Падение коммунизма стало частью истории. Между тем становится ясно, что распространенная на Западе идея о неотвратимости победы над монолитным, неэффективным и деспотическим коммунизмом не более чем миф. В свое время сама внезапность и очевидная тотальность падения восточноевропейских режимов воспринималась многими как подтверждение того, что жизненно важные органы коммунистической системы оказались изъедены какими-то обширными язвами, приведшими к летальному исходу. Известный политолог Тимоти Гартон Эш, очевидец тех событий, пишет: «Сначала тысячи, потом десятки тысяч, потом сотни тысяч человек вышли на улицы. Они были немногословны. “Долой!” – сказали они. – “Мы больше не будем рабами!”, “Свободные выборы!”, “Свобода!” И пали стены Иерихона. А вместе со стенами просто рухнули коммунистические партии…»
Однако нечто подобное происходило и раньше: в Восточной Германии в 1953 году, в Венгрии в 1956-м, в Чехословакии в 1968-м и, наконец, в Польше в 1980 году. Всемогущий коммунистический аппарат вдруг начинал стремительно утрачивать власть. Но каждый раз на улицы выкатывали танки, толпу разгоняли и Шалтая-Болтая опять собирали. Даже в июне 1989-го Дэн Сяопину удалось продемонстрировать, что «миллион – это немного», когда его войска расстреляли демонстрации в Пекине и в нескольких других городах.
Крах коммунизма не обусловлен народным недовольством: не выплескиваясь наружу, оно не затухало никогда. Вопрос в том, кто позволил ему вылиться и почему сосуд снова не закупорили, когда начались акции протеста. В качестве героя истории Народ всегда вызывает симпатию, но на практике в 1989 году он играл роль очаровательного статиста (как это частенько случается). В конце концов, если события 1989-го в Центральной Европе нередко напоминали наблюдателям недолговечную «весну народов» 1848-го, то почему они исключали приход 1849 года? Тот факт, что в начале 1990-х по всей Центральной и Восточной Европе бывшие коммунистические партии вернулись к власти в результате свободных выборов, позволяет утверждать: 1849 год все-таки наступил – в замедленном темпе и в целом без насилия. Народ очень быстро устает от политической активности. Отсутствие организующей силы в революциях 1989-го поражает (только «Солидарность» в Польше являлась исключением из правила).
Важнее понять: почему батальоны тайной полиции, солдат и рабочей милиции не сделали ни одного выстрела? Что стряслось со щитом и мечом партии в этот раз? И почему Кремль так покорно отдал власть? Что заставило его открыть путь своей многолетней сопернице – НАТО – для продвижения ее общественно-экономической системы и даже, вероятно, военных сил в регион? По каким причинам советская элита выпустила из рук страны Центральной Европы? Ведь и тогда, в 1989 году, подавить народные акции протеста не потребовало бы ни значительных сил, ни средств. В конце концов, самым мощным оружием, которое в 1981-м применил против «Солидарности» генерал Войцех Ярузельский, была водяная пушка. Да и восемь лет спустя протестующие в Восточной Германии не имели ничего, что могло бы помешать разогнать их охватившие всю страну демонстрации.
Только в рамках очень грубого детерминизма можно утверждать, что Михаил Горбачёв появился потому, что должен был появиться. Да примени советский лидер другой подход – и результаты были бы совсем иными. Сейчас уже трудно припомнить, насколько превратным являлось общее представление научных и правящих кругов о советской системе до того, как Горбачёв снял покров цензуры. Только после этого западные исследователи и аналитики поняли, как они заблуждались, считая, что в СССР нет социальных проблем и страна способна удовлетворить потребительский спрос. Однако если бы Горбачёв действительно был циником, манипулирующим общественным мнением, как изначально опасались на Западе (до знакомства с генсеком канцлер Гельмут Коль сравнивал его пропагандистское искусство с мастерством Геббельса), то все трудности, испытываемые Советским Союзом, оставались бы скрыты от тех, кто делал политику и формировал воззрения на Западе.
Напротив, эксперт Северин Бялер убеждал в 1980 году массовую аудиторию журнала Time в том, что Советский Союз оказался первым государством, способным производить одновременно «и пушки, и масло», повышая уровень жизни и добиваясь военного паритета с Западом. В 1984-м авторитетный экономист Джон Кеннет Гэлбрайт уверял Запад, что производительность на душу населения в СССР выше, чем в Америке. Год спустя социолог Дэвид Лейн утверждал: «[…] Поддержка советского режима растет. Он держится уже не на принуждении. […] Ни от Горбачёва, ни от других советских лидеров не приходится ждать радикальных перемен. […] Это – сплоченное правительство: его решения никто не подвергает сомнению, по крайней мере публично. […] Это – признанное правительство: его процедуры и структуры легитимны в том смысле, что “массы считают их само собой разумеющимися”».
Даже в 1990 году известный советолог Джерри Хуф считал, что «[…]в сравнительной перспективе Советский Союз представляется одной из наиболее стабильных многонациональных стран. […]».
Один из возможных ответов на вопрос, почему коммунисты не приняли жестких мер, состоит в том, что партия утратила ощущение своей легитимности. Это действительно так, но кто лишил членов партии их иллюзий? Уж конечно не горстка запуганных диссидентов. Ничего нового не было и в том, что миллионы членов партии оказались карьеристами, – они всегда были таковыми, по крайней мере в Центральной Европе. Нет, винить (или восхвалять) за то, что воля коммунистов к власти оказалась парализованной, нужно их верховного жреца. К крушению коммунизма привели горбачёвские гласность и перестройка. Очевидно, что в других странах мира, где коммунистические вожди были не так наивны, чтобы, подобно Горбачёву, попытаться вдохнуть новую жизнь в революцию, номенклатурное государство выжило. Конечно, народ на Кубе или в Северной Корее живет в нищете, а некоторые люди настолько отчаялись, что готовы бежать за границу, несмотря на стреляющих без разбору пограничников и акул. Но это не пошатнуло систему. Ведь бедность и неподвижность – это секреты ее выживания, а не причины падения. Настоящая тайна заключается в том, почему Горбачёв отказался от патента на власть, проверенного и испытанного во множестве разных стран по всему миру.
СМЕРТЬ ИДЕОЛОГИИ – КОНЕЦ ИДЕОЛОГОВ
В результате действий Горбачёва бЧльшая часть коммунистов утратила веру в себя. Однако использование аналогии с религией для объяснения того, почему коммунисты отдали богу душу, может ввести в заблуждение. В конце концов, Коммунистическая партия – это не культовое сообщество хиппи, основанное на преклонении перед харизматичным лидером, привлекательным для нескольких психологически незащищенных типов. Это – бюрократия, состоявшая из миллионов посредственностей, многие из которых занимали крепкие позиции. Тем не менее даже самой своекорыстной клике требуется некий скрепляющий ее идеологический цемент.
Отказ от идеологии оказался крупной ошибкой Горбачёва. «Сближение» он сделал главной темой своих выступлений. Вспоминая недавнее 70-летие большевистской революции и приближавшуюся 200-летнюю годовщину взятия Бастилии, он заявил, выступая с трибуны ООН в декабре 1988 года, что мировая политика должна руководствоваться общечеловеческими ценностями.
На самом же деле стабильность системы требовала изолировать ее от контактов с Западом. Поверив, что система должна конкурировать на западных условиях и при этом пытаться в какой-то степени сохранить свое влияние, Горбачёв и КГБ совершили ряд катастрофических промахов и нарушили стабильность застоя, не принеся взамен никаких реальных преимуществ. Таким образом, затруднительные обстоятельства, в которых оказался Горбачёв, были созданы им самим. Апатия, которая была типична для СССР, может оказаться серьезной препоной на пути правительства, но редко бывает фатальной.
Никто не должен сомневаться в том, что настоящий толчок к переменам в 1989 году был дан изнутри системы, прежде всего – из тайной полиции. Связи Горбачёва с Комитетом госбезопасности документально засвидетельствованы, а его любимые реформаторы в Восточной Европе были связаны с КГБ либо прямо, либо косвенно через посредство сил безопасности их собственных стран. Например, президента Румынии Иона Илиеску КГБ завербовал, по-видимому, в период его учебы в Москве в 1950-х, хотя Илиеску отрицает, что познакомился тогда с Горбачёвым. Еще один лидер коммунистов-реформаторов, который знал будущего первого президента СССР в те годы, – Ханс Модров, последний коммунистический премьер-министр Восточной Германии и близкий друг Маркуса Вольфа, главного теневого реформатора «Штази» (Министерство государственной безопасности ГДР. – Ред.). Более того, выяснилось, что ключевое событие во время демонстраций протеста в Праге 17 ноября 1989 года было классической провокацией. В силу неспособности диссидентов посеять необходимое недовольство, с тем чтобы подвигнуть лидеров партии к переменам, тайной полиции (StB) пришлось инсценировать так называемое «избиение». «Убитый» студент, Мартин Шмид, в действительности был жив и здоров и являлся тайным сотрудником StB. Но тот «факт», что его «забили до смерти», разжег пламя дальнейших массовых протестов, приведших в итоге к падению сторонников жесткой линии в Праге.
Многопартийной демократией трудно манипулировать. Именно поэтому Сталин предпочел «народную демократию», при которой «ведущая роль» коммунистов признавалась всеми партиями там, где они номинально существовали (Польша или Восточная Германия). Однако в 1989-м, когда им внезапно дали возможность сыграть настоящую роль, эти партии-ширмы ожили подобно Пиноккио. В условиях многопартийных выборов их прежде инертные лидеры избрали тактику независимой игры и дистанцирования от непопулярных коммунистов. В 1989–1990 годах везде, где это было дозволено, избиратели пользовались возможностью проголосовать против коммунистов. В упоении первым глотком свободы они спешили вынести обвинительный приговор десятилетиям недемократического правления.
К середине осени 1989-го стало ясно, что простого устранения Эриха Хонеккера и его ближайших сподвижников недостаточно, чтобы утихомирить восточных немцев с их новоприобретенным гражданским мужеством. Падение Хонеккера отнюдь не привело к установлению реформированного коммунистического режима, а вместо этого вдохновило народ на последний натиск с целью пробить Стену и полностью упразднить государство. Процесс реформ стал угрожать планам группировки Вольфа – Модрова по псевдодемократизации, и Модров начал искать способы выдвинуть на передний план других коммунистов-реформаторов, связанных со «Штази». Одним из них был адвокат и осведомитель Грегор Гизи. 21 ноября 1989 года Модров заявил лидерам «Штази»: «Гизи относится к светлым головам, которые только ждут, когда их призовут».
К сожалению, «светлые головы» переоценили свои силы, по крайней мере в Восточной Германии. Как только режим зашатался и начал заниматься реальной политикой, все постоянно использовавшиеся коммунистами возможности для симуляции и манипуляции потеряли силу, и не в последнюю очередь потому, что Горбачёв и Вольф недооценили двойную привлекательность национализма и Deutsche Mark для восточных немцев. Такой хитрый старый лис, как Брежнев, никогда бы не оказался настолько наивным или самоуверенным, чтобы допустить, что стратеги из КГБ могут спустить народ с поводка и при этом заставить его плясать под свою дудку. Требуется совершенно особый политический склад ума, чтобы сначала жонглировать судьбой империй, а потом взять да и выронить все шарики из рук.
Справедливости ради надо сказать, что просчеты Горбачёва объяснялись его ограниченными контактами с реальной жизнью. Он был изолирован от советской действительности протоколом и привилегиями, которыми пользовались верховные жрецы номенклатуры, а западные лидеры так его расхваливали и превозносили, что Горбачёв начал верить собственной пропаганде. После того как поколения тупоумных аппаратчиков благополучно привели Советский Союз к статусу сверхдержавы, у штурвала стал ясноглазый Горбачёв и направил государственный корабль прямо на рифы.
ПОЛИТИКА В УСЛОВИЯХ ЭКОНОМИЧЕСКОГО КРИЗИСА
Неоднократно демонстрировавшийся Горбачёвым советский патриотизм являлся отражением не только его подлинной приверженности социализму, но и убежденности в том, что СССР должен продолжать играть роль сверхдержавы. Именно навязчивая идея достижения международного статуса, тщетная надежда на то, что Советский Союз способен конкурировать с США по технологическому потенциалу, заставила советского лидера изменить унаследованные от Сталина испытанные структуры власти и выступить с критикой внутреннего застоя, как угрозы системе. Его поддержал хор советников и аналитиков из КГБ, имевших доступ к секретным разведданным об уровне технологического преимущества Запада перед СССР, но не понимавших, что должны пройти десятилетия, прежде чем какое-либо правительство США попытается напрямую использовать свою мощь против Советского Союза. Напротив, Запад совершенно устраивало сохранение не представляющего угрозу СССР и его системы. Лихорадочные усилия советского лидера по реформированию экономики на самом деле нарушили и расстроили ее структуры и усугубили проблемы, оставшиеся в наследство от брежневской эпохи.
Неужели в 1989 году даже ГДР оказалась банкротом? Разумеется, с точки зрения баланса убытков и прибыли Восточная Германия много лет катилась под откос. Ее усилия по добыванию твердой валюты для обслуживания долгов Западу приобретали все более отчаянный характер, но настоящее давление с целью удовлетворить западных банкиров на нее оказывали отнюдь не «цюрихские гномы» или Dresdner Bank. Восточной Германии не составило бы особого труда получить новые кредиты на Западе. В действительности экономическое давление шло с востока: Горбачёв захотел положить конец многолетнему щедрому субсидированию «меньших братьев».
Польша и Венгрия стояли особняком среди других государств – членов Организации Варшавского договора, поскольку пытались осуществить ряд реформ по либерализации экономики еще до 1989-го. После крушения коммунизма пути этих стран заметно разошлись. Польша ввела наиболее радикальную форму шоковой терапии. В Венгрии же приватизация проходила относительно медленно. Долговое бремя на душу населения в Венгрии было выше, чем в Мексике, и оно давило на венгерскую экономику, затрудняя приватизацию немногих прибыльных участков государственного сектора. Тем не менее Венгрия выжила.
Рынки ожидали, что выживет и Советский Союз. Даже в 1988 году мировой спрос на первый выпуск Кремлем еврооблигаций (размещенных сроком на десять лет под скупые 5 %) превысил предложение. Швейцарские регулирующие органы были настолько уверены в своем новом деловом партнере, что не стали предъявлять Москве обычное требование сообщить о своих долговых обязательствах и валютных резервах. Советское руководство само форсировало кризис доверия среди западных кредиторов и потенциальных доноров, дав волю дестабилизирующим политическим переменам.
Михаил Горбачёв и его премьер-министр Николай Рыжков настояли на том, чтобы страны – участницы Совета экономической взаимопомощи (СЭВ) перешли от системы получения от советских субсидий в виде дешевой энергии и импортируемого сырья к системе расчетов в твердой валюте по сделкам между братскими государствами. Затем Москва с головокружительной скоростью решила протолкнуть замену переводного рубля на доллар в качестве валюты для взаимных расчетов между странами – участницами СЭВа. Темпы и безжалостность перехода угрожали государствам – членам Организации Варшавского договора экономической катастрофой. На практике их политические системы рухнули раньше, чем полностью проявились последствия перехода к рынку, которого потребовал Кремль. Их пришлось расхлебывать уже новоизбранным демократическим правительствам.
С точки зрения сугубо рыночного подхода такая тактика Москвы имела смысл. Субсидирование братских стран снижало уровень жизни советского народа. Но оно ведь имело не социальную и даже не экономическую, а политическую цель. Государства Восточной Европы были крепко-накрепко привязаны к Советскому Союзу собственной экономической зависимостью, а также в силу его военного превосходства.
Таким образом, попытки реформировать экономику оказали глубоко дестабилизирующее воздействие на политическое существование советского блока.
К августу 1991-го при попустительстве Горбачёва и его клики власть развалилась настолько, что, когда кое-кто из товарищей генсека призвал остановить сползание в хаос, оказалось, что было уже слишком поздно. Наивность Горбачёва обнаружилась в поведении Президента СССР после возвращения из форосского плена. Вместо того чтобы попытаться спасти от краха собственное положение ожидаемыми нападками на поверженную Коммунистическую партию, Людовик XVI советского коммунизма по-прежнему твердил о роли партии в возрождении общества. Его растерянные комментарии доказывали, насколько он потерял связь с реальностью. Всерьез Горбачёва воспринимали только на Западе.
Перестройка ускорила разложение инфраструктуры Советского Союза. Вместо того чтобы повысить способность советской экономики конкурировать в сфере высокотехнологичных товаров, горбачёвская «катастройка» привела к подрыву даже тех отраслей экономики, где Советское государство еще кое-как держалось на ногах. С 1985 года энергетическая и сырьевая база старой советской экономики удручающе плохо управлялась, разбазаривалась и просто разворовывалась. Разрывы нефте- и газопроводов и сопутствующие человеческие и экологические потери превратились в повседневную практику. Даже старая советская система относилась с большей бережливостью к собственным ресурсам.
Начиная с 1991-го, когда в небывалом по размаху припадке распродажи активов прежние государственные управляющие принялись набивать карманы и откупаться от политических хозяев, эксплуатация сырьевых запасов Советского Союза (таких, к примеру, как цветные металлы), а также нефтяных и газовых природных ресурсов приняла лихорадочный характер. В результате мировые цены на эти товары снизились, а платежеспособность государства упала, поскольку у этих же новоявленных капиталистов-предпринимателей не оставалось времени на подачу налоговых деклараций.
Хотя текущую фазу капитализма в современной России постоянно сравнивают с периодом так называемого капитализма «баронов-разбойников» в США сто лет тому назад, на самом деле есть огромная разница между сегодняшней распродажей по дешевке активов бывшего Советского Союза и безжалостным строительством трубопроводов, железных дорог и сталелитейных заводов, которое вели Рокфеллеры и Карнеги в конце XIX века. По сути, многие постсоветские торговцы сырьевыми материалами активно рубят экономический сук, на котором сидят.
Принесли ли перестройка и «шоковая терапия» большуЂю материальную выгоду населению – это спорный вопрос. Но в отличие от экономики бедности, созданной сталинской экономической моделью, реформированное хозяйство никак не укрепило мускулатуру власти. Может быть, застой – это не самая желанная модель, однако он лучше служил интересам Советского Союза, чем перестройка. Оглядываясь назад, видно, что он отнюдь не был обречен, поскольку вполне обеспечивал функционирование власти. Конечно, в долгосрочной перспективе вряд ли страна могла бы конкурировать с Западом по части производства высокотехнологичных вооружений, но подконтрольный государству экспорт сырья и топлива предоставил бы финансы для продолжения традиционной практики незаконного приобретения технологий, равно как и потребительских товаров для номенклатуры.
Так что развал Советского Союза был обусловлен отнюдь не объективными экономическими критериями, а ошибочным интеллектуальным анализом и ложными надеждами советской элиты. Несомненно, западная «горбимания» способствовала развитию в генеральном секретаре роковой спеси: если, мол, он приводит в такое восхищение капиталистов, то уж, конечно, сможет привлечь на свою сторону колхозников!
КАК ЗАПАД ОТРЕАГИРОВАЛ БЫ НА ЖЕСТКИЕ МЕРЫ?
И отношения Запада с Китаем после событий 1989 года на площади Тяньаньмэнь, и реакция Запада на распад Югославии, а также на вторжение России в Чечню заставляют предположить, что сохранение советского блока не вызвало бы у большей части политического истеблишмента в Европе и Америке особых сожалений.
Как продемонстрировал президент Джордж Буш-старший в своей печально знаменитой речи (так называемая «малодушная» речь, Chicken Kiev Speech. – Ред.) перед депутатами Верховного Совета Украины летом 1991-го в Киеве, Соединенные Штаты не хотели исчезновения советской империи. Обращаясь к «советскому народу», что озадачило даже украинских депутатов-коммунистов, Буш разливался об угрозе, которую представляет для империи Горбачёва «самоубийственный национализм». Разумеется, в то же время госсекретарь США Джеймс Бейкер не раз заявлял, что Америка никогда не признает сепаратистские Словению и Хорватию. Можно сказать, что Буш оказался Меттернихом эпохи крушения коммунизма. Как и его предшественник в XIX веке, он мужественно боролся за сохранение старого порядка, противостоя наступлению демократии и национализма, и, как Меттерних, потерпел поражение.
В начале своего президентского срока Буш ясно дал понять, что расстрел антикоммунистических демонстраций не отразится на его внешней политике. В июле 1989 года он послал в Пекин двух своих ближайших советников – Лоуренса Иглбергера и Брента Скоукрофта, дабы заверить коммунистических старцев, что беспорядки на площади Тяньаньмэнь не должны повредить американо-китайским отношениям в сфере торговли и безопасности. Преемник Буша Билл Клинтон положил конец лицемерной привязке режима наибольшего благоприятствования для Китая к соблюдению последним прав человека. Сегодня рынки США наводнены товарами из китайского ГУЛАГа. Если престарелым китайским массовым убийцам могли сойти с рук их широко известные действия в июне 1989-го, стал бы Запад на самом деле смертельно обижаться из-за нескольких пуль, просвистевших в Восточном Берлине или Лейпциге?
За исключением Великобритании при Маргарет Тэтчер (а при Джоне Мейджоре политика изменилась) все остальные европейские союзники Буша точно так же были готовы к сохранению в Европе порядков холодной войны. В октябре 1989 года Франсуа Миттеран, якобы ближайший союзник Коля, все еще настаивал: «Те, кто говорит об объединении Германии, ничего не понимают. Советский Союз никогда этого не допустит. Это приведет к смерти Варшавского договора. […] ГДР – это Пруссия. Она никогда не позволит Баварии над собой посмеяться». Даже спустя восемнадцать дней после падения Стены, французский президент верил, что Кремль остановит всплеск германского единства.
Миттеран так же враждебно относился и к противникам Горбачёва. В апреле 1991-го его режим все еще не был готов принять Бориса Ельцина. Во время антигорбачёвского переворота в августе 1991 года Миттеран заверил французских телезрителей: «Первая фаза путча завершилась успехом». После этого он начал говорить о «новых советских властях».
Вместе с Миттераном и другие главы европейских государств были бы счастливы, если б Советский Союз помешал – пусть даже с применением силы – объединению Германии. Например, итальянский премьер-министр Джулио Андреотти выступал против объединения и за использование танков на улицах («иногда они бывают необходимы») при подавлении антисоветских демонстраций в Вильнюсе и других местах – как и следовало ожидать от гордого собой почетного доктора Пекинского университета и якобы «человека чести». Только Тэтчер обнаружила приверженность хоть каким-то демократическим принципам, сожалея об объединении, но приветствуя падение Стены и тирании, которую та символизировала.
Канцлер Коль мог бы оказаться в неловком положении, если б избиение в стиле площади Тяньаньмэнь случилось прямо у него на пороге, но его оппонентов, несомненно, подкосил бы пропагандистский аргумент: мол, демонстранты в Восточной Германии подвергали опасности разрядку и пробуждали неонацистскую ностальгию по объединенной Германии.
В Западной Германии не было серьезных политических сил, агитировавших за объединение. Зеленые выступали против. Социал-демократы перестали поддерживать эту идею даже на словах. Свободные демократы игнорировали вопрос. Их партнеры по коалиции – христианские демократы – гордились, что сумели убедить Эриха Хонеккера посетить Федеративную Республику в сентябре 1987-го, чего ни Вилли Брандт, ни Гельмут Шмидт так и не смогли или не посмели сделать.
Помимо всего прочего, «Штази» имело глаза, уши, а при необходимости и голоса не только в Бонне, но и в ключевых центрах западногерманской экономики и культуры. Телефон в спальне Манфреда Вёрнера, министра обороны Западной Германии, в бытность его генеральным секретарем НАТО был оснащен «жучком». В начале 1980-х годов западногерманскую политическую сцену потряс скандал, когда обнаружилось, что множество ведущих германских политиков самого разного толка брали взятки у концерна Флика; центральной фигурой в раздаче взяток являлся Адольф Кантер, член ХДС, также работавший на «Штази».
Закоренелые антипольские настроения были типичны для немцев и левого, и правого толка. Германский канцлер Коль абсолютно негативно относился к любому народному движению в Польше, которое могло бы поставить под угрозу стабильность, позволявшую Западной Германии безопасно жиреть. В марте 1985-го Коль сказал Миттерану: «Нам надо будет помочь Ярузельскому. Что бы ни наступило после него, будет еще хуже. У поляков […] слишком большие претензии».
Если правда, что уже в 1987 году Михаил Горбачёв и Эдуард Шеварднадзе рассматривали возможность объединения Германии, поскольку нормальные отношения в Европе невозможны «без решения германского вопроса», то Горбачёв и в самом деле открывал ту дверь, которую подавляющее большинство правящей элиты Западной Германии хотело бы оставить плотно закрытой. В сентябре 1989-го Брандт отмахивался от объединения как от LebenslЯge (жизненная ложь) Федеративной Республики. И даже Коль, который с радостью ухватился за единство в 1990 году, когда Горбачёв поднес его ему на блюдечке, давно примирился с недостижимостью объединения.
Как политик Коль делает очень сильный акцент на личной симпатии и контактах с партнерами по переговорам. Ни в чем, кроме крупного телосложения, он не похож на первого объединителя Германии: Бисмарк никогда не стал бы относиться к иностранным государственным деятелям с такой же мелкобуржуазной сентиментальностью. После того как в декабре 1994-го Ельцин обрушил свои вооруженные формирования на Чечню, Коль заявил в Бундестаге: «Я горжусь тем, что мне удалось установить с Ельциным дружеские отношения. Жалким я был бы человеком, если б у моего друга возникли трудности, а я отказал ему в поддержке… Даже если Ельцин и наделал ошибок, я не стану сейчас списывать его со счетов». Неужели Коль отказал бы Горбачёву в такой же поддержке?
За исключением Рональда Рейгана и Маргарет Тэтчер идейные антикоммунисты отсутствовали в политической элите Запада. К 1989 году срок Рейгана уже закончился. Госпожа Тэтчер тоже вряд ли бы продержалась до 1990-го, не отнесись к ней Горбачёв так благожелательно во время ее предвыборного визита в Москву в 1987 году. Ее место мог занять Нил Киннок, который в ноябре 1989-го все еще стремился вести дела («если надо, то секретно») с Эгоном Кренцем, преемником Эриха Хонеккера на посту лидера коммунистов Восточной Германии, или какой-нибудь еще классический мягкотелый консерватор из чемберленовского крыла тори (что позднее и произошло).
ЕСЛИ БЫ СТЕНА УСТОЯЛА…
Внешняя политика Горбачёва успокоила нервы и способствовала снижению цен на нефть. Однако в итоге рухнули нефтяные доходы СССР. Таким образом, действия советских властей полностью противоречили интересам Великой Советской Державы и игнорировали возможности, которые предлагала ситуация конца 1980-х.
Предположим, что Саддам Хусейн вторгается в Кувейт в 1990 году при молчаливом согласии все еще воинственного Кремля, вооруженного ядерными боеголовками. Пошел бы в таком случае Буш (или Дукакис) на риск ядерной войны, чтобы не дать Саддаму взять под контроль львиную долю нефтяных запасов на Ближнем Востоке? Это весьма маловероятно. Генерала Колина Пауэлла было трудно убедить согласиться на войну против Ирака с применением обычных вооружений даже тогда, когда Горбачёв поддержал санкции ООН против Багдада.
Войну в Персидском заливе можно было бы оттянуть. Поднявшиеся в результате цены на нефть стабилизировали бы советскую экономику. Вполне возможно, что некоторые западные компании пришли бы на поклон к Кремлю просить разрешения открыть совместные предприятия на Каспии или в Казахстане для разработки баснословных советских запасов нефти и природного газа. Чтобы избежать господства Саддама над ближневосточной нефтью, Запад мог бы щедро заплатить Москве за ее поставки и даже снабдить ее технологиями для трубопроводов. В конце концов, несмотря на протесты американцев в отношении введения в Польше военного положения в 1981-м, немцы связали себя договорами об импорте природного газа из Сибири через Польшу по трубопроводу, который строили комсомольцы-добровольцы и прочая менее добровольная рабочая сила. Почему нельзя тем же путем получать нефть? Кто бы отказался от такого шанса развивать европейское сотрудничество и избежать напряженности на Ближнем Востоке?
Вера Горбачёва в то, что ослабление напряженности послужит интересам Советского Союза, была глубоко ошибочной. Только разделение мира на два лагеря создавало глобальный сценарий, при котором становилось возможным функционирование такого странного зверя, как советская экономика. Исчезновение внешнего давления фатально нарушило советский обмен веществ. В действительности именно рост международной напряженности укрепил бы экономическую жизнеспособность неосталинистского режима. Цены на нефть, газ и золото взлетели бы, увеличивая валютные доходы СССР. Тем самым легче стало бы финансировать экономический и технический шпионаж, равно как и субсидировать братские государства.
Более того, Горбачёв на самом деле ослабил давление на западные элиты в тот период середины 1980-х годов, когда в головах тамошних властителей дум царила мысль об одностороннем разоружении. Долгий марш пацифистов-шестидесятников и их «попутчиков» в условиях ядерной паники должен был вот-вот достичь своей цели. Если бы Стена устояла, бЧльшая часть западной элиты так и продолжала бы не замечать ни нравственных, ни материальных дефектов коммунизма на протяжении по крайней мере еще одного поколения.
Если бы советский коммунизм дожил до 1990-х, это совпало бы с новым экономическим спадом на Западе, а также с возможным торжеством Саддама Хусейна в эти же годы. Успех Запада был обусловлен внезапным бессилием, а затем и кончиной советской системы. Если бы Советский Союз сохранил свой мощный фасад, который так долго гипнотизировал и обманывал западных политических деятелей, какие беды сумел бы натворить Кремль за это время! И кто может быть уверен в том, что он не добился бы успеха?
Данный материал представляет собой сокращённый вариант статьи 1989 Without Gorbachev: What if Communism had not collapsed? («1989-й без Горбачёва: что если бы коммунизм не рухнул?»), вышедшей в сборнике Virtual History. Alternatives and Counterfactuals, редактор Найел Фергюсон). Впервые опубликован в 1997 г. в издательстве Picador.
