Россия в глобальной политике

Будущее вызревает не в мейнстриме. Не в президиумах.

А как раз на кухнях и в рюмочных. И в странных трактатах.

На тёмном и тихом дне информационного потока.

В.Ю. Сурков

Удивительным, на первый взгляд, образом пандемия коронавируса не снизила градус идеологического противостояния, а напротив, способствовала обострению геополитического соперничества и идеологической борьбы как его проявления. Стали банальностью рассуждения о том, что пандемия ничего принципиально не изменит, а лишь усилит и ускорит уже начавшиеся процессы. Один из них – снижение влияния Запада, рост новых центров силы, прежде всего Китая, а в дальнейшем – и Индии. Однако Запад, очевидно, будет стремиться сохранить своё господствующее положение, пытаясь переформатировать ход истории. Идея её конца, сформулированная Фрэнсисом Фукуямой, не была единственной попыткой такого рода. Достаточно вспомнить первый доклад Римского клуба «Пределы роста» (“The Limits of Growth”, 1972).

Идея прогресса как источника упований на то, что каждое следующее поколение будет жить лучше предыдущего, возникла в Новое время. Её не существовало ни в Античности, ни в Средние века, когда, как указывает известный отечественный медиевист Евгений Водолазкин, считалось, что всё лучшее уже в прошлом (Водолазкин, 2020). Теперь в странах Запада, который на протяжении нескольких столетий был двигателем прогресса, молодые поколения уже не верят, что будут жить лучше своих родителей, причём вполне обоснованно. Это создало объективные предпосылки для отказа от идеи прогресса, а также для возвращения многих элементов Средневековья, что было предсказано, в частности, Сергеем Капицей, создателем феноменологической теории роста человечества, и Валентиной Федотовой из Института философии РАН.

Эти элементы уже возвращаются в самых разных формах, включая предложения по реформированию здравоохранения в свете текущей пандемии: «Официальная медицина только один компонент охраны здоровья. Второй – целительство, самолечение, гомеопатия и многие другие формы лечения, как бы к ним ни относилась официальная медицина, представляют собой сложившиеся формы адаптации людей к условиям жизни… Тем более что сами врачи понимают ограниченность своих возможностей и, что уже не редкость, отправляют пациентов в церкви и к знахарям. Учреждения здравоохранения, как бы их руководители ни обосновывали свою “научность” и “первичность”, не могут конкурировать с практиками самолечения в пространстве обыденной жизни» (Кордонский, 2020).

Отказ от принципа презумпции невиновности в США, завёрнутый в красивую упаковку заботы о правах женщин, ставших жертвами сексуального насилия или сексуальных домогательств, и детей (для признания отца виновным в совершении развратных действий в отношении дочери достаточно показаний ребёнка, за которым стоит разведённая мать), по-видимому, самое трагичное проявление утраты идеалов Просвещения. В дальнейшем отказ от этого основополагающего принципа распространился и на другие области, достаточно отметить практику гражданской конфискации. Элементарная добросовестность требует признать, что в этой стране существует давняя традиция отступления от принципа презумпции невиновности, привлечь СМИ к ответственности за клевету там невозможно. Мужественный борец за права человека Владимир Буковский и его товарищи стали жертвами клеветы в американском журнале, после чего все фонды перестали их финансировать. Эти правозащитники пытались судиться с журналом в Англии, поскольку там распространялось около сотни экземпляров. В США это было невозможно в принципе (Буковский, 1996). Наряду с презумпцией невиновности исчезает равенство всех перед законом. Именно отказ от великих принципов рационализма – главная причина подобных явлений (включая цензуру политкорректности), первой жертвой которых становится наука, а следующей – высшее образование.

Мы совершаем стратегическую ошибку, считая бюрократические извращения в управлении наукой проявлением невежества или корпоративного своекорыстия чиновников. Между тем ещё в 1977 г. Алексей Левин убедительно показал, что технология вполне совместима с мифом, с ним несовместима только наука (Левин, 1977). Поэтому необходимо всячески продвигать «технонауку», где технологические аспекты явно преобладают над интеллектуальной смелостью, чтобы постепенно вытеснить фундаментальную науку с её неистребимым духом критического рационализма. Предпочтительнее, разумеется, прикладные исследования, которые не только приносят быструю практическую отдачу, но и не колеблют существующую картину мира. Ещё важнее то, что они очень помогают воплотить оруэлловскую антиутопию, поскольку Средневековье предполагает строгий контроль над людьми. Свободный человек – это человек Нового времени.

Именно в этом контексте следует интерпретировать моду на искусственный интеллект (ИИ). Он, конечно, чрезвычайно помогает в решении проблем контроля в их самой широкой трактовке, но, прежде всего, ИИ позволяет заменить науку как знание объективное и доказательное совершенно непрозрачными технологиями, полностью подконтрольными властям. Статья Генри Киссинджера рассматривает этот вопрос в более широком контексте (Киссинджер, 2018). Наука с её критическим духом всегда была рассадником всяческого инакомыслия. То, сколь быстро она утрачивает эту социальную функцию, причём одну из важнейших, как в отсталой России, так и в наиболее передовых странах Запада (при этом в культурнейшей Японии наука никогда эту функцию и не выполняла), показывает, что общество, взявшее курс на Средневековье, вполне успешно берёт науку под контроль. Тем не менее ИИ не продемонстрировал большой эффективности в прогнозировании распространения нынешней пандемии. Традиционные математические модели оказались куда более полезными, на что указывает эксперт по ИИ Игорь Шнуренко (Шнуренко, 2020). Из этого следует сделать самые серьёзные выводы.

Сползание в Средние века совершенно не соответствует интересам стран, стремящихся повысить уровень жизни своего населения и играть самостоятельную роль в международных делах. Однако «зависимость от колеи» как привычка к подражанию Западу во многих важнейших случаях лишает эти страны возможности самостоятельно определять цели своего развития. В самых различных областях – от борьбы с глобальным потеплением до защиты прав трансгендеров – они нередко играют в заведомо проигрышные игры в ущерб своему развитию. Это отчётливо видно на примере Индии, поднявшей сокращение эмиссии СО₂ почти до уровня одной из важнейших национальных задач. Типичный пример для России – переход к 11-летнему среднему образованию, хотя очевидно, что тех, кого ничему не научили за 10 лет, не научат и за 11. Западные страны охотно учили бы даже не 12, а 13 или 14 лет, чтобы куда-то пристроить становящееся избыточным население. В России противоположная проблема – нехватка рабочей силы. Нам надо учить не дольше, а лучше, не удлинять сроки обучения, а сокращать число учеников в классах.

Аналогичная ситуация и с переходом на Болонскую систему (бакалавриат и магистратура). Возможно, эта система оправдывает себя в Западной Европе, но в России она нанесла высшему образованию тяжёлый ущерб. Бакалавры охотно выбирают магистратуру в соответствии со своими новыми устремлениями, но не имеют необходимых базовых знаний. От этого стонут все преподаватели – от филологов до физиков. Дошло до того, что на ряде факультетов МГУ ввели так называемую интегрированную магистратуру. Для поступления в неё необходимо закончить бакалавриат на том же факультете. Выход вроде бы найден. Однако сейчас учат 6 лет тех, кого раньше вполне успешно готовили за 5. Один из ведущих вузов страны сталкивается с той же проблемой, что и средняя школа: учить надо не дольше, а лучше.

Эти вопросы приобретают сейчас особую остроту в связи с развернувшейся дискуссией о преимуществах онлайн-образования (Соколов, 2020). Понятно, что никаких преимуществ, кроме большей доступности, у онлайн-образования, как и у телемедицины, нет. Злокозненное забвение того объективного обстоятельства, что онлайн-образование может быть только эрзацем хорошего образования – результат выбора совершенно определённой траектории развития для страны, вполне вписывающегося в наезженную колею. Подобная оптимизация образования приведёт к столь же благоприятным результатам, как и оптимизация здравоохранения последних лет. Между тем широкое использование онлайн-курсов помогло бы поднять в первую очередь даже не уровень студентов, а уровень преподавателей «на местах». Точно так же и использование телемедицины могло бы принести большую пользу в сложных случаях.

Однако не этот путь предлагают наши смелые реформаторы, у которых всегда много новых идей, но при этом ни одной собственной. Они прекрасно понимают, что для решения задач управления обществом в самом широком смысле необходимо всемерное сокращение числа людей, имеющих возможность публично высказывать собственное мнение. Как тут не вспомнить проект Козьмы Пруткова «О введении единомыслия в России»! Кроме того, более высокий уровень образования – среднего и высшего – в перспективе даст стране серьёзные преимущества перед Западом, где этот уровень неуклонно снижается, а это желательно не для всех.

Совсем другим путём предлагал идти опальный советский философ Михаил Петров, разработавший концепцию перехода от экстенсивного развития к интенсивному. Уже в 1970-е годы, в период невообразимого по нынешним временам социального оптимизма, Петров писал, что экспоненциальный рост числа исследователей может быть только исторически очень кратким. Прогрессирующая специализация – это экстенсивный путь развития науки. Образование также развивается экстенсивно. Необходимо глубоко реформировать образование – начальное, среднее и высшее – с тем, чтобы перевести его на рельсы интенсивного развития (Петров, 2004). Петров, чьи книги были опубликованы только после смерти, выдвинул немало идей для осуществления подобного перехода. Некоторые из них, возможно, утратили актуальность за истекшие четыре десятилетия. Однако его главная идея стала ещё более современной. Это представление о жизненной необходимости новой интеллектуальной революции для коренной реконструкции общества после исчерпания ресурсов экстенсивного роста.

Экономический рост и рост населения всегда были тесно взаимосвязаны, что часто упускается из виду историками. Известный отечественный демограф Анатолий Вишневский наглядно показал, что быстрый рост населения, начавшийся в конце XVIII в., – это лишь краткий период демографической истории: ему предшествовали тысячелетия очень медленного роста (Вишневский, 2015). Стабилизация численности человечества на уровне 12–14 миллиардов к концу XXI века предсказана уже упомянутой теорией Капицы (Капица, 2010). К середине XXI века население нашей планеты практически выйдет на плато, достигнув 90% максимального значения, а затем будет очень медленно снижаться. Мы видим, что период быстрого демографического роста, продолжительностью менее трёх столетий, это всего лишь переход от тысячелетий очень медленного роста к тысячелетиям столь же медленного снижения. Прекращение демографического роста означает резкое снижение темпов роста экономического. Более подробно этот вопрос рассмотрен автором в статье «Переход к интенсивному развитию: проект для России на XXI век» (Шупер, 2019).

Когда материальное потребление уже не может продолжать расти прежними темпами, возможен либо переход к стационарности в духе Средневековья, либо прорыв на траекторию интенсивного развития, предполагающий замену количественных показателей качественными. Достижения учёных можно оценивать по количеству публикаций или по их научной ценности (кто бы мог подумать!). Точно так же можно не гнаться за глупой модой, а покупать добротные и удобные вещи, которые будут служить многие годы, тогда как сейчас обычная практика – программируемый износ.

Наша страна обладает богатым историческим опытом самостоятельного целеполагания и интеллектуальным потенциалом, позволяющим ей занять ведущие позиции по мере наступления нового Нового времени для незападных стран (Федотова, 2014). Это ни в коем случае не произойдёт автоматически, но потребует исключительных усилий со стороны политических и интеллектуальных элит. Нынешняя власть имеет ту науку, какой достойна. Но не такой науки достойны мы, наследники великих учёных XIX и ХХ веков. Нам следует помнить об этом и занимать чёткую гражданскую позицию по жизненно важным вопросам развития науки, страны и мира, а не быть узкоспециализированными решателями головоломок, никогда не оппонирующими власти. Между тем многие принятые в ходе борьбы с пандемией меры явно заслуживают серьёзной критики, начиная с безграмотных в юридическом отношении указов мэра Москвы. Если поэт в России уже не больше, чем поэт, как это было в советские времена, то учёный должен быть больше, чем учёным. Хотя бы по причине отсутствия в стране нормальной политической оппозиции.

Чтобы не проиграть «битву за плато», заняв достойные позиции в грядущем мире весьма медленного экономического роста, стране необходимо перейти на траекторию интенсивного развития (Шупер, 2019). Это потребует коренной реконструкции экономики и социальной организации в условиях ухудшающейся геополитической ситуации. Соперничество между США и Китаем станет осью международных отношений как минимум на 10–15 лет, что создаст более опасную ситуацию и более хрупкий мир, чем во времена холодной войны из-за глубокой экономической взаимозависимости этих двух стран и их растущей конкуренции на мировых рынках (Бордачёв, 2020). Соперничество США и СССР выглядело иначе: у каждой из этих держав была своя империя, которая могла обеспечить все необходимые для развития ресурсы, а также рынки сбыта для производимой продукции. Напротив, Китай очень уязвим из-за своей зависимости от поставок углеводородов, различных видов сырья и продовольствия. Хорошо известны его проблемы, связанные как с импортом, так и с экспортом высокотехнологичной продукции. США уже пытаются использовать различные уязвимости Китая, и эти попытки будут всё более настойчивыми.

Сохранение единства – вопрос выживания в противостоянии с США как для Китая, так и для России. Дмитрий Тренин писал ещё в 2015 г. о китайско-российской Антанте (Тренин, 2015). Это не формализованный военно-политический союз, становящийся, однако, всё более прочным. Он не вполне соответствует традиционным представлениям, поскольку организован по принципу: не всегда вместе, но никогда друг против друга. Можно ожидать, что США приложат немалые усилия, чтобы отделить Россию от Китая, когда внутренняя борьба больше не будет парализовывать их внешнюю политику. Такие устремления могут стать весьма опасными, поскольку у Запада немало сторонников внутри России. Это наши прозападные элиты и сочувствующие им внутренние эмигранты, число которых можно ориентировочно оценить в нескольких миллионов.

Автор хорошо представляет менталитет этих людей, поскольку сам провёл значительную часть жизни во внутренней эмиграции в СССР. Из острого недовольства положением в своей стране делается вывод, что на Западе всё гораздо лучше. Последний считается миролюбивым и бескорыстным: враги моих врагов – мои друзья. В результате внутренние эмигранты всегда и везде желают поражения своей стране. Но опаснее всего то, что они исповедуют принцип «чем хуже, тем лучше». Отождествляя власть и страну, они готовы ввергнуть её в катастрофу, чтобы свергнуть власть.

Именно подобные представления побуждали оппозиционно настроенную часть общества поверить на рубеже 1980-х и 1990-х годов, что главное – свергнуть коммунистов, после чего наступит Царство разума и справедливости. Тогдашнее отношение к Западу прекрасно сформулировал талантливый писатель-диссидент Виктор Некрасов, похороненный в Париже: «Родина там, где свобода». Надежды на быстрое и радикальное переустройство общества подкреплялись идеологией, которая по тем временам представлялась безупречной: плюралистическая демократия, основанная на рыночной экономике. У оппозиции было целое созвездие ярких представителей и мощная организация – «Демократическая Россия», выводившая на свои демонстрации и митинги сотни тысяч сторонников. Ничего из этого нет у нынешних прозападных элит и тех, кто к ним примыкает. Именно поэтому они не оппозиционеры, а внутренние эмигранты. Однако десятилетия, последовавшие за победой прозападных сил в августе 1991 г. и октябре 1993 г., принесли тройное разочарование. Это был провал всех реформ, кроме военной, ухудшение отношений с Западом и кризис самого Запада.

Прогрессирующее ухудшение отношений с Западом отчасти благоприятно для страны, ибо всё более ослабляет позиции прозападных элит. Пандемия коронавируса заставила богатых людей отказаться от своих представлений о западных странах, как о местах, где можно укрыться, лечиться, получать образование и вообще жить в комфорте и безопасности. Позволительно надеяться, что они изменят отношение к собственной стране, займутся развитием государственного и частного здравоохранения, высшего и среднего образования, а также улучшением защиты гражданских и имущественных прав, что было бы особенно важно. Возможно, это приведёт к формированию в исторически короткие сроки патриотически настроенной оппозиции, отсутствие которой – одна из тяжелейших проблем страны. Маловероятно, что добровольно национализировавшиеся элиты будут по-прежнему всегда желать поражения своей стране, в которую основательно вложились.

Но последствия такого отдаления от Запада будут крайне неблагоприятными в долгосрочной перспективе, и это далеко не исчерпывается неизбежным экономическим ущербом и даже прогрессирующим технологическим отставанием. Геополитические аспекты куда серьёзнее.

Страна может потерять всякую свободу маневра в штормовом море международных отношений, прижавшись спина к спине к Китаю в конфронтации с США.

Растущие различия в экономическом потенциале способны сделать такой союз неравноправным. Россию не может не беспокоить печальный пример ЕС, который постоянно отступает в любых разногласиях с США, будь то договор о ракетах средней и меньшей дальности, урегулирование с Ираном вопросов его ядерной программы или сооружение «Северного потока – 2». Одна из острейших внешнеполитических проблем – в совершенно недостаточном уровне экономических отношений с Индией, развитие которых могло бы существенно расширить нашу свободу манёвра. «На Индию как поднимающегося гиганта Азии нужно обратить особое внимание. Отношения Москвы и Нью-Дели — традиционно дружественные, однако на протяжении всего постсоветского периода они находятся в состоянии определённого застоя. Притом, что локомотивами российско-индийского партнёрства за пределами политики служат такие стратегические для любого государства области, как энергетика, в том числе атомная, военно-техническое сотрудничество и мирное освоение космоса, экономическая основа этого партнёрства в целом очень узкая» – пишет Глеб Ивашенцов (Ивашенцов, 2020).

Настоятельная необходимость улучшения отношений с Европой уже хотя бы для расширения свободы выбора во внешней политике, разумеется, ни в коем случае не в ущерб отношениям с Китаем, но в дополнение к ним, подчёркивается, пожалуй, всеми наиболее влиятельными отечественными политическими мыслителями, включая Сергея Караганова, Андрея Кортунова, Фёдора Лукьянова, Дмитрия Тренина. Специалист по стратегическому планированию Андрей Безруков, явно потеряв всякую надежду на достижение договорённостей с евробюрократией, недавно выдвинул идею сближения с Германией в рамках нового технологического блока, лидером которого станет Китай (Безруков, 2019). Это лучше, чем ничего, но национальный интерес России заключается в том, чтобы иметь в лице ЕС мощного, эффективного и прагматичного партнёра.

Безруков, уделяющий первостепенное внимание критическим технологиям, видит будущее следующим образом: англосаксонский мир (и примкнувшие к нему страны) создаст блок на основе собственных технологических платформ. Он располагает системой НИОКР очень высокого уровня, эмиссионным центром как неиссякаемым источником капитала и весьма ёмким рынком. В его распоряжении огромная политическая и военная мощь. Подобными преимуществами не обладают ни ЕС, ни Россия. Политической и военной мощи не хватает ЕС, рынка и капиталов не хватает России. Инерционный сценарий предполагает их присоединение к США и Китаю соответственно на заведомо невыгодных условиях. Ещё в 2018 г. Безруков был менее категоричен и допускал формирование будущего блока, соперничающего с англосаксонским, в составе Китая, России, ЕС или его большей части с возможным участием Японии (Безруков, 2018). Но его пессимизм (или реализм) с тех пор значительно укрепился. В любом случае формирующиеся блоки будут всё менее охотно обмениваться технологиями и научными данными, важными для национальной безопасности. Взаимное недоверие между ними будет только расти.

Формирующаяся Большая Евразия, которая может охватывать и Северную Африку, при благоприятном развитии станет пространством цветущего разнообразия. Если Китай продемонстрирует эффективность своего киберконфуцианства, то Россия сможет сохранить приверженность идеалам Просвещения, став пионером перехода к интенсивному развитию на основе мобилизационной модели, применённой в первую очередь для восстановления образования (Шупер, 2018). Ещё более резко формулирует это положение Василий Кашин: «Мобилизационная готовность экономики, обеспеченность стратегическими ресурсами, наличие на своей территории ключевых производств (пусть технологически отсталых, неконкурентоспособных) становятся императивом» (Кашин, 2020). Демократия – не цель, а средство, как неоднократно подчёркивал Сергей Караганов (Караганов, 2019), гораздо важнее не политические права, а гражданские и социальные.

Европейским странам будет много легче искать и находить свой путь развития в рамках глубоко плюралистичной Большой Евразии, нежели в гораздо более однородном англосаксонском мире. Но в то же время создание общих технологических платформ в Большой Евразии станет задачей гораздо более сложной именно в силу её гетерогенности. Взаимное доверие невозможно без взаимопонимания, а последнее может основываться либо на общих ценностях, как в англосаксонском мире, либо на общих интересах. Дмитрий Тренин проницательно заметил, что мышлению людей на Западе свойственно ханжество, а в России – цинизм.

Если европейцы стремятся к интеграции в Большую Евразию, их образ мышления должен стать много менее идеологизированным. Политический реализм делает упор на интересы, а не на ценности, он несовместим с любым мессианством. Как указывал Фёдор Лукьянов, Ангела Меркель, заявившая после событий 2014 г. на Украине, что Владимир Путин живёт в каком-то другом мире, была совершенно права. Путин действительно живёт в мире политического реализма, в то время как она сама явно жила в мире постмодерна и настолько уверовала в неограниченные возможности манипулирования общественным сознанием, что год спустя своими руками создала тяжелейший кризис с мигрантами в собственной стране.

Генералы всегда готовятся к прошедшей войне. Мы не должны представлять себе будущее как реинкарнацию (и реиндустриализацию) суверенного и могущественного социального государства. Второй доклад Римского клуба был озаглавлен «Человечество в поворотном пункте» (“Mankind at the Turning Point”, 1974). Но именно сейчас человечество оказалось в этой точке, точке бифуркации, где приходится делать крайне трудный выбор траектории дальнейшего развития. Причём произошло это по абсолютно эндогенным, внутренним причинам. Внешние факторы, такие как изменение климата, нехватка ресурсов, миграции и тому подобное не играют тут существенной роли.

Основная проблема была сформулирована Генри Киссинджером (Киссинджер, 2018) – это ИИ, который сделает большинство людей излишними. Китай с его киберконфуцианством, конечно, выиграет гонку за ИИ – последовательность всегда способствует успеху. Эффективный контроль над людьми позволит Партии и Государству найти всем надлежащее применение. Запад же делает вид, что по-прежнему привержен идеалам Просвещения, но при этом вовсю внедряет аналогичные технологии контроля и постепенно демонтирует делиберативную демократию (Недель, 2020). Отметим, что Китай, всё твёрже преследуя свои экономические и политические цели, в отличие от США и ЕС, не навязывает при этом другим странам свою идеологию (Лукьянов, 2020). КНР открывает по всему миру институты Конфуция, но не стремится экспортировать конфуцианство. Едва ли станет заниматься экспортом своей идеологии и быстро набирающая мощь Индия.

Великие гуманистические традиции западноевропейских стран могут всё же заставить их хотя бы в последний момент остановиться и не пойти путём, ведущим к необходимости распорядиться избыточным населением. Именно постмодернизм снял с человека и гражданина тяжкое бремя ответственности и заменил манипулирование социальной реальностью манипулированием представлениями о ней (отсюда постдемократия, постправда и тому подобное). Это в конечном счёте и привело к тому, что человек просто перестал быть нужен. Необходимо обратить вспять тенденцию к ухудшению образовательного и интеллектуального уровня, заставив людей серьёзно учиться в средней и высшей школе.

Решение такой задачи гораздо важнее для выживания европейской цивилизации, чем сохранение одряхлевшей демократии, выродившейся в антимеритократический механизм (Караганов, 2019). Те, кто получил хорошее образование, смогут найти смысл жизни в творческой работе. Они будут расти, а не деградировать, даже получая безусловный доход. Именно эта модель давным-давно реализуется в развитии науки. Только 3–5% результатов, полученных математиками, находят своё применение. Но такая избыточность математических знаний позволила Евгению Вигнеру, одному из величайших физиков XX века, считать почти чудом, что всякий раз при создании новой области физики, для неё всегда находится математический аппарат (Вигнер, 1971). Подобные примеры можно привести и из других областей. Недаром Михаил Петров считал «лишних людей» исключительно ценным для общества ресурсом (Петров, 2004).

Прогресс не обязательно связан с демократией, тогда как демократия невозможна без прогресса – она теряет свою экономическую основу (Геллнер, 2003). Не следует забывать, что наука создала высшую форму демократии: это равенство всех перед истиной (можно вспомнить о равенстве всех перед законом), а не всеобщее равенство. Этот принцип, одно из величайших достижений западной цивилизации, вполне соизмерим с фундаментальной китайской идеей демократии мёртвых (нынешнее поколение не вправе самонадеянно распоряжаться великой страной только потому, что одни поколения уже ушли, а другие ещё не пришли; его долг – передать страну потомкам в возможно лучшем состоянии). Наука Нового времени основана на аксиоме о познаваемости мира, предполагающей существование объективной истины. Возрождение веры в Разум в Европе было бы не только спасительно для самой Европы, но и в высшей мере благоприятно для России, поскольку радикально улучшит условия её развития, позволив в том числе вернуть себе положение великой научной державы.

В «посткоронавирусном» мире царицей наук вряд ли будет по-прежнему пребывать экономика. Скорее всего, лидерство вернётся к естественным и точным наукам. Если элиты начнут переходить на позиции рационализма, то на Давосский форум будут приглашать не Грету Тунберг, а академика Владимира Захарова, который расскажет почтенной публике, что энергия, высвобождающаяся в результате урагана, в 200 раз превосходит годовую генерацию на Земле. Самое трудное, что предстоит сделать – это положить конец восстанию масс, по Хосе Ортеге-и-Гассету, довести до сознания трудящихся, что климатом, как и коронавирусом, должны заниматься серьёзные специалисты, соответственно, политическим партиям и общественным движениям необходимо сосредоточиться на решении социальных проблем, а не естественнонаучных.

Если это не удастся, исследования, даже фундаментальные, будут постепенно перемещаться в Восточную Азию, где им будет обеспечена защита от восставших масс. Однако наука, детище Нового времени, не имеет там глубоких цивилизационных корней. В Европе она возникла из возвышенных духовных исканий и первые два столетия не имела большого хозяйственного значения^[1], искали истину – нашли благосостояние. В Азии же – из прагматических потребностей, вызванных соперничеством с Европой. Исключением может стать только Индия, где науку создавали англичане. Если развитие пойдёт по неблагоприятному сценарию, то России следует в очередной раз попытаться воспользоваться своей отсталостью в качестве конкурентного преимущества и стать последним прибежищем науки Нового времени, благо у нас она существует со времён Петра и пустила столь глубокие корни в отечественной культуре, что вполне их выкорчевать не удалось до сих пор.

________________

[1] Первая промышленная революция вовсе не была революцией научно-технической, поскольку все важнейшие изобретения – паровая машина, ткацкий станок, хронометр, пароход, паровоз, электрический телеграф – были сделаны практиками-самоучками (Петров, 2004). Наука в те времена не могла быть теоретической основой для развития технологий, поскольку сама от них отставала.