Спустя ровно месяц после того, как Владимир Путин приступил к исполнению обязанностей президента России, он произнес формулу, тут же превратившуюся в лозунг. Выступая 31 января 2000 года на расширенной коллегии Министерства юстиции, и. о. главы государства заявил: «Чем бы мы сегодня ни занимались: судебной реформой или государственным строительством, – мы обязаны помнить об исконных российских традициях справедливости и законности, помнить о том, что диктатура закона – это единственная разновидность диктатуры, которой мы обязаны подчиняться».
«Диктатура закона» стала одним из лейтмотивов восьми лет президентства Владимира Путина. И мало что вызывало в обществе такие споры и такой накал страстей, как меры по реализации данной цели. Чтобы подвести итоги работы второго президента России, необходимо отвлечься от эмоций и политизированных оценок, преобладающих, к сожалению, при обсуждении этой сферы деятельности государства. И попытаться беспристрастно проанализировать успехи и неудачи уголовной политики.
Под уголовной политикой русская правовая школа (Дмитрий Дриль, Михаил Чубинский, Сергей Гогель и др.) понимает все законодательные и иные сферы деятельности государства и общества, направленные на борьбу с преступностью. Именно преступность c ее динамикой, качественным состоянием и структурой является мерилом эффективности уголовной политики.
ХИТРОСТИ СТАТИСТИКИ
Криминальную ситуацию оценивают по тем сведениям, которые зарегистрированы уголовной статистикой. Конечно, она не до конца объективно отражает истинное положение вещей. Так, например, в 2007-м зафиксировано 3,583 млн преступлений, что на 7,1 % меньше, чем в 2006 году (3,865 млн). Но если сравнивать с первым годом нынешнего столетия, то рост составил 20,7 %.
Профессионалы прекрасно понимают, что, помимо зарегистрированной преступности, существует так называемая латентная, не попавшая в официальные сводки. По данным исследования НИИ при Генеральной прокуратуре РФ, проведенного с 2001 по 2007 год, скрытая часть преступности в этот период ежегодно составляла более 20 млн преступлений, то есть в шесть раз больше официально зарегистрированных. Так снижается преступность или растет? В пределах 20 миллионов можно оперировать цифрами как угодно.
Все же приходится констатировать, что общая кривая преступности свидетельствует о кризисе российской уголовной политики. Об этом говорит анализ изменения криминальной ситуации за длительный период времени. Впервые число зарегистрированных преступных деяний в России превысило 1 млн в 1980-м (1,028). Рубеж в 2 млн преодолен в 1991-м (2,168), а в 3 млн – в 1999 году (3,001). Иными словами, очевидна закономерность, в соответствии с которой количество зарегистрированных преступлений увеличивается на 1 млн за 10 лет.
Но с 1999 по 2002 год, даже в условиях предпринимавшихся усилий по наведению порядка в учете зарегистрированных преступлений, их число сократилось почти на полмиллиона.
Однако в 2005-м преступность вновь растет (но уже на 1 млн) и достигает 3,554 млн. Получается, что привычный 10-летний период пройден за три года. В 2006–2007 годах этот опережающий рост продолжался, и его можно назвать «криминальным взрывом». Причем происходит он на фоне введения чрезмерно усложненной системы учета и регистрации преступлений по новому УПК РФ и при значительной декриминализации преступных деяний, которая осуществлена в связи с изменениями в УК РФ в конце 2003-го.
Конечно, общая преступность – это как «средняя температура по больнице». Традиционно наименее латентным видом преступлений в России считаются убийства. Именно по зафиксированному количеству убийств многие криминологи и предлагают рассматривать реальное состояние преступности в стране. В 2007 году число убийств и покушений на убийство сократилось в сравнении с 2006-м на 19,1 %.
Еще более значимо сравнение статистики-2007 с показателем 2001 года: количество убийств уменьшилось на 33 % (22,2 тыс. против 33,6 тыс.). Казалось бы, прогресс в борьбе с криминалом налицо. Но именно такое резкое сокращение самого опасного вида преступлений и вызывает вопросы. Даже поверхностное сопоставление некоторых статистических показателей свидетельствует об алогичности в развитии ситуации.
Так, за семь лет XXI века число убийств сократилось более чем на 30 %. Но за это же время на те же 30 % (!) увеличилось количество без вести пропавших, которые так и не были найдены, – с 34,2 тыс. в 2001-м до почти 50 тыс. в 2006–2007 годах. При этом учитывались только те случаи, когда об исчезновении людей заявляли их родственники, знакомые, соседи. Но даже если такие заявления и делаются, то они не всегда фиксируются милицией. Об этом свидетельствует, например, дикая история, произошедшая в Нижнем Тагиле, где банда сутенеров в течение нескольких лет (2002–2005) убивала молодых девушек и девочек и закапывала десятки тел в лесном могильнике. Расследование показало, что в милиции не было даже розыскных дел по ряду найденных трупов.
Смущают и данные медицинской статистики. С начала 1990-х растет смертность по категории «неточно обозначенные причины смерти», куда входят, например, обнаружение трупа при обстоятельствах, не позволяющих установить причину, а также «неизвестные причины смерти», что в российских реалиях заставляет в первую очередь думать о насильственных действиях. Анализ, проведенный на одной из российских территорий медицинскими статистиками, показал, что основная масса лиц, умерших от «неточно обозначенных состояний», – это люди, утратившие социальные контакты и связи, вследствие чего их исчезновение никого не обеспокоило.
Именно к этой категории относились по большей части жертвы «битцевского маньяка» Пичужкина, убившего 61 человека. Неудивительно, что по многим из этих преступлений не было ни заявлений о пропаже людей, ни возбужденных уголовных дел после обнаружения трупов.
Медики со значительной долей уверенности говорят, что под «неточно обозначенными» случаями скрывается смертность представителей маргинальных групп населения от насилия: неучтенные убийства бомжей, алкоголиков, наркоманов… Кривая роста таких смертей за все прошедшие годы обгоняла кривую роста зарегистрированных убийств, без вести пропавших лиц и неопознанных трупов.
В любом случае к статистическому уменьшению количества убийств надо относиться очень скептически. Ведь при снижении численности населения в 2007-м в России совершено более чем в 2 раза больше убийств в сравнении с первыми годами «перестройки» (22,2 тыс. против 10 тыс. в 1985 году).
В расчете на 100 тыс. населения в Российской Федерации регистрируется в 20 раз больше убийств, чем в Японии, в 17 раз – чем в Германии, в 14 – чем во Франции, в 12 – чем в Швеции, в 3,5 раза – чем в США. При этом в России, в отличие от названных стран, в статистику убийств не включаются случаи наступления смерти в результате причинения тяжкого вреда здоровью (ежегодно от 16 до 20 тыс.).
О кризисе уголовной политики говорит и ухудшение показателей раскрываемости правонарушений. В 2007-м нераскрытыми остались 1,807 млн преступных деяний. Всего с начала нынешнего века не раскрыто около 9,400 млн преступлений, в том числе 3,800 млн тяжких и особо тяжких (данный показатель рассчитан с учетом ежегодно раскрываемых преступлений прошлых лет).
ОТ «БЕСКРАЙНЕГО ЛИБЕРАЛИЗМА» ДО «ЗАКРУЧИВАНИЯ ГАЕК»
Конечно, некорректно объяснять тревожные тенденции в криминальной ситуации только правовыми нововведениями. Всем, кто знаком с азами криминологии, известно, что на показатели преступности влияют множество факторов объективного и субъективного порядка, а также общая социально-экономическая ситуация. Но, как представляется, раскачивание уголовной политики от «бескрайнего либерализма» к «закручиванию гаек» в последние годы сыграло негативную роль. А такое раскачивание налицо.
В 2001-м принят новый Уголовно-процессуальный кодекс (УПК) – «самый либеральный и демократический». Но из него почему-то исчезло такое базовое понятие, как «установление истины» (как тут не вспомнить миллионы нераскрытых преступлений!). И почему-то «самые демократические» нормы УПК сразу стали серьезно ущемлять права граждан.
О несовершенстве этого нового законодательного акта свидетельствует то, что с 2003 по 2007 год Конституционный суд вынес шесть постановлений, в которых признал не соответствующими Основному закону положения 19 (!) статей УПК. (Для сравнения: в советском УПК, далеком от современных международных стандартов, за пять лет – с 1995 по 2000 год – неконституционными были признаны положения 16 статей.) В тот же период ежегодно выносились десятки развернутых определений Конституционного суда, призванные истолковать нормы УПК, с тем чтобы они были понятны (!) гражданам, следователям и судьям.
Достаточно привести только один пример, чтобы проиллюстрировать, куда может завести правовой радикал-либерализм. Возьмем постановление Конституционного суда от 27 июня 2005-го № 7-П о неконституционности положений ряда норм УПК РФ. Решение принято в связи с запросами Законодательного собрания Республики Карелия и Октябрьского районного суда города Мурманска. Не соответствующими Конституции признаны положения, не обязывающие прокурора, следователя, органы дознания и дознавателей принимать меры, направленные на установление личности виновного по заявлению лица, пострадавшего в результате умышленного причинения легкого вреда здоровью и побоев.
Эти нормы приводили к фактической безнаказанности хулиганов, членов организованных преступных группировок и экстремистских формирований, которые, зная, что их действия не повлекут за собой адекватной реакции правоохранительных органов, побоями терроризировали свои жертвы.
Расследование массовых беспорядков в Кондопоге (2006) показало, что именно непринятие уголовно-правовых мер к хулиганам привело сначала к убийствам, а потом и к самим погромам. В 2007 году законодатель эту ситуацию с запозданием исправил.
«Бескрайний либерализм» уголовной политики во всю мощь проявился в конце 2003-го, когда были либерализованы и декриминализованы многие нормы Уголовного кодекса (УК). Например, весьма спорным явился перевод в разряд административных правонарушений всех деяний, связанных с изготовлением и ношением любых типов холодного оружия (в т. ч. кастетов, заточек, пик, финок и т. п.). В условиях роста подростковых и молодежных экстремистских формирований самого разного толка (фанаты, скинхеды, националисты и пр.) подобного рода либерализация лишила правоохранительные органы важных рычагов пресечения противоправной деятельности таких групп.
Венцом же либерализации УК стало исключение из него положения о конфискации имущества как вида уголовного наказания. Напомним, что такая мера применялась только в случае совершения тяжких и особо тяжких преступлений, специально оговоренных в Уголовном кодексе. Эта новация была введена в нарушение всех международных обязательств России, ратифицировавшей конвенции ООН и Совета Европы по борьбе с организованной преступностью, коррупцией, отмыванием денег и терроризмом.
В 2006 году конфискация в УК восстановлена, но не как вид уголовного наказания, а как некая «иная мера уголовно-правового воздействия», да и не за все преступления, для борьбы с которыми она должна бы применяться. Так что вопрос решен далеко не однозначно, и потому это вызывает много вопросов и у граждан, и у правоприменителей.
К проблеме уголовно-правовой конфискации придется возвращаться в любом случае. Речь идет прежде всего о выявлении активов незаконного происхождения и возвращении их в страны происхождения. На это нацеливают все последние документы ООН, Совета Европы, Европейского союза (с данными организациями Россия координирует все правовые вопросы в области борьбы с коррупцией и отмыванием преступных доходов) и «Группы восьми». В 2007-м Всемирный банк и Международный валютный фонд уже приступили к осуществлению Инициативы по возвращению похищенных активов. Она получила поддержку министров финансов стран «Группы восьми» на совещании в Потсдаме (19 мая 2007 г.). На Хайлигендаммском саммите (6–8 июня 2007 г.) «Большая восьмерка» также рассматривала этот вопрос как часть проблемы борьбы с отмыванием денег.
Для выполнения своих международных обязательств Россия должна, помимо адекватного восстановления в УК института конфискации, пересмотреть радикал-либеральные положения УК и Закона о противодействии отмыванию преступных доходов. Нормы этих законов сформулированы так, что не позволяют бороться с отмыванием средств, полученных в результате целого ряда экономических правонарушений. Это прямо противоречит требованиям Конвенции Совета Европы об отмывании, выявлении, изъятии, конфискации доходов от преступной деятельности и финансировании терроризма (Варшава, 2005 г.).
Но не только «радикал-либерализм» раскачивает российскую уголовную политику. Совершенно иная тенденция, которую можно условно назвать «закручиванием гаек», проявилась при создании Следственного комитета при Прокуратуре РФ и внесении соответствующих поправок в УПК и Закон о прокуратуре.
Эти нововведения фактически упразднили сложившуюся систему прокурорского надзора за следствием, проводимым подразделениями Генпрокуратуры, МВД, ФСБ, органов наркоконтроля. По мнению отдельных депутатов и ученых, складывавшаяся десятилетиями структура сдержек и противовесов в одночасье оказалась разрушенной.
Самый скверный вывод заключается в том, что и радикально-либеральные, и радикально-репрессивные решения в сфере уголовной практики принимались, как правило, кулуарно, в обстановке секретности, без широкого обсуждения с привлечением ученых и практиков. Это касается и нового УПК, и пакета поправок по «либерализации УК», и изменений, связанных с созданием Следственного комитета при Прокуратуре РФ.
В таком же режиме принимался и Федеральный закон «О противодействии терроризму». В результате в него попали, наряду с нужными и важными положениями, весьма странные статьи – например, о возможности сбивать на основе секретных (!) инструкций самолеты, захваченные террористами. Такие нормы контртеррористического закона – это фактически подарок террористам-смертникам, для которых теперь не требуется никаких сложных схем, чтобы проносить на борт взрывчатку и оружие. Достаточно объявить, что самолет захвачен и направлен, например, на АЭС. Дальше все сделают военно-воздушные силы. Неужели разработчики закона и те, кто его принимал, не отдавали себе отчета в том, что тем самым они разрушают многолетнюю схему координации действий экипажей, авиадиспетчеров и сил безопасности при воздушных захватах?
ДЕКРИМИНАЛИЗАЦИЯ РОССИЙСКОЙ ЖИЗНИ
Последние семь лет отмечены беспрецедентным в сравнении с предыдущим периодом наступлением на коррупционеров из числа региональных руководителей: губернаторов, глав республик, председателей региональных правительств, их заместителей, мэров краевых, областных, республиканских центров и их заместителей, спикеров региональных законодательных собраний. В общей сложности к уголовной ответственности привлечено более 60 руководителей указанной категории из 35 субъектов Федерации, замешанных в махинациях с бюджетными средствами, в фактах коррупции, экономических преступлениях. «Чистка» затронула и следующий эшелон власти: перед судом предстали десятки мэров и их заместителей из городов краевого, областного, республиканского подчинения, а также руководители муниципальных образований, депутаты всех уровней, руководители и сотрудники аппаратов региональных и местных администраций.
Руководители страны в своих выступлениях все чаще говорят о декриминализации (не в юридическом, а в социальном значении). Так, этот термин официально звучал при снятии с должности губернатора Новгородской области Михаила Прусака, во время процесса над депутатами Законодательного собрания Тверской области, при назначении на должность нового полномочного представителя Президента РФ по Дальневосточному федеральному округу. Но если президент, другие высшие руководители страны заявляют о декриминализации, значит, ситуация в конкретной области, в конкретном законодательном собрании, в конкретном федеральном округе фактически полностью криминальна.
Если говорить еще более откровенно, то следует провозгласить декриминализацию всей страны. Вернее, демафизацию, потому что организованная преступность в современной России во многом стала формой социальной организации жизни. А коррупция обеспечивает функционирование бюрократической машины, естественно, не в соответствии с законом, а согласно собственным неформальным правилам и «понятиям».
Российская мафия весьма многолика. Но, несмотря на все сложности, у нас научились с ней бороться. Достаточно, к примеру, обратиться к опыту Республики Татарстан. Там все последние годы идут беспрецедентные суды над бандами и преступными сообществами. Столь сложных судебных процессов с большим числом обвиняемых, серьезнейшими мерами по защите свидетелей и потерпевших не было даже в Италии в период разгрома сицилийских мафиозных структур. События в Татарстане доказывают, что эффективная борьба с криминалом возможна, если власть проявляет решительность и политическую волю.
Именно в этой республике впервые в России были применены масштабные меры по защите свидетелей – в 2001–2002 годах в ходе судебного процесса по делу одной из самых кровавых казанских банд – «Хади Такташ», члены которой совершили 15 убийств и десятки других особо тяжких преступлений. Тогда свидетелей и потерпевших привозили в здание суда в балахонах с капюшонами, скрывавшими лица, под охраной спецназа. Они давали показания под вымышленными именами через специальный микрофон, который изменял голос.
В 2007 году в Татарстане был вынесен приговор членам тагирьяновского преступного сообщества, которые обвинялись в убийстве 20 человек, похищениях и совершении других общественно опасных преступлений. Успех процесса зависел от сохранения жизней единственного оставшегося в живых заложника и двух членов банды, которые давали признательные показания. К этим людям были применены все возможные средства, предусмотренные законом о защите свидетелей и потерпевших. Такие же меры защиты в 2007-м использовались в отношении 46 свидетелей в ходе судебного процесса по делу казанской банды «Квартал», члены которой обвинялись в совершении 11 убийств, десятках вымогательств, разбоев, грабежей.
Не менее масштабные меры применялись в Хабаровском крае к лидерам и членам преступного сообщества «Общак», оказавшихся на скамье подсудимых в 2007 году. «Общак» опутал своими сетями весь Дальний Восток. Это преступное формирование, в которое, по данным следствия, входят более 4 тыс. человек, действует уже более 20 лет. За это время бандиты установили связи и с китайскими «триадами» и японской якудзой, подмяли под себя незаконный промысел морских биоресурсов, вырубку леса, контрабанду цветных металлов, автомашин.
Если «Общак» – мощная региональная криминальная структура, то преступное сообщество Семёна Могилевича, арестованного в январе 2008-го по делу торговой сети «Арбат-престиж» – это органихованная преступность совершенно иного уровня. Здесь следует говорить о транснациональном преступном сообществе, которое действует практически на всех континентах, занимаясь многими видами деятельности – от торговли оружием, наркотиками, проститутками, участия в крупнейших экономических проектах стратегического масштаба и отмывания денег через крупнейшие банки до рэкета и бандитизма.
По данным МВД РФ на начало 2008 года, в России действовали 400 крупных преступных формирований, оказывавших значительное влияние на социально-экономическую и общественно-политическую ситуацию в регионах. Для них характерны высокий уровень иерархичности и конспиративности, разделение организаторских и исполнительских функций, наличие самостоятельной экономической основы и связей в органах власти.
Вызывает, однако, сомнение число участников организованных преступных формирований (ОПФ), которое называет МВД, – 10 тыс. человек. Если только один «Общак» объединяет 4 тыс. членов, то неужели на остальные 399 ОПФ приходится всего 6 тысяч? Видимо, 10 тыс. человек – ядро указанных ОПФ. Десять лет назад автор этих строк участвовал в подготовке материалов об организованной преступности для Совета безопасности. Тогда мы насчитали около 80 тыс. членов ОПФ. Но если сегодня речь идет о декриминализации целых регионов, то вряд ли за эти годы оргпреступность снизилась.
Российская уголовная политика должна строиться на точном представлении о криминальной ситуации. Для этого необходимо располагать статистической информацией, а также оперативными данными о лидерах и членах преступных формирований.
Новые законопроекты, прежде чем обрести силу закона, должны открыто обсуждаться, к работе над ними следует привлекать весь научный и практический потенциал. Клановость и лоббизм в законотворчестве и принятии организационных решений недопустимы. Равно как и любые виды радикализма. Цель российской уголовной политики – локализация преступности, обеспечение безопасности граждан, создание условий для развития современной экономики.
Осуществляя декриминализацию регионов, нужно тщательно учитывать их специфику, особенно на Северном Кавказе. Но это не должно превращаться в передачу местным элитам всех рычагов уголовной политики. Следует согласиться с экспертами, полагающими, что сложившаяся за десятилетия на Северном Кавказе кланово-экономическая система – это сложное многоуровневое явление, которое невозможно трансформировать заменой «верхнего элемента» структуры.
В такой кланово-экономической системе зреет народное недовольство, в особенности среди молодежи. Это недовольство умело используется исламистами и любыми другими силами, заинтересованными в масштабной дестабилизации обстановки. Правы те исследователи, которые считают, что российской власти угрожают не подпольщики-бандиты, а политически и идейно мотивированные люди, которые понимают свои цели и задачи. В отличие от местной коррумпированной элиты. Но, к огромному сожалению, власти приходится полагаться именно на нее. Ведь цели идейно-мотивированной оппозиции очевидны: сепаратизм и создание «независимых» исламских государств.
Хорошо известен «опыт» басаевской Ичкерии – мафиозно-террористического псевдогосударственного образования. Безусловно, уголовная политика должна строиться таким образом, чтобы не допускать повторения подобного.
РЕЙДЕРСТВО КАК КВИНТЭССЕНЦИЯ КРИМИНАЛА
Конечно, российская уголовная политика не может быть эффективной на фоне продолжающейся войны внутри самих правоохранительных органов и спецслужб. Особенно когда борьба идет за доли в крупном бизнесе и при этом выплескивается на всеобщее обозрение. Продолжение такой клановой борьбы дискредитирует всю правоохранительную систему, подрывает доверие к действиям силовых органов и судебной власти, сводит на нет саму уголовную политику и превращает ее, собственно, не в политику, а в ее имитацию.
С этим напрямую связана и проблема, особенно ярко проявившаяся в последние годы, – криминальный захват предприятий посредством рейдерских атак. Вычислить масштабы рейдерства сложно, поскольку такой статьи в российском уголовном законодательстве нет. Дела, возбуждаемые в связи с рейдерскими захватами, «рассыпаны» по разным статьям – от вымогательства до отмывания денег. По примерным оценкам специалистов, с рейдерскими захватами ежегодно связано порядка 300–400 уголовных дел.
В схеме, применяемой рейдерами, нет ничего принципиально нового. Манипуляции с понятием «добросовестный приобретатель» давно отработаны мафией при продаже, например, краденых автомобилей. Теперь же данная «технология» переносится на крупные объекты собственности. При этом рейдеры, по сути, не только самая мощная современная форма организованной преступности, но и своего рода ее квинтэссенция. Силовой передел рынков и производственных мощностей становится возможным благодаря взаимодействию криминальных сообществ, коррумпированной части правоохранительных органов, местных властей и конкурентов объекта захвата. В условиях бурного роста российской экономики, бума на сырьевых и потребительских рынках рейдерство превращается в высокодоходный бизнес, опережающий по прибыльности даже наркоторговлю.
При этом проблема не ограничивается тем, что страдают интересы собственников. Рейдерство подрывает не только экономическую стабильность государства. Оно провоцирует конфликты между ведомствами и правоохранительными органами, а также ставит под угрозу стратегические интересы России. Ведь мишенями атак становятся и предприятия оборонно-промышленного комплекса, и поставщики стратегически важного сырья, и объекты базовой инфраструктуры.
Масштаб вызова осознается руководством страны, однако приходится признать, что пока оказать эффективное противодействие не удалось. Необходим комплекс мер, включающий как поправки в корпоративное законодательство, так и серьезный анализ приватизационных сделок, особенно тех, что заключались на заре рыночных преобразований. Речь, конечно, не должна идти о пересмотре результатов приватизации 1990-х, но прояснение обстоятельств этого процесса и более высокая прозрачность в области прав собственности лишат криминал и сросшийся с ним бюрократический аппарат дополнительного аргумента в силовых «играх» вокруг активов.
Государству вообще пора выработать четкую и опирающуюся на ясные законодательные нормы систему отношений с деловым сообществом. Шараханье власти при решении корпоративных вопросов – от самоустранения до тотального давления на бизнес – только усугубляет проблему. Именно поэтому для ее решения необходимо создание межведомственной группы по борьбе с рейдерством. Попытки решить проблему силами одного ведомства приведут к войне заинтересованных ведомственных кланов.
Годы президентства Владимира Путина стали временем противоречивых процессов в правоохранительной системе. У команды нового главы государства нет другого выбора, кроме как активизировать наступление на коррупцию и организованную преступность. Потому что с учетом перечисленных выше негативных тенденций борьбу с мздоимцами и бандитами придется вести опережающими темпами. Иначе ни один национальный проект, ни одна программа развития не дадут ожидаемого результата.
