В середине 2000-х годов автору этих строк довелось наблюдать визит президента Венесуэлы Уго Чавеса в Вену, где проходил саммит Евросоюз — Южная Америка. Команданте приветствовали буквально толпы европейских леваков от умеренных до радикальных, истомившихся по идеологическому многообразию в условиях неолиберальной безальтернативности. Чавес знал толк в публичной политике и сорвал овацию, манкировав официальным приемом участников встречи в верхах ради выступления на собрании левой венской общественности.
Это в далеком прошлом. Чавес давно покинул земную жизнь, Николас Мадуро по политическим талантам не сравним с ментором, а приводить Венесуэлу в пример социально-экономического устройства можно разве что с горьким сарказмом. И тем не менее кризис в Венесуэле высвечивает насущные мировые проблемы.
События в Венесуэле вряд ли стали для кого-то неожиданностью — социально-экономический и политический конфликт там усугублялся давно. Однако активное американское участие не просто привело к эскалации, но и превратило, в общем-то, локальный кризис (если, конечно, не принимать во внимание гигантские запасы нефти) в вопрос мировой политики. Вне зависимости от отношения к личности Мадуро и сущности «боливарианского социализма», успехи которого, мягко говоря, сомнительны, всем странам и сообществам государств придется определить отношение к ряду принципов.
В центре внимания понятие легитимности — насколько «глубоко» его надо трактовать? Формально — как следование установленным процедурам, или «творчески» — как способность к эффективному управлению? В чем сущность суверенитета? В невмешательстве во внутренние дела либо в обязанности властей отвечать на запросы народа? Если второе, то какой части этого народа?
Вопросы ставятся не впервые. После конца «холодной войны» с ее жесткой дисциплиной блоков, идеологий и правил поведения (которые одновременно были правилами техники международной безопасности) в трактовке многих базовых понятий наступил релятивизм. Пока доминировала однородная группа стран (Запад), «творческая» интерпретация считалась современной, а классическая — старомодной. Сейчас же вся международная система быстро меняется, «либеральный мировой порядок» перестает считаться аксиомой, и трудно понять, какой подход возобладает.
Это дает шанс чавистам в Венесуэле. Будь на дворе середина ХХ века, такого шанса, скорее всего, не было бы — антиамериканский режим легко ликвидировали бы по привычным рецептам обхождения с «банановыми республиками». Оставайся атмосфера 2000-х годов с тогдашним приматом «продвижением демократии», вероятно, Мадуро подобного кризиса политически не пережил бы. Но сейчас комбинация этих двух подходов, наблюдаемая в американской политике по отношению к Венесуэле, приводит мир в замешательство. Наиболее интересна реакция Европы.
Евросоюз солидаризируется с США в осуждении венесуэльского режима. Но нехитрая американская интрига с оппозицией настолько очевидна, что европейское эстетическое чувство страдает. Евросоюз не поддерживает Мадуро, но автоматически признать президентом Гуайдо, как сделал Вашингтон, стесняется. Отсюда требование немедленно объявить выборы, дать народу слово. Похвально, хоть и не соответствует процедуре. Между тем в самой Европе с растущим страхом ожидают выборов в Европарламент в мае, где народ может, как и на референдуме в Великобритании, сказать такое слово, с которым потом непонятно что делать. Европейские лидеры, в первых рядах — президент Франции, поддерживают протестующих за правое дело в Каракасе. А что же Париж или Бордо, «желтые жилеты» там?
Что-то пропало. Картина мира во второй половине ХХ века и в первые полтора десятилетия нынешнего была понятной. В «холодную войну» — «мы» («свободный мир») и «они (тоталитарный коммунизм). После нее — «мы» («правильная сторона истории») и остальные (кого предстоит перетащить на эту правильную сторону). И вдруг воображаемая стройность посыпалась. Если еще не «оба хуже», говоря словами классика, то уже «все хороши».
Проблема Европейского союза в том, что он строился как флагман и прототип того миропорядка, в котором лучшее — друг хорошего, а развитие — линейно и поступательно. Отдельные страны — хоть США, хоть Китай, хоть Россия — могут вернуться назад, вспомнить «былое величие» либо, по крайней мере, прежние навыки и инстинкты. То понимание суверенитета, легитимности и прочих базовых категорий, которое было до «конца истории». Вряд ли получится хорошо, но — что делать, все движется циклично. А вот ЕС возвращаться некуда, подобного типа отношений, как в европейской интеграционной модели, раньше не было. Возврат же к предшествующей фазе — это не откат, а качественное изменение. Немного упрощая, Франция, Германия или Испания после евроинтеграции не возвращаются в то состояние, в котором они были до нее.
Исчезновения Евросоюза ждать не стоит. Примечательно, что, насмотревшись на фарс в Вестминстере, евроскептики на континенте вообще перестали говорить о выходе из ЕС или его упразднении. Лозунг дня — трансформация. Лидер партии «Национальное объединение» и экс-кандидат в президенты Франции Марин Ле Пен уже фактически провозгласила лозунг де Голля — «Европа отечеств». Это красиво звучит и способно найти отклик в сердцах избирателей. Но как такое сообщество будет выглядеть в XXI веке — непонятно. Не как теперь, но и не как раньше. Дико интересно, хотя и страшновато.
