историю от актуальной политики.
Это – вопрос доверия к собственному академическому сообществу. Известный российский историк Алексей Миллер, комментируя новость о создании Комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России, заметил, что лучший способ противостоять фальсификациям – открытость архивов. В профессиональном академическом сообществе есть эффективные механизмы саморегуляции, отсекающие и откровенное вранье, и политиканские трактовки. Нужно дать этому сообществу работать, обеспечивая открытость архивных собраний и поощряя исследования, в том числе международные, по совместной истории стран постсоветского пространства. Чтобы обеспечить возможность интерпретации событий совместной истории при самом активном участии России, одновременно находя понимание и поддержку соседей, требуются влиятельные исследовательские школы. Такие школы способно создать только академическое сообщество.
Второй принцип: расширение повестки дня. В отношениях с соседями она слишком часто сводится к вопросам энергетики и безопасности. Это исключает из политического диалога многие темы, которые могли бы предоставить «ресурсы согласия». Естественно, что после заключения соглашения по вопросам базирования Черноморского флота РФ в Крыму Россия и Украина начинают затрагивать темы сотрудничества в авиастроении, атомной энергетике и т. д. Речь идет о попытке подвести фундамент под уже достигнутую договоренность, которая в противном случае может повиснуть в воздухе. И это не единственный пример. Существует проблема сотрудничества на приграничных территориях. Проблема шенгенских виз для жителей Калининграда. Трудовая миграция. Общие пространства Балтийского и Черного морей. Те же планы создания в Москве регионального финансового центра – как добиться, чтобы экономики ближайших соседей тяготели к нему? В последние двадцать лет разногласия по энергетике и безопасности отравляли практическое сотрудничество. Необходимо сделать это сотрудничество политическим фактором, чтобы оно работало на устранение разногласий. Собственно, именно такой подход к послевоенной Западной Европе позволил добиться невероятных успехов в области интеграции.
Каковы пределы намечающегося сейчас потепления в отношениях между Россией и ее ближайшими соседями? В происходящем просматривается единый тренд, но нет единого проекта. Российская дипломатия скорее использует возможности, которые открываются в двусторонних отношениях с той или иной страной, но едва ли она формирует на данном этапе стратегию на уровне всего региона. Поэтому двустороннее сближение будет продолжаться, однако от него не следует ждать прорывов в реализации тех интеграционных проектов, которые разрабатываются российской стороной.
Взаимный отказ от конфликтной риторики (либо ее решительное ограничение) в отношениях между Россией и ее соседями не означает, что в каждом отдельном случае имеется необходимый фундамент для выстраивания взаимоотношений на перспективу. Похоже, база для этого существует в случае с Польшей. Сомнительно, что она в полной мере проработана в целях налаживания отношений с другими странами. Здесь понадобится более четкое и глубокое формулирование российских интересов в Восточной Европе. И, что немаловажно, потребуется найти ответ на ряд ценностных вопросов.
Каким хрупким может оказаться начавшееся примирение, показывает постановление Европейского суда по правам человека в деле «Кононов против Латвии». Признание советского ветерана военным преступником вновь поднимает проблему оценки итогов Второй мировой войны и извлекает из восточноевропейских шкафов многочисленные исторические скелеты. Постановление также показывает, что политика примирения едва ли останется двусторонним делом России и каждого из ее соседей. Эта политика при определенных условиях поддается воздействию со стороны третьих игроков. Остается открытым вопрос: хватит ли у Москвы и ее партнеров политической воли, чтобы сопротивляться такому воздействию? Да и можно ли гарантировать, помимо сознательного вмешательства, что растянувшаяся на все предыдущие годы вялотекущая переоценка итогов Второй мировой войны будет прекращена в Западной Европе? Похоже, что при любом раскладе нас ждет серьезная полемика по этому вопросу.
Наконец, примирение с соседями может подтолкнуть к выработке новой системы безопасности в Европе, но не способно заменить ее. Недавнее размещение в Польше американских зенитных ракетных комплексов Patriot стало поводом для неприятных объяснений Москвы и Варшавы. Кстати, эта ситуация обсуждалась на первом совместном заседании Комитета Государственной думы России по международным делам и Комиссии Сейма Польши по иностранным делам – иллюстрация того факта, что вопросы безопасности остаются пока за рамками политики примирения. Хотя последняя и способствует снятию неопределенности на пограничье России и НАТО, но вкушать плоды этой политики можно будет лишь тогда, когда исчезнет сама неопределенность. А это вопрос в первую очередь к Вашингтону, а не к Варшаве или к Киеву.
