Россия в глобальной политике

На выборах в Европарламент в июне 2024 г. столкнулись не только разные национальные партии, проецирующие разногласия на Европу, но и два разных представления о европейской цивилизации. На наших глазах формируются два видения европейского будущего. И, возможно, именно сейчас зарождается европейское политическое сознание.

9 мая, пока в России громко и общенародно празднуется день Победы, в странах Евросоюза тихо и незаметно отмечают день Европы. Этот праздник был учреждён в 1986 г. в память о декларации Робера Шумана от 9 мая 1950 г., в которой министр иностранных дел Франции предложил объединить сталелитейную и угольную промышленность Франции и Германии, что привело к созданию первого Европейского сообщества – ЕОУС.

1986 г., когда было решено сделать эту дату символической для всех европейцев, стал важным в истории Сообщества. Именно тогда происходит настоящий прорыв в евроинтеграции – подписывается Единый европейский акт, который ставит целью создание единого внутреннего рынка и является завершающей фазой подготовки к учреждению Европейского союза. Именно в этот момент Европейское сообщество делает важный шаг в направлении системы, где определяющая роль отводится рыночным механизмам и общим правовым и бюрократическим институтам, а не национальным правительствам и их договорённостям. За соглашением 1986 г. последуют Маастрихтский договор (1992) и Лисабоннский договор (2007) – они стимулируют дальнейшие процессы интеграции, введут единую валюту, расширят единое правовое поле и утвердят ЕС как политическое целое на международной сцене. То есть именно тогда дан решительный импульс перехода от Европы наций, Европы межправительственного сотрудничества, к «брюссельской Европе», где главную роль призваны играть наднациональные учреждения.

Трудно переоценить роль французских элит в процессах евроинтеграции. Сама идея создания первого европейского сообщества принадлежит французскому политику Жану Монне, который по праву считается главным отцом-основателем Союза. «Сообщество угля и стали, которое Франция предложила основать в 1950 г., является первым шагом к европейской федерации. Его конечная цель – создание Соединённых Штатов Европы. Метод объединения состоит в том, чтобы делегировать общим институтам суверенные полномочия каждой из шести наций»,[1] – говорил Монне, получивший от его идейного противника Шарля де Голля прозвище «вдохновитель». Для достижения поставленной цели Монне ставил на стратегию маленьких шажков: начать с технического сотрудничества в некоторых отраслях (угольная промышленность), которые со временем приведут к качественному сдвигу в большой политике. Каждый шаг по отдельности может показаться очень скромным, но в итоге они складываются в масштабное движение, которое в конечном итоге необратимо.

Де Голль видел Европу иначе – как Европу наций, где решающее слово всегда остаётся за государственными политиками, избираемыми гражданами своих стран. Однако его идея, представленная в 1962 г. под названием «план Фуше», был отвергнут другими странами. В европейском проекте изначально заложено противоречие, чем должно быть европейское сообщество – альянсом независимых государств, ищущих взаимовыгодного сотрудничества в ряде сфер, или союзом, нацеленным на федерализацию, растворение суверенитетов и преодоление национального государства (которое, по мнению многих евростроителей во главе с Монне, неизбежно производит к национализму, а он в свою очередь – к войнам). Это противоречие постоянно сопровождало процесс евростроя.

Реформы по укреплению общих европейских институтов, приостановленные при де Голле, стороннике сохранения национального суверенитета в полном объёме, усилились в годы миттеранизма. Франсуа Миттеран и Жак Делор (министр экономики Франции и глава Еврокомиссии с 1985 по 1995 г.) были главными архитекторами Единого европейского акта и Маастрихтского договора. Миттеран перенёс голлистскую тягу к величию с Франции на Европу и сделал из евроинтеграции «великую французскую амбицию».

Целью Миттерана, который хотел остаться в истории как один из отцов-основателей Евросоюза, было создать объединённую Европу во главе с Францией. После объединения Германии для Франции особенно остро встаёт задача её «сдерживания».

По признанию ряда министров и советников Миттерана, Маастрихтский договор и создание единой валюты евро замышлялись в значительной мере как «аркан» для объединённой Германии, призванный сдержать её доминирование в Европе.

Процесс европейской интеграции виделся им как направление всемирной истории. В Маастрихтском договоре улавливается это телеологическое видение Миттерана и его сподвижников: слово «необратимость» встречается в нём постоянно («необратимый переход к единой валюте», «необратимые процессы и решения» и так далее). Договор вводит жёсткие финансовые критерии, обязательные для соблюдения двенадцатью странами-участницами – ограничение дефицита государственного бюджета в 3 процента ВВП, дефицита государственного долга – 60 процентов ВВП и фиксирование уровня инфляции, которая отныне не должна превышать 1,5 процента. Именно он передаёт финансово-бюджетную, а значит, во многом, и социальную политику, в руки европейских невыборных учреждений, Еврокомиссии и Центробанка. «Маастрихитский договор – это полное отречение от социализма, гарантия того, что он больше никогда не вернётся», – с удовлетворением отмечал французский ультра-либерал Ален Мадлен.

Парадокс в том, что эти реформы проводят в жизнь социалисты, которые ещё несколько лет назад торжественно обещали покончить с властью капитала. «Я стою перед сложной дилеммой: сделать выбор в пользу европейского строительства или социальной справедливости», – признавался Миттеран своему советнику Жаку Аттали. Выбор будет сделан в пользу Единой Европы. Уже в начале 1990-х гг. у значительной части населения возникают сомнения в правильности этого выбора: несмотря на невероятные усилия правящих кругов и СМИ по проталкиванию Маастрихтского договора, он проходит с большим трудом на референдуме 1992 г., набрав всего 51 процент голосов.

Против Маастрихта во Франции выступали те же категории населения, которые на референдуме 2005 г. скажут «нет» европейской Конституции, а в 2018–2019 гг. выйдут на демонстрации в жёлтых жилетах. Те, кого можно считать проигравшими от глобализации, которая сопровождается дезиндустриализацией, отказом от протекционизма, ростом безработицы, либерализацией рынка труда, конкуренцией рабочей силы и товаров из более бедных стран Европы и мира, и так далее.

За несколько недель до голосования по Маастрихтскому договору неоголлист Филипп Сеген, который возглавил кампанию против «брюссельской» Европы, произносит знаковую речь в Национальном собрании: «Эта Европа строится без народов; она строится исподтишка, в тайне кабинетов, в тени комитетов, в полумраке судов. Вот уже 35 лет как олигархический клан экспертов, судей, государственных служащих и чиновников принимает решения от имени народа, не получив на это мандата. Они принимаются кулуарно, без публичного обсуждения всего того, что поставлено на карту; последствия этих решений всячески умалчиваются или умаляются».

В этой речи Сеген также отмечает ещё один очень важный момент – некую фетишизацию Единой Европы, о которой следует говорить либо хорошо, либо ничего: «Я понимаю тех, кто молчит, и признаю, что царящий сегодня конформизм, чтобы не сказать настоящий интеллектуальный терроризм, заранее дисквалифицирует любого, кто не разделяет этой новой евро-догматики… Любой, кто ставит под вопрос культ федеральной Европы, немедленно записывается теми, кто формирует общественное мнение (…), в лучшем случае в категорию пассеистов, ностальгирующих по былому, а в худшем – ярых националистов, будящих старых демонов вражды, которые так часто приводили Европу на край гибели. Таким образом, никаких дебатов по существу не велось ранее и не ведётся сейчас. Нас ставят перед ложным выбором: Маастрихт или хаос».

1992 г. – начало «однополярного момента». Советский Союз канул в Лету, и Евросоюз в некотором смысле заменил советскую утопию дружбы народов, мира и процветания на континенте. Единая Европа превращается в объект поклонения и полюс притяжения для стран континента; вступление в ЕС становится для них Граалем. А внутри Евросоюза рациональные обсуждения дисфункций и недостатков зачастую отметаются, дабы не компрометировать величие европейского проекта и его светлые перспективы. «Ни шагу назад, полный вперёд» – таков девиз объединения, которое будет стремительно расти.

Многим очевидно, что происходит некая логическая подмена понятий – мир на континенте возможен не потому, что на нём строится единая Европа. Напротив, единая Европа может строиться только потому, что после 1945 г. здесь, наконец, воцарился мир, который долгое время был гарантирован равновесием, достигнутым в рамках холодной войны.

Вызывает вопросы и постоянно декларируемая «растущая крепость уз европейских народов»: конкуренция между разными трудовыми и фискальными системами приводит к демпингу, недовольству и ресентименту многих жителей Европы. Недоумение и разочарование вызывает и пренебрежение европейских управляющих органов к результатам референдумов в ряде стран. Что касается сближения на уровне гражданских обществ, то и здесь регулярно отмечается, что европейцы интересуются культурой своих соседей не больше, чем раньше; различные европейские языки изучаются европейцами меньше чем 50–60 лет назад – их заменил чужой для всех стран ЕС английский, который абсолютно преобладает в официальном и неофициальном общении, равно как и в потребляемой на континенте культурной продукции.

По мере того как европроект «отливается в бронзу», важным элементом официального нарратива становится формула «европейские ценности», тогда как от упоминания христианских корней в проекте Конституции решено отказаться. Европейские ценности – это демократия, верховенство права, примат индивидуальных прав и свобод над правами коллектива, уважение прав меньшинств и толерантность. Это тот идеологический набор, который всё чаще называют идеологией «коллективного Запада» и который вызывает всё большее недоумение и критику в других частях света, а также внутри самого сообщества – в том числе из-за сомнений в эффективном соблюдении ряда принципов.

Если исходить из марксистской парадигмы, можно определить «европейские ценности» как идеологическую надстройку принятой и закреплённой в договорах экономической системы (глобального дерегулированного капитализма) – тот свод правил, идей, догм, ценностных установок, которые различные международные и европейские институты внедряют кнутом и пряником. Господствующим классом этой системы является новый тип буржуазии – люмпен-буржуазия, страта, не привязанная к проблемам общества, живущая вне его и за счёт его[2]. Описанию этого социального явления посвящён ряд важнейших исследований последних лет, из которых можно выделить «Восстание элит» Кристофера Лэша и «Дорога куда-то» Дэвида Гудхарта. Гудхарт разделяет человечество на «людей отсюда» (people from somewhere) и «людей отовсюду» (people from anywhere). «Люди отсюда» привязаны к месту жительства, национальной или региональной идентичности, к своей среде. Они мало и неохотно перемещаются в силу как экономических, так и культурных ограничений. Как правило, эти люди проигрывают от процессов глобализации. Тогда как «люди отовсюду» легко адаптируются к любой среде, благодаря «мобильному» культурному капиталу, английскому языку и космополитизму. Они отождествляют себя в первую очередь со своим социальным статусом и приверженности прогрессивной идеологии, нежели со своей страной происхождения и национальными и локальными особенностями.

Французский философ Марсель Гоше, сравнивая советский и европейский проект, говорил о том, что последний отличается от первого тем, что бесспорно является проектом элит.

Элит финансовых (влияние ТНК на брюссельские институты давно вызывает серьёзное беспокойство европейцев), но ещё в большей степени – элит интеллектуальных. Цементом «блока элит», если можно говорить о таковом, является скорее идеологическая близость, нежели борьба за сохранение материальных привилегий. Классовое сознание блока, воплощённое в трансграничной идеологии прогрессизма, весьма сильно, тогда как классы, проигрывающие от процессов глобализации, хотя и находятся в большинстве, не имеют, в отличие от пролетариев прошлого века, чёткого комплекса идей, которые могли бы их сплотить и мобилизовать. Народный блок разобщён (в частности в силу растущей гетерогенности его представителей), деморализован и не имеет общего видения, помимо недовольства происходящим.

Политическим представительством новой люмпен-буржуазии становится лагерь «единственно возможной альтернативы» – не левого и не правого консенсуального правления (воплощением которого стал Макрон), чья программа – это «больше Европы», больше модернизации и глобализации, больше «европейских ценностей». А у представителей недовольных «единственно возможным выбором» являются движения, вытолкнутые на периферию политического спектра. Это так называемые популисты, будь они «ультралевые» или «ультраправые». Начиная с 2000-х гг. деление на правых и левых в политической жизни европейских стран постепенно утрачивает смысл и заменятся делением на популистов и прогрессистов, или экстремистов и центристов. Социолог Кристоф Гильи определяет класс недовольных и проигравших от глобализации как «периферийная Франция», подчёркивая вытеснение и отчуждение критически настроенного сегмента на географическую и символическую периферию общества.

Другое важнейшее изменение облика Евросоюза связано с расширением 2004 г., которое, по мнению ряда наблюдателей, в корне меняет европейскую конструкцию, делая её политическое и стратегическое единство фактически невозможным. «Это крайне важное решение о принятии десяти новых членов принимается фактически без оглядки на его возможные последствия в лирическом угаре и с надуманным доводом о “воссоединении Европы”, как будто она когда-то была единой, – пишет, в частности, Гоше. – Это чисто сентиментальное решение трансформирует ЕС, нарушает внутреннее равновесие, меняет его перспективы и саму его суть для народов Европы»[3]. В рамках Союза малые страны, число которых растёт, получают привилегированное положение; их вес в принятии решений непропорционален представляемой ими доле населения.

«Расширение ЕС было задумкой США чтобы растворить Европу как политическое целое, и этой цели они блестяще добились. У Восточной и Западной Европы совершенно разные представления и приоритеты»[4], – говорил французский генерал Венсан Депорт, подчёркивая внешнеполитические разногласия европейцев. Восточная Европа тяготеет к Соединённым Штатам в ещё большей степени, чем страны Западной Европы, и их позиция меняет вектор развития Союза.

Одним из важнейших последствий расширения становится изменение отношений с восточным соседом – Российской Федерацией, связанное и с процессами, происходящими в ней самой. Идеи Миттерана о широкой европейской Конфедерации, включающей все страны постсоветского пространства, в том числе Россию, отброшены. ЕС выстраивается в антагонизме с Россией. Общая память о Второй мировой войне, на которой в значительной степени строились послевоенные европейский и мировой порядок, подвергается ревизии, неприемлемой для Москвы. Нарастает взаимная враждебность. Наблюдается и ожесточение политического противостояния внутри европейских обществ – вражда центристов и популистов всё более непримиримой.

«Типичное мышление 1990-х гг. было пацифистским, но сегодня оно изменилось. Надвигается кризис, в Европе меняется доминирующая идеология. Элиты охвачены беспокойством, ощущают собственное бессилие перед лицом происходящих в мире потрясений, ищут крайних…. Европа озлобляется. Повсеместно возрождаются мстительность, бескомпромиссность, агрессивность, поиск виноватых… Возвращаются старые обиды. Различные нации Европы охвачены реваншизмом», – писал в середине прошлого десятилетия социолог Эммануэль Тодд[5].

По утверждениям ряда французских политиков, ответственных за евросотрудничество, общая политика ЕС после расширения всё больше диктуется реваншизмом, нетерпимостью, историческими обидами. Показателен эпизод, о котором подробно рассказывает в последней книге журналистка «Ле Монд» Сильвия Кауфман[6]. В июне 2021 г. Ангела Меркель и Эммануэль Макрон выступили на очередной встрече лидеров Евросоюза с инициативой саммита ЕС – Россия, аргументируя необходимость его проведения тем, что отказ от диалога не способствует решению проблем и Евросоюз не должен оставлять вопросы, напрямую затрагивающие его интересы, на обсуждение Москвы и Вашингтона. Но премьер-министр Эстонии Кайя Каллас подвергла идею резкой критике и сорвала возможность саммита, заявив, что никаких переговоров с Москвой до возвращения Крыма Украине быть не может. Кауфман с восхищением пишет о «героизме и смелости» эстонского премьера, не задаваясь вопросом, насколько мнение лидера страны с населением в 1 млн отражает интересы большинства жителей Европейского союза, и явно не считая, что эта непримиримость сыграла свою роль в развитии дальнейших событий по трагическому сценарию.

Таким образом, Россия становится для ЕС «конституирующим Другим» задолго до февраля 2022-го. Начало СВО воспринято в ЕС как подтверждение правоты сторонников самого жёсткого подхода. Лишь некоторые наблюдатели сожалеют, что ситуацию не удалось разрядить заблаговременно путём компромиссов, которые позволили бы избежать кровавого столкновения. Утверждение, что Россия является основной угрозой безопасности для всей Европы, используется с 2022 г. в официальном европейском дискурсе не просто как очевидный постулат, а как основополагающий консенсус для дальнейшей евросборки.

Но этот кризис вскрывает ещё одно давнее противоречие внутри Европы – между сторонниками независимой еврообороны и теми, кто рассчитывает на НАТО и Соединённые Штаты. В силу исторических причин и наличия ядерного оружия, главным сторонником независимой «Европы обороны» издавна является Франция. В ноябре 2018 г., за несколько дней до церемонии по случаю столетия окончания Первой мировой войны, Макрон заявляет, что «Европе нужна своя независимая оборона, своя армия, чтобы защищаться от Китая, России и даже США». На что Дональд Трамп, также приехавший в Париж по этому случаю, отвечает твитом, что предложение Макрона крайне оскорбительно и хорошо бы, чтобы европейцы сперва рассчитались с НАТО, финансировать которую приходится Штатам.

Шок 2022 г. открывает многим европейцам глаза на тревожный факт: Европа совершенно не готова к войнам. Максима «хочешь мира, готовься к войне» давно забыта. Много лет Европа пожинала «дивиденды мира», отказавшись от серьёзных трат на оборону, отменив обязательную воинскую службу и упразднив всякое патриотическое воспитание, предполагающее готовность воевать и, если потребуется, погибать за свою страну.

В случае необходимости Европе остаётся рассчитывать только на атлантических союзников, чьи приоритеты смещаются в сторону Азии. И если для одних кризис 2022 г. – возможность удержать внимание НАТО и американцев на европейском континете, то для Франции – повод вновь попытаться реанимировать проект «Европы обороны». Вызвавшие большой ажиотаж слова Макрона о возможной отправке сухопутных войск на Украину следует трактовать именно в этом ключе.

Макрону свойственно «евромиссионерство» Миттерана. Он говорит о суверенной Европе с таким же жаром, как голлисты говорили о суверенной Франции. Он регулярно выступает скорее как лидер объединённой Европы во главе с Парижем, нежели как глава Франции, озабоченный её проблемами (довольно красноречивы рейтинги популярности Макрона в Европе и во Франции: позитивное мнение о нём имеют 41 процент европейцев и только 28 процентов французов). Его предложения о возможности передать ядерное оружие Франции в распоряжение ЕС, которые шокируют оппозицию, – элемент той же стратегии федерализации и растворения национального суверенитета в европейском. По словам Марселя Гоше, Макрон отчаянно пытается добиться лидерства в Европе, этим и объясняются его крайне демагогические шаги.

Разногласия в ЕС всегда имелись по целому ряду вопросов, особенно международных, что нормально в силу разной истории, географии, национальной памяти отдельных стран. «У ЕС не может быть единой международной политики. Идея Европы как центра силы – утопия французского МИД»[7], – признавал и сам Жак Делор.

Трагические события 2022 г. окрыляют стронников еврофедерализации, которые считают, что пора ускорить расширение и углубление Союза. В ноябре 2023 г. Европейский парламент одобрил доклад о необходимости реформирования ЕС. Реформа предполагает cущественное укрепление власти Еврокомиссии, а также изменение принципа голосования в ряде сфер, в том числе внешней политике, а именно: отказ от принципа единогласия в пользу большинства. Декларируемая цель – повышение внешнеполитической дееспособности ЕС (и укрощение возмутителей спокойствия вроде Виктора Орбана). Это предложение проходит, как и многие другие важные европейские реформы, фактически не замеченным населением стран ЕС, но вызывает резкую реакцию некоторых политических кругов в разных странах.

Как и тридцать, и шестьдесят лет назад, подобные заявления встречают сопротивление со стороны тех, для кого европейский суверенитет – это contradictio in adjecto: источником суверенитета в демократиях может быть только воля народа; но европейского народа с общими историей и менталитетом, европейских граждан, связанных общностью интересов, попросту не существует, говорят они.

В апреле во французской «Фигаро» появляется воззвание под заголовком: «Призыв 50 деятелей к референдуму против ускоренной федерализации ЕС». Подписанный многими видными интеллектуалами и политическими деятелями страны, он читается как продление речи Филиппа Сегена. Это новый эпизод в противостоянии «Европы наций» и «брюссельской Европы»:

«Европейский союз продолжает дрейфовать в сторону всепоглощающего супранационализма. Год за годом девиз “Единство в многообразии” изживается, уступая место унификации и централизации, которые стирают национальную идентичность и суверенитет стран-участников. Отказавшись от своих изначальных целей, Союз стал капканом нормативов, где слова о верховенстве закона используются, чтобы оправдать растущий авторитаризм. Задуманный как зона процветания, где “кроткая торговля и сотрудничество укрепят мир между народами”, он превратился в “тюрьму народов”, построенную на слепых догмах, которые не ставятся под сомнение, несмотря на их очевидные и драматические экономические, социальные и геополитические провалы. Этот дрейф к наднационализму поддерживается двумя процессами – расширением и углублением.

Углубление заключается в том, чтобы во имя эффективности процесса принятия решений (которой угрожает в первую очередь расширение!) постоянно передавать полномочия центру, конфискуя всё больше и больше суверенитета народов в пользу наднациональных институтов.

Неограниченное расширение территории Европейского союза, без всякой стратегии и демократических дебатов, не поддаётся рациональным объяснениям и ведётся как будто на “автопилоте”. В 2004 и 2007 г. Союз принял в свой состав государства, которые не поддерживали идею стратегической автономии. Результатом стало упрочение американской гегемонии и запуск жёсткой конкуренции трудящихся стран Запада с рабочей силой из Восточной Европы. Недавно взятое на себя обязательство о будущем присоединении Украины и Молдовы рискует обрушить целые пласты французской экономики, не говоря уже о конфликтах с Российской Федерацией и культурных и социологических искажениях, которые обходятся молчанием. (..) Мы – противники подобной эволюции. Следуя по стопам генерала де Голля, мы считаем, что постдемократическая федеральная система противоречит традициям Европы и Франции, а также коллективному самосознанию наших народов, которое питается со времён mare nostrum многообразием различных культур»[8].

Обращает на себя внимание жёсткость формулировок, используемых подписантами, равно как и жёсткость реакций, которые вызвала эта публикация. Украинский и ближневосточный кризис углубили расколы в европейских обществах. Линии расколов не всегда совпадают, но раскол по линии «Европа многообразия наций против идеологической централизованной брюссельской Европы» становится всё более важным для понимания эволюции самосознания европейцев, считает, среди прочих, влиятельный колумнист «Фигаро» Матьё Бок-Котэ: «Раскол между двумя концепциями Европы стал особенно явным в преддверии европейских выборов. Ультрацентристы и еврооптимисты больше не довольствуются методом Жана Монне (методов мелких незаметных мер, маленьких шажков, постепенно ведущих к федерализации): теперь они открыто грезят о броске к федеральной, а возможно и унитарной Европе. Они больше не делают вид, что уважают национальный суверенитет; они считают его чем-то реакционным и старомодным. Ультрацентристы использует каждый кризис для оправдания форсированного марша к “европейскому суверенитету”, будь то COVID-19 или война на Украине».

Парадокс этого воинствующего европеизма в том, что он не имеет никакого отношения к тому, что следует называть европейской цивилизацией. Их Европа – это в первую очередь определенная идеология, которая призвана полностью изменить образ жизни своих членов – старый исторический материал должен быть раздавлен, нивелирован, от него сохранится лишь красивая обёртка.

Ультрацентристам противостоят «суверенисты», которые тоже изменились. Они по-прежнему верят в Европу наций, но теперь большую важность приобретает цивилизационная составляющая, сохранение цивилизационной самобытности Европы. Неосуверенисты всё чаще говорят о Bruxit, стремясь порвать с бюрократическим централизмом Брюсселя и номенклатурой, ставшей отдельным классом.

Таким образом, на выборах в Европарламент в июне 2024 г. столкнулись не только разные национальные партии, проецирующие разногласия на Европу, но и два разных представления о европейской цивилизации. Существуют конечно и другие расколы – социальная Европа и либеральная Европа, глобализм и протекционизм и так далее. Главное, однако, в том, как отмечал Бок-Котэ, что на наших глазах формируются два видения европейского будущего, и что, возможно, именно сейчас зарождается европейское политическое сознание[9].

Результаты июньских выборов продемонстрировали, что в европейских обществах происходят тектонические сдвиги.

Во Франции ультраправое «Национальное объединение» опередило всех соперников с огромным отрывом, набрав более чем в 2 раза больше (31,4 процента) голосов, чем партия Макрона (14,5 процента). В Германии «Альтернатива для Германии» оказалась на втором месте с 15,9 процента, обойдя партию Шольца, получившую только 13,9 процента. Первое место ультраправые партии взяли в Италии и Австрии. Ещё несколько лет назад подобная картина казалась невообразимой.

Если эти результаты прогнозировались опросами, то реакция на них президента Франции стала неожиданностью. В вечер евровыборов Эммануэль Макрон заявил о роспуске парламента и проведении новых выборов, которые пройдут 30 июня и 7 июля. Он, очевидно, рассчитывает на подъём протеста против движения Ле Пен, на быструю мобилизацию протестного электората – во многом благодаря СМИ, которые утроят усилия по дискредитации «Национального объединения», на чём, собственно, и строилась предвыборная кампания макроновской партии, постоянно обвинявшей соперников в национализме и пособничестве Кремлю. «Фашизм не пройдёт, диктатура не пройдёт», – все недели, оставшиеся до выборов, французы слышали эти лозунги буквально из каждого утюга. Как гласил заголовок «Либерасьон» накануне второго тура выборов 2017 г.: «Делайте что хотите, но голосуйте за Макрона». Однако ставка главы государства рискованна.

Что касается самого ЕС, учитывая специфику работы Европарламента и его ограниченные полномочия, прорыв популистов вряд ли серьёзно скажется на европейском курсе. Усилению влияния препятствует и разрозненность различных движений. Две самые правые группы «Европейские консерваторы и реформисты» (ЕКР) и «Идентичность и демократия» (ИД) будут контролировать 131 место в ЕП. К ним добавляется пятнадцать законодателей от «Альтернативы для Германии», недавно исключённых из группы ИД, десять представителей венгерской «Фидес», шесть членов польской «Конфедерации» и три члена болгарской партии «Возрождение».

Но если представители группы ЕКР становятся всё более рукопожатными – на недавней встрече с Джорджией Мелони Урсула фон дер Ляйен, чья партийная группа сохранила лидерство в ЕП, не исключила возможной коалиции с ними, то группа ИД и другие ультраправые пока, видимо, останутся в изоляции. 8 мая несколько несколько центристских сил Европарламента подписали совместную декларацию, в которой торжественно обязались никогда не сотрудничать и не формировать коалиций с ультраправыми и радикалами.

Раньше степень рукопожатности «экстремистов» измерялась в первую очередь их отношением к иммиграции и к меньшинствам, теперь главным критерием становится отношение к России и конфликту на Украине. Все европейские политики, будь они правыми или левыми, говорящие о необходимости искать путь к миру через переговоры и взаимные уступки, а не через наращивание военных поставок и эскалацию, подвергаются систематической дискредитации, какими бы умеренными и осторожными ни были их высказывания. И, если, находясь в оппозиции, партии, обозначаемые как популистские и/или евроскептические, менее склонны поддерживать военную или финансовую помощь Киеву, то, оказавшись в структурах власти, они значительно смягчают позицию, примыкая к базовому общеевропейскому конесенсу.

Таким образом, усиление в Европарламенте и даже приход к власти в тех или странах ЕС правых или левых популистов вряд ли может серьёзно изменить отношения Европы с Россией в лучшую сторону.

Градус противостояния слишком высок, с обеих сторон сделаны шаги и заявления, которые исключают любое улучшение в скором будущем. Антироссийский консенсус в Европе, судя по всему, закрепился надолго, так же как антизападный в России.

Чего же можно ждать от усиления разного рода популистов, помимо роста турбулентности европейских обществ? Во Франции победа «Национального объединения» может привести к тому, что страна станет неуправляемой, пишут многие обозреватели. Но в более широкой перспективе укрепление сил, настаивающих на сохранении национального суверенитета и цивилизационной специфики стран ЕС, способно постепенно менять политическую парадигму, в том числе в отношении к текущим конфликтам.

Этим силам свойственны понимание партикулярности различных цивилизационных пространств, чей опыт не может диктоваться всему миру; осознание неизбежности конфликтов и иллюзорности идеи «вечного мира, гарантированного экономическими и юридическими договорами»; отказ от стремления к постоянной синхронизации действий разных государств внутри ЕС и принятие идеи концерта наций; видение роли государств как единственного политического образования, способного более менее эффективно противостоять терроризму, давлению ТНК, растворению демократий и культурной униформизации; признание взаимозависимости государств мира и необходимости выстраивать отношения в постоянном диалоге и поиске компромисса.

Один из виднейших представителей лагеря «Европы наций» (которого кстати нельзя причислить к правым), бывший предшественник Макрона на посту министра экономики Франции, Арно Монтебург, резюмировал видение своего лагеря так: Европейский союз не должен строиться на униформизации. Нынешняя политическая и юридическая интеграция губит Европу. Союз народов Европы может проявляться в сотрудничестве в разных сферах – это вопрос политического действия[10].

Собственно, рост числа избирателей, голосующих за различных популистов, должен интерпретироваться в первую очередь как требование разворота от идеологии к политике, понимаемой как управление определённой территорий в интересах определённого сообщества, избравшего для этого определённых правителей. Возвращение к политике, основанной на реалиях и запросах конкретных сообществ, а не на благих намерениях и абстрактных формулах, придало бы жизнеспособности европейскому проекту и могло бы создать предпосылки для нормализации отношений ЕС с соседями.

Автор: Наталия Руткевич, кандидат философских наук, журналист.