Россия в глобальной политике

Недавняя коллизия вокруг статьи директора Института США и Канады Валерия Гарбузова «Утраченные иллюзии уходящей эпохи» подвигла известного российского философа и политолога Бориса Межуева сформулировать пять принципов русского палеоконсерватизма[1], которые, на его взгляд, могли бы стать альтернативой как «пораженческой» позиции самого Гарбузова, так и его многочисленных патриотически настроенных критиков.

Вот эти принципы:

1. Глобальный мир перестал существовать – он разделяется на конкурирующие военно-экономические блоки, и этот процесс будет нарастать.
2. Тот блок, который мы называем «коллективный Запад», не включит в себя Россию в каком-либо приемлемом качестве. При этом Россия не заинтересована объективно и в окончательной дезинтеграции «коллективного Запада», и тем более новой его сборке под британским (заведомо русофобским), а не американским зонтиком.
3. Главная задача на настоящий момент – демаркация границ между «Русским миром» и «коллективным Западом». Эти границы пройдут по территории Украины. Оптимальный вариант – чтобы было зафиксировано перемирие и границы прошли по линии продвижения войск с выделением линии демилитаризации («корейская ничья»).
4. Россия заинтересована в усилении конфликта между Китаем и «коллективным Западом», что помогло бы ей сохранить позицию третьей силы.
5. Россия нуждается в некоей разумной, желательно неформальной идеологии, способной подчеркнуть её отличие от Китая и стран «коллективного Запада» и способной не отпугнуть, но привлечь к сотрудничеству интеллектуальный класс, от участия которого зависит успех российского цивилизационного строительства. Такой идеологией могла бы стать идея консервативного Просвещения, или же консервативной демократии.

Разделяя с Борисом Межуевым желание обратить начавшуюся было травлю Гарбузова в конструктивный поиск философской основы российской внешней политики, хотел бы предложить свою критику принципов русского «палеоконсерватизма».

Уже первый тезис вызывает вопросы, поскольку разделение мира на блоки – это не какой-то объективно происходящий или уже свершившийся процесс. Это возможность, и её реализация зависит от хода нынешнего конфликта, в котором как раз и решается – останется мир однополярным или нет. Со стороны России реализация этой возможности требует максимальных усилий и максимально рационального их приложения. Однако такое максимально рациональное приложение усилий невозможно без адекватного понимания того вызова, с которым столкнулась страна, и соответствующего этому вызову целеполагания, а также правильного выбора той идеологии, которая позволит достичь этих целей и справиться с этим вызовом. Последовательный разбор всех условий демонстрирует несостоятельность второго, третьего, и пятого тезиса Межуева.

Во отношении второго тезиса, стоит отметить, что в нынешнем своём состоянии «коллективный Запад» – не один из трёх (четырёх, пяти или шести) блоков, которыми оперируют различные модели многополярного мира. «Коллективный Запад» – это сверхблок, который своим экономическим, военным, и культурным потенциалом всё ещё сильно превосходит любой другой из альтернативных блоков, находящихся на разных стадиях становления. Такой сверхблок будет стремиться к глобальному доминированию до тех пор, пока будет оставаться сверхблоком, то есть пока не будет подорвана англо-американская гегемония над континентальной Европой.

В этом смысле совершенно толстовской выглядит идея о нежелательности для России распада сверхблока и иллюзорными являются представления о том, что американоцентричный Запад якобы потенциально менее русофобский, чем британоцентричный.

Внутри современных западных элит антироссийские настроения связаны прежде всего с атлантизмом.

Соответственно, ослабление атлантизма (неважно – в американском или британском его изводе) является необходимым (хотя и недостаточным) условием нормализации отношений России с западными странами.

Сама же эта нормализация может последовать лишь в случае возвращения «коллективного Запада» к состоянию внутренней разделённости и конфликтности, которое было исторической нормой для Европы на протяжении многих веков и которой мы обязаны «цветущей сложностью» старой европейской культуры. Внутренняя разделённость и конфликтность европейского мира исторически определялась прежде всего англо-французским, а затем и англо-германским соперничеством. Соответственно, возвращение коллективного Запада к этому состоянию возможно лишь по линии обретения континентальной Европой ныне утраченной ею геополитической субъектности. Насколько такой сценарий возможен – отдельный вопрос, но в данном случае речь идёт не о вероятном, а о предпочтительном.

В отношении третьего тезиса Межуева необходимо отметить, что демаркация границ между блоками невозможна в принципе – на то они и блоки, а не страны. Отсылка к примеру холодной войны вряд ли уместна, поскольку наряду с НАТО и Варшавским договором в послевоенной Европе существовали «серые зоны» в виде внеблоковых стран (Албания, Югославия, Австрия, Финляндия). Ещё больше вопросов вызывает идея применения «корейского сценария» урегулирования в отношении Украины. Такой «сценарий» имел бы смысл в случае, если бы российское руководство изначально стремилось поглотить Украину и потерпело в этом неудачу (подобно тому, как потерпело неудачу северокорейское коммунистическое руководство, попытавшись коммунизировать Южную Корею в 1951 году).

Однако все действия российского руководства после февраля 2022 г., так же, как и его действия на протяжении всех пятнадцати лет, прошедших после памятного саммита НАТО в Бухаресте, свидетельствуют скорее о желании «финляндизировать» Украину, то есть добиться её формального или фактического внеблокового статуса. Речь идёт прежде всего о недопущении расширения на украинскую территорию стратегической инфраструктуры НАТО и – конкретно – создания района американской ПРО, подобного тем, что были созданы в Польше и Румынии. Стамбульские договорённости марта 2022 г. представляли собой попытку осуществить такую «финляндизацию» в международно-правовой форме, избегнув большой крови.

После срыва стамбульских договорённостей цель фактической «финляндизации» Украины достигается посредством «стратегии запрета доступа» (area denial strategy), сочетающей минимизацию потерь (через отказ российской армии от наступательных действий) с ракетными ударами, исключающими саму возможность распространения на территорию Украины стратегической инфраструктуры НАТО и создания на украинской территории нового района ПРО.

Реализация этой стратегии со стороны России на протяжении последнего года способствует превращению нынешнего конфликта в некоторое подобие арабо-израильского, то есть затяжного, ассиметричного, но, как показывает пример Израиля, вполне совместимого с позитивным развитием страны.

В этих условиях, осуществление «корейского сценария» было бы равносильно поражению России, ибо за ним последует то самое размещение на Украине американских ракет, которое произошло после 1953 г. в Южной Корее и которое российское руководство стремится предотвратить.

Наконец, относительно пятого тезиса Межуева, непонятно, для чего России нужна какая-либо официальная идеология, пускай даже и неформальная, которая подчёркивала бы отличие России от Китая. Отличие это настолько очевидно, что не требует никаких специальных теоретических оформлений. В то же время предлагаемая Межуевым идеология «консервативного Просвещения» вряд ли применима к России.

Во-первых, потому, что, как отмечает сам Межуев, термин этот был в своё время предложен Джоном Пококом, одним из представителей кембриджской школы в истории политической мысли, который всю жизнь занимался поиском античных, средневековых и ренессансных корней «атлантической» политической культуры. Той самой культуры, в рамках которой, по признанию самого Межуева, для России нет места.

Во-вторых, «консервативное Просвещение» представляет собой противоречие в терминах, поскольку консервативная мысль начинается как раз с отторжения «проекта Просвещения». Суть последнего можно определить как последовательное осуществление принципов индивидуализма во всех сферах человеческого бытия: религиозной (свобода вероисповедания, неизбежно превращающаяся в индивидуальную свободу – верить или не верить), политической (индивид – суверен, чьи права одновременно и абсолютны и делегируемы третьей стороне) и экономической (индивид – владелец самого себя и своего труда, продажа которого порождает капитализм). В совокупности концепция религиозного, политического и экономического индивидуализма, сформулированная преимущественно английскими и шотландскими авторами и переведённая на французский Вольтером, Монтескье, Кондильяком, Д’Аламбером и Дидро для общеевропейского пользования, утверждает примат индивида над любой формой общности – церковью, государством, общиной, семьёй, которые являются исходными точками для различных вариантов консерватизма.

Необходимо осознать, что Просвещение является идеологической матрицей того самого «коллективного Запада», в котором России в качестве геополитического и геокультурного субъекта просто нет места. А потому любая игра в Просвещение со стороны российских элит может закончиться только их интеллектуальной капитуляцией, за которой естественным образом рано или поздно последует и капитуляция политическая. Напротив, обретение интеллектуального или философского суверенитета (или «взросление», пользуясь терминологией близкого Межуеву Иммануила Канта) начинается с неопосредованного модерными европейскими авторами обращения к античной, средневековой и ренессансной традиции. Примеры такого обращения к домодерной традиции явили в XX веке философы Алексей Лосев и Георгий Флоровский, и именно их путь необходимо продолжить современным русским консерваторам.

Автор: Виктор Таки, преподаватель департамента истории Университета Конкордия в Эдмонтоне (Канада).