В основе системы мотиваций современного человека лежит культ личного прижизненного успеха. В принципе, в том нет большого греха. Кто не хочет быть успешным, уважаемым, влиятельным? Ни один деятельный, тем более – творческий человек невозможен без толики тщеславия.
Однако постмодернистский мир практически полностью оторвал понятие успеха, трактуемого почти исключительно как успех материальный, от способов его достижения. И, что ещё драматичнее, от объёма реальной, ощутимой пользы, которую человек в погоне за ним принёс окружающим. Не бывает стыдных профессий, бывают стыдные зарплаты.
С точки зрения индивидуума, это сильно облегчает жизнь, ибо резко расширяет спектр способов добиться успеха, а значит, и круг тех, кто успешен. Или хотя бы ощущает себя либо выглядит таковым. Но, как медленный яд, такая система ценностей отравляет и разрушает любую человеческую общность, сложную социальную структуру, всякую производственную деятельность. Рвутся связи, рассогласовывая коллективные усилия, превращая в лицемерную видимость ненасильственные, неформальные отношения, основанные на человеческой надёжности, уверенности в партнёре, доверии, добровольной координации, на ответственности за общее дело и чувстве долга.
Пожалуй, особенно пагубно ситуация отражается на управленческом корпусе. В смысле морали и бескорыстия он всегда в зоне наибольшего риска. Чем больше соблазнов и возможностей им поддаться – тем более мощные и бескомпромиссные нужны ограничители. Либо внутренние, на уровне личной порядочности, либо внешние, в виде уголовного кодекса и ужесточения вплоть до пожизненных санкций за взяточничество, нецелевое использование средств и игнорирование жалоб граждан. Но эффективность второго варианта всегда упирается в роковой вопрос: а кто будет контролировать контролирующих и наказывать наказывающих? Шесть тысяч лет развития человеческой цивилизации так и не дали внятного ответа.
Какие известны способы мотивировать чиновника на добросовестное выполнение им своих обязанностей? На то, чтобы ощущать своё положение в неизбежной социальной и административной иерархии не как кормушку и право на безнаказанность, а (хотя бы) как не только кормушку, но ещё и священный долг и почётную обязанность? Европейская культура, почитающая себя образцовой и до недавнего времени в массовом сознании считавшаяся таковой, может тут сказать до обидного мало. Все возникавшие за несколько тысячелетий властные вертикали в основном относились к так называемым патриархальным и патримониальным видам господства. Они сводились либо к немногочисленным выборным должностям полисов с их незначительным низовым техническим персоналом, либо к горсткам вольноотпущенников при римских императорах, либо к относительной вольнице феодальных иерархий, обслуживаемых не более чем челядью. Все эти вертикали строились или на личной ответственности перед избравшими управленца членами его общины, или на всякого рода персональных клятвах верности, личной преданности вассала сюзерену, или личной зависимости мелких чиновников от крупного, поставленного у власти верховным владыкой тоже на чисто персональной основе. Относительно небольшие феодальные образования управлялись немногочисленным штатом, а бесчисленные короли, герцоги и бароны каждого из значимых управленцев знали лично и мотивировали их, уж кто как умел.
Укрупнение европейских государственных образований едва не поставило эту систему в тупик. На заре Нового времени наверняка разразился бы управленческий кризис, если бы феодальная чересполосица не сменилась тоже достаточно дроблёной чересполосицей национальных государств. Развитие бюрократии свалилось на Европу, как снег на голову. В её этической картине мира не было места для кадрового управленца. И лишь пробуждение национализма, совпавшее по времени с формированием первых бюрократий мало-мальски современного типа, кое-как заполнило вакуум: штатные бюрократы получили возможность ощутить себя пусть и бледными, но всё же подобиями таких блистательных enfants de la Patrie, как, скажем, гусары. Если бы усложняющиеся государственные образования не принялись провозглашать себя прибежищами и детищами живущих в них наций, бюрократу и управленцу, не предложи ему роль патриота, в его новом количестве и качестве просто не для чего оказалось бы работать. Ну, кроме как для личного обогащения и самоутверждения, конечно. Но такие управленцы никогда не бывают надёжными и эффективными.
Однако в современном западном мире патриотизм не в чести, и более того – он объективно приходит в противоречие с господствующим идеологическим трендом: человек – экономическое животное, кочует из страны в страну в поисках наиболее выгодных условий житья-бытья, и не смейте ему мешать всякими предрассудками, из-за которых столько крови пролилось.Успешность управленца практически полностью отрывается от состояния управляемых им национальных структур и определяется лишь степенью его способности обслуживать интересы структур элитарных и транснациональных.
Происходившие и происходящие то там, то тут вспышки национализма, порой граничащего с нацизмом, а то и переходящего эту зыбкую границу, могут быть объяснены инстинктивными попытками общества нащупать способы повышения мотивированности и, следовательно, эффективности управленческого аппарата. Лекарство неизбежно оказывается горше болезни, но на коротких временных дистанциях оголтелый патриот у власти мотивированнее благодушного космополита. И зачастую – бескорыстнее, а именно для управленческого аппарата это существенно.
Однако для многонациональных государственных образований такие способы воодушевления бюрократии вообще не годятся. В идеале, конечно, можно себе представить и такой вариант: граждане одного государства, к какой бы нации или народности они ни принадлежали и какую бы веру ни исповедовали, испытывают одинаковый трепет при виде государственного флага, одинаково блюдут честь своей страны и в очередях на распродажах никогда не пропихнут вперёд своих соплеменников или единоверцев. Однако на практике нигде в Европе реализовать такое до сих пор, насколько мне известно, не удалось. Потому что это противоречит как установке на человека-кочевника, руководствующегося не чувством локтя, а исключительно собственными интересами, так и на человека-националиста, руководствующегося общими интересами не политической, а, скажем так, этнической нации.
Образ идеального управленца
Вокруг термина «империя» давно кипят споры, зачастую – весьма мотивированные политически, а определений и классификаций империй не один десяток. Мне сейчас важно одно из таких определений, на мой взгляд, принадлежащее к самым существенным. Империя – централизованное государственное образование, на территории которого представители различных национальностей и конфессий подчиняются одному и тому же светскому праву и одним и тем же административным нормам. То есть определяющими признаками империи являются вовсе не милитаризм, не подавление инакомыслящих и не угнетение национальных меньшинств. Всё это вполне, и порой в куда большей степени, присуще и национальным государствам. Империя – этническое и конфессиональное разнообразие, накрытое требовательным, но защитительным куполом единой административной системы и единого закона. Поддержание общего порядка, общей безопасности и, что существенно, – равноправия народностей и конфессий неизбежно вызывает гипертрофию правоохранительных органов со всеми плюсами и минусами. Таково имманентное, неотменяемое свойство империй – достоинства, как всегда, являются продолжениями недостатков, и наоборот. Некоторые мыслители факт этой гипертрофии считают достаточным основанием, чтобы обвинять любую империю в реакционности, тоталитарности и подавлении элементарных свобод, а на основания этого – провозглашать распад любой империи благом для населяющих её народов и всего человечества.
Китай очень рано приобрёл множество свойств империи. Испокон веку в биографиях китайских администраторов, учёных, поэтов первым делом писали, уроженцем какого уезда данный персонаж являлся, и практически никогда – к какой народности он принадлежал. В великом китайском уголовном кодексе «Тан люй шу и», созданном в 653 г. н.э., предусматривалось, что, буде на территории Китая один иноплеменник совершит преступление против другого, то, если они одного и того же племени, судить их надо по их собственным законам, а если они разных племён – по законам китайским. Это классический образец главенства имперского светского права над национальным. О знаменитом Ань Лушане, одной из этапных фигур политической истории китайского средневековья, что только не написано – и в каких чинах он служил, и где губернаторствовал, и где воевал с врагами Китая. Но о том, что он неханьского происхождения, а родители его были родом из Средней Азии (Самарканда и Бухары), выяснишь не вдруг. И восстание против центральной власти он поднял вовсе не по национальным, а либо по чисто личным, либо по общеимперским мотивам (то ли был обижен на китайского императора за недоверие и боялся будущей опалы, то ли искренне возмутился нараставшими год от года чехардой и интригами придворных клик и решил избавить от них любимую страну).
Но ещё раньше Китай познал все прелести единого администрирования при помощи государственной бюрократии – назначаемых и сменяемых из центра чиновников всех уровней, не связанных с местными кланами, обычаями, экономикой. Огромная страна, над населением которой постоянно висел дамоклов меч массового голода, просто не могла позволить себе ни полисной демократии, ни феодальной раздробленности. Требовались масштабные организационные и трудовые усилия, чтобы дожди не пропадали втуне, реки не смывали посевов, вода через шлюзы вовремя текла на поля, а хлеб из плодородных областей по спокойной глади постоянно обновляемых каналов регулярно поступал в военные и административные центры.
Как было заставить служить не только собственному животу и кошельку разветвлённый, многочисленный, многоуровневый, а подчас и многонациональный административный аппарат?
При известном деспоте Цинь Шихуане, первом объединителе страны, попробовали сделать это исключительно преданностью лично правителю и страхом перед наказанием, которому он мог подвергнуть любого. Не получилось. Страну просто взорвало. Урок был усвоен. Чиновника нельзя заставить приносить пользу. Чиновник должен сам этого хотеть.
Однако даже просто желания – всё ещё мало. У столь многочисленных и столь разных людей – разного возраста, разного культурного уровня, уроженцев разных регионов – и представления о пользе могут оказаться разными. И опять пойдёт разнобой, который придётся гасить тюрьмой и плахой, а это – последнее дело, в общем, всегда обречённое на неудачу. Самые разные чиновники должны строить один и тот же мир. Чтобы они заранее представляли его себе и в него стремились. Чтобы твёрдо знали самое главное: он – лучше существующего.
Он таков, что в нём хотелось бы жить и управленцам, и тем, кем они управляют. Индивидуальные мнения о том, что наиболее желанно в таком мире, могут в деталях различаться, так же, как и мнения о том, как этого мира достичь. Но общие представления управленцев о цели собственной деятельности и способах достижения этой цели должны быть едины.
И тут выручило конфуцианство. Это учение сформировалось задолго до образования империи, но оказалось по-настоящему востребовано именно тогда, когда начал возникать имперский бюрократический аппарат. При первом же взгляде на конфуцианский социальный идеал поражает прежде всего лаконизм его описания, приземлённость и скромность сформулированных запросов.
…Учитель сказал: «Я хотел бы, чтобы старые могли жить в покое, чтобы друзья доверяли друг другу, и чтобы было кому заботиться о малых детях»[1].
Мечта Учителя – благоденствие Поднебесной в целом. Он вмещает в заботливом и сострадательном сердце своём всю страну. И в чём же заключается чаемое им благоденствие, каков ожидаемый результат его заботы? Ничего противоестественного. Ничего экстравагантного. Ничего нарочито выдуманного. Ни слова об организационных частностях – они решатся в рабочем порядке. Всё – о человеческих состояниях, по большей части – внутренних, духовных, эмоциональных, которые будут достигнуты, когда внешние частности окажутся улажены. О них, об этих состояниях, собственно, мечтают все нормальные люди – только каждый для себя или, в лучшем случае, ближайших родственников. Старики мечтают о своём, мужчины, находящиеся в расцвете сил, на пике деятельного возраста – о своём, дети – о своём. Мечта Конфуция интегрирует частные мечты, и не более того. Его мечта – просто объединённая мечта всех.
Конфуций никогда не отстаивал концепцию бескорыстной отрешённости. Мол, мне приказали, я делаю, а что с этого будет лично мне – не важно. Бескорыстие и равнодушие к результатам деятельности – совсем не одно и то же. Прямая корысть делает человека плохим управленцем, и поэтому она должна быть преодолена. Однако незаинтересованность в общем и личном будущем, то есть бездумная исполнительность, делает его управленцем тоже никудышным. Более того – именно неподдельная озабоченность результатами деятельности является одним из лучших лекарств от прямой корысти. Именно человек, ориентированный на реальный общественно ценный результат, действительно способен её преодолеть. Она становится для него не столь уж и важна. Сделать дело важнее.
Конфуций не сжигал реальный мир. Он хотел населить его людьми, держащими в узде эгоистичные мотивации. Он не стремился ампутировать у человека эгоизм – он знал, что это невозможно, да и не нужно. Но старался разработать образовательные и воспитательные методики, предложить стимулы, благодаря которым человек сам был бы способен контролировать свой хватательный рефлекс. И тогда естественное для любого нормального человека стремление улучшать собственную жизнь заработало бы безо всякого давления извне в направлении, полезном для всех.
Язык не поворачивается называть образы, предлагаемые в конфуцианских трактатах, общественным «переустройством» – это не более чем «благоустройство» общества уже существующего. Для исполнения столь высокой задачи нужны были особые люди, достоинства которых отнюдь не являлись врождёнными, но, при наличии определённых задатков, воспитывались бы в процессе тяжкого и упорного труда по самосовершенствованию.
Концепция совершенного мужа (цзюньцзы) – одна из краеугольных в учении Конфуция.
…Совершенный муж ни к кому в Поднебесной не должен иметь ни предвзятости, ни пристрастий. Ему надлежит поступать [только] в соответствии с долгом[2].
…Что необходимо совершенному человеку в наши дни? Ему необходимо, глядя на выгоду, думать о долге, видя опасность – готовиться к самопожертвованию и всю жизнь не забывать старых обязательств…[3]
…Совершенный муж помогает нуждающимся, а не увеличивает достояние богатых[4].
…Совершенный муж почтителен и не допускает ошибок. Если он с уважением относится к другим людям, соблюдая при этом надлежащие нормы поведения, то тогда для него в пределах четырёх морей все люди – братья[5].
Эти цитаты можно множить и множить. Если подытожить их, перед нами предстанут основные параметры личности идеального управленца. Он уважает себя, сознаёт свою значимость и свой масштаб, бережёт это самовосприятие, он ни в коем случае не бессловесный исполнитель приказов. Сбережение народа для него не пустой звук и не красивые слова; это конечная практическая цель любой управленческой деятельности.
Дело для совершенного мужа прежде всего. Только своей эффективностью, результативностью на поприще служения государю и народу он доказывает своё право как на принуждение народа к тому, что считает правильным, так и на критику государя, когда полагает его неправым.
Материальные соблазны им преодолены в результате личных духовных усилий; такое преодоление является одной из важных составляющих его самоуважения, а он ценит возможность уважать себя куда более возможности материального обогащения. Куда радостней преодолеть соблазн, нежели пойти у него на поводу.
Он постоянно совершенствуется в своём совершенстве. Его совершенство – не статичное, раз навсегда достигнутое состояние, но динамический процесс, обусловленный духовным усилием, постоянным и определённым образом ориентированным. Но оно ни в коем случае не может совершаться лишь в душе. Самосовершенствование подразумевает непрерывную практику. Практиковаться следует в оттачивании почтительного, но не подобострастного отношения к вышестоящим и в осуществлении такого управления нижестоящими, которое не доставляет им лишних хлопот, но улучшает качество их жизни.
Он, наконец, постоянно стремится к общению с теми, кто идёт подобным же путём практического самосовершенствования, имеющего высшим выражением государственное служение. Это общение благотворно для всех, кто в него включён – оно совершенствует каждого, каждый оттачивает и шлифует себя на каждом. Совершенный муж – в огромной степени человек, сам создающий себя. Но он не может возникнуть и развиваться сам по себе, в изоляции. Только в процессе творческого и производственного взаимодействия с коллегами.
Совершенный муж, идеальный управленец, стал едва ли не основным элементом китайского проекта превращения мира сущего в мир должный. Мало того, он оказался наиболее проработанным, живым и эмоционально насыщенным его элементом.
Образ цзюньцзы обращался к каждому человеку и каждого манил в утопию обещанием личного прижизненного счастья, достигаемого мирным путём. Это-то и позволяло китайским мыслителям описывать самоё утопию столь сжато и обобщённо. Достаточно было наметить основной вектор преобразования: обихоженные сытые старики, доверяющие друг другу деятельные мужчины во цвете лет, вдовы и бобыли, имеющие убежище и пристанище, здоровые дети под присмотром, и все выполняют свои, присущие именно их положению обязанности, одновременно пользуясь подобающими именно им льготами (скажем, льготами несовершеннолетних, вдов, стариков). А организационные и технические частности решаются идеальными управленцами в рабочем порядке. На то эти управленцы и идеальны.
В итоге должно возникнуть положение, вполне реалистичное, надо сказать (конечно, превратить людей в ангелов не способна никакая идеология, но тем более такого не добиться насилием). Хорошие люди сами хотят стать такими, каким предстаёт перед их мысленным взором цзюньцзы. Действительно хотят. Это заманчиво, интересно, почётно, перспективно. А в процессе собственного становления они улучшают окружающий мир по единой модели. И в ней нет ничего принципиально не реализуемого. Раз за разом, во время любого из династийных циклов, она оказывалась оптимальным социальным и административным устройством, способным обеспечить китайской культуре наилучшие шансы на продление себя в будущее.
Стоит ли повторять, что культурная традиция до сих пор оказывает мощнейшее влияние на китайскую действительность, и в частности – на повышение эффективности её управленческого корпуса. Полностью идеала достичь нельзя, на то он идеал. Его функция – давать ориентиры, систему нравственных и поведенческих координат, шкалу оценок.
Однако сама мечта начинает вызревать и ощущаться куда раньше своей текстуальной фиксации. Она – неизбежный эмоциональный ответ на те или иные особенно раздражающие элементы социальной реальности, непроизвольный порыв к их ликвидации. Утопия – предельное выражение, квинтэссенция определённых предпочтений и вожделений данной, и только данной культуры. И если она укореняется достаточно прочно, пропитывает культуру достаточно долго, раньше или позже она реализуется, хотя, как правило, отнюдь не буквально.
Китайский идеальный мир – это соразмерность, справедливость распределения безо всяких конфискаций и насильственных обобществлений. Это – обширные социальные гарантии, обеспеченные государством всем слоям населения с учётом их, этих слоёв, особенностей и потребностей. Это – плотная вязь пользующихся высочайшим пиететом родственных и семейных связей. И в центре мира – управленец, благодаря которому утопия реализуется и который сам полноценно существует, только превращая утопию в реальность.
Мир, в котором хочется жить
К моменту массированного проникновения в Россию европейской культуры с европейской же концепцией коммунизма мы не успели выработать собственного, органичного и усвоенного значительной частью населения представления о желаемом мире – образа так называемого «светлого будущего». А именно образ сообща желаемого посюстороннего будущего даёт светским обществам устойчивость. В этом – болезненная слабость российской культуры при всех её достижениях.
Если же проанализировать лучшие советские утопии прошлого века, прежде всего – сформировавшие представления о Мире Полудня тексты братьев Стругацких, невозможно не почувствовать, что, хотя мир этот было принято полагать коммунистическим, мотивационная база людей Полудня во многом совпадает с мотивационной базой цзюньцзы. Ну, за исключением приверженности жёсткой и консервативной внутрисемейной иерархии, что в современном обществе не очень существенно.
Всерьёз люди Полудня отличаются от цзюньцзы лишь по двум пунктам.
Во-первых, идеальная система мотиваций распространена с управленцев на всех людей вообще. Но ведь каждый член грядущего общества мыслился в достаточной степени сознательным, ответственным и самостоятельным. Стало быть, в рамках своей профессиональной деятельности он в любой момент мог оказаться единым в двух лицах – принимающим решения и реализующим их управленцем/исполнителем. К тому же при демократическом мироустройстве каждый и обязан быть пригоден к профессиональной управленческой деятельности. Выбрали звездолётчика членом Мирового Совета – и управляй, не халтурь.
А во-вторых – совершенствование мира переориентировано с прошлого на будущее, с навечно расквартированного на заре времён статичного идеала золотого века на динамичный идеал, бесконечно разворачивающийся в бесконечное грядущее. Главным же средством двуединого процесса познания/созидания этого идеала, то есть смыслом жизни, стал переросший в естественную потребность научный и вообще творческий поиск.
Утопии тоталитарные наперебой рвутся простой грубой силой перековать неправильного человека в человека качественно иного, правильного. Но по-настоящему гуманистические и жизнеутверждающие социальные модели, не подозревая друг о друге и вроде бы несхожие во всём, с древности до наших дней психологически однотипно рисуют Человека Воспитанного, Творческого, Деятельного, Ответственного.
Похоже, открытая в этих утопиях система мотиваций по самой человеческой природе является единственной, какую можно предложить в качестве альтернативы тому мотивационному комплексу, что основан на возведённом в ранг приоритета немедленном прямом самоутверждении, принявшем в наше время формы исступлённой бытовой агрессии и ненасытного стяжания.
А отмеченные нами два крупных отличия от конфуцианского набора можно истолковать как явное свидетельство того, что система мотиваций человека Полудня вызревала в нашей родной православной традиции. Распространение одной и той же идеальной системы ценностей на всех – это же проявление в современной реальности концепции равенства всех перед Богом. А ориентированность не на древний социальный стандарт, сформированный легендарными императорами Яо и Шунем, а на нескончаемое творческое совершенствование будущего – это же христианский вектор времени: чаю воскресения мёртвых и жизни будущего века! Только модифицированный для времён квантовой механики, кибернетики и прочих нуль-транспортировок.
Созданный в ранних произведениях Стругацких так называемый Мир Полудня был по своим социальным и техническим атрибутам совершенно сказочным – и тем не менее ощущался поразительно реалистичным и притягательным. По крайней мере для двух поколений советских людей, а для многих – и по сей день, он воплощает всё лучшее, чего можно ждать и от человека, и от общества. Стругацкие не так часто называли его формальным термином «коммунизм» –и гораздо охотнее пользовались формулировкой «мир, в котором хочется жить».
Почему этот мир оказался столь привлекателен, манящ, так сильно воздействовал? Прежде всего потому, что привлекательны населяющие его люди. Не кибердворники, не самодвижущиеся дороги и даже не галактические перелёты. Люди.
А почему? Рискну утверждать, что Стругацкие создали образ мира, лежащий в русле нашей собственной, не европейской (и уж, конечно, не китайской) культурной традиции. Парадоксальным образом советская научная фантастика, наиболее одарёнными и продуктивными творцами которой оказались братья Стругацкие, с её яростным антиклерикализмом и почти воинствующим богоборчеством, сама того не сознавая, оказалась единственным и неповторимым, просто – не успевшим понять и осознать себя, приспособлением православной традиции и её системы ценностей, на которых испокон веку стояла и ещё кое-как стоит Русь, к ракетно-ядерной, генно-модифицированной современности.
Пожалуй, лишь она, советская НФ, не поминая имя Божье всуе, сумела намекнуть, как вывести бессребреническую, трудоголическую, братолюбивую, нетерпимую к силам Зла этику православия, безоговорочно нацеленную на личное и общественное преображение, в посюстороннее техногенное будущее. Как распахнуть перед устаревающей традицией юную бесконечность. Как, не отказываясь от себя, не ломая хребет собственной культуре, сохраняя и преобразуя её, на её основе созидать реальное будущее – пусть хоть и с помощью логарифмических линеек, электронных микроскопов и прочей неизбежно грешной материальной дребедени, но поведенчески-то, этически-то – в поразительном соответствии с тем, как учил людей проводить земную жизнь Сын Человеческий.
Никто этой проблемой не занимался. Никому даже в голову не приходило, что тут есть проблема и что она критически важна. Ни усталым политикам, ни велеречивым диссидентам, ни умудрённым богословам. Только фантасты легли на амбразуру. Мы, как правило, даже не осознаём, насколько давление культуры сказывается на наших представлениях о правильных или неправильных действиях.
Просто что-то нам кажется естественным и достойным уважения, а что-то – нет. Скажем, Тимур и его команда просто плюнули бы в лицо тому, кто сказал бы, что они, пионеры, ярые безбожники, пылкие строители коммунизма, действуют в русле христианской традиции, когда помогают старикам и тайно, пока никто не видит, наливают воду им в бочки и укладывают дрова в аккуратные поленницы. Наверное, кто-нибудь из юных ленинцев даже донос бы на такого провокатора накатал в ГПУ. А меж тем сказано в Писании:
…У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно[6].
Что въелось в культуру – не вырубишь ни пером, ни топором. Ты и не знаешь, что поведенчески ты христианин. Но, если тебе просто дают действовать, руководствуясь совестью, сам того не подозревая, ведёшь себя как христианин. И именно благодаря этому ты настоящий советский пионер.
Хорошие умные люди того, да подчас и нашего времени действительно сами хотят быть такими, как персонажи Мира Полудня. Но они могут стать таковыми, только создавая сам этот мир.
Как при Иване Третьем и Василии Третьем нестяжатели были разгромлены иосифлянами, так и людям Полудня был нанесён сильнейший и, возможно, непоправимый урон в восьмидесятые и девяностые годы прошлого века.
Однако надежда остаётся. Уже потому хотя бы, что, несмотря на тот давний разгром, современная православная церковь старается, насколько реальная жизнь позволяет, следовать заветам Сергия Радонежского и Нила Сорского, и чтит именно их, а вовсе не Иоанна-Иосифа Санина и его последователей, сребролюбивых мастеров политического доноса. Если тогда, после такого заноса, церковь сумела вырулить – может, теперь сумеем и мы все.
Напоследок коротко проверим, что нам в этом смысле даёт западная цивилизация.
Образ Соединённых Штатов в качестве мира, в котором всем хочется жить (а США, несомненно, империя уже в силу своей многонациональности), в последнее время сильно потускнел и, судя по всему, тускнеть продолжит, хотя их лидеры до последнего будут пупы надрывать, чтобы сохранить реноме. Америка в материальном плане привлекала уровнем потребления, а в духовном – невозбранной свободой каждого человека быть собой и добиваться своего. Уровень потребления там падает, и, что ещё важнее, постепенно ко всему американскому окружению приходит осознание простого факта, что сопоставимого уровня оно в принципе достичь не может – если всё человечество начнёт шиковать по-американски, ресурсы планеты иссякнут, пожалуй, ещё до следующих президентских выборов. В индивидуальном порядке сбежать в Америку ещё как-то можно, но вот устроить в своей стране «как в Америке» невозможно в принципе.
Что же касается альтернативных утопических моделей мира, язык не поворачивается называть их «мирами, в которых хочется жить», хотя авторы и провозглашали их идеальными. В Европе они создавались по одному и тому же шаблону с античных времён и обычно классифицировались у нас как предшественницы так называемого научного коммунизма.
Если в китайской утопии поражает скромность запросов, то в европейской – обилие начальства, регламентирующего всё и вся. Платон то и дело поминает «стражей». У Томаса Мора это некие «сифогранты» и «траниборы». Кампанелла не мучил сложными терминами ни себя, ни читателя, но едва ли не в каждой его фразе упоминаются «начальники и начальницы», «должностные лица», а то и просто «маститые старцы со старухами». Для вящей пользы народа и государства всё в европейских утопиях происходит не хаотично, не произвольно и не само собой, но под чутким руководством всеведущих и вездесущих надсмотрщиков, аппаратчиков и силовиков.
Вот, скажем, Платон:
…Лучшие мужчины должны большей частью соединяться с лучшими женщинами, а худшие, напротив, с самыми худшими и… потомство лучших мужчин и женщин следует воспитывать, а потомство худших – нет, раз наше стадо должно быть самым отборным. Но что это так делается, никто не должен знать, кроме самих правителей, чтобы не вносить ни малейшего разлада в отряд стражей. …А определить количество браков мы предоставим правителям. …А жеребьёвку надо, я думаю, подстроить как-нибудь так, чтобы при каждом заключении брака человек из числа негодных винил бы во всём судьбу, а не правителей[7].
Томас Мор:
…И если у кого-нибудь появится желание повидать друзей, живущих в другом городе… разрешение легко получить у своих сифогрантов и траниборов, разве только помешает этому какая-нибудь причина. …Отправляется… с письмом от правителя, который удостоверяет, что дано разрешение на отъезд и предписан день возвращения. В дорогу дают повозку и общественного раба… Несмотря на то, что утопийцы ничего не берут с собой в дорогу, у них, однако, всего вдоволь, ибо они повсюду дома. …Если кто уйдёт за границу по собственной воле, без разрешения правителя, то пойманного подвергают великому позору: его возвращают как беглого и жестоко карают[8].
Одна лишь фраза о том, что разрешение на перемещение получить легко, если только не мешает какая-либо причина, сразу разворачивает перед мысленным взором современного человека обширнейший набор сытных перспектив, открывающихся перед теми, кто по долгу службы даёт такие разрешения и определяет, есть причина отказать в поездке или нет.
Или такой вопрос: как, кто и на каких правовых основаниях отлавливает в чужих странах беглых утопийцев, самовольно ушедших от идеальной жизни? Кто и как их, если возникает необходимость, переправляет через границу обратно?
Кампанелла:
…Через каждые шесть месяцев начальники назначают, кому в каком круге спать и кому в первой спальне, кому во второй…[9]
…Распределением одежды сообразно с условиями необходимости ведают врачи и хранители одежды…[10]
…Часто также моют они своё тело по указанию врача и начальника[11].
Не буду приводить дальнейших цитат, чтобы не пугать читателя. Европейские утопии ужасны. Существование людей в этих мирах – полное молчание ягнят. Но самое поразительное – безграничное упование на регулирующую роль чиновников и притом – полное отсутствие заботы о чиновничьих мотивациях.
Если таким же образом, как чуть выше мы проанализировали мотивационный комплекс цзюньцзы, осмыслить встречающиеся в текстах европейских утопий косвенные обмолвки относительно причин, по которым начальники выполняют свои обязанности добросовестно, получим следующее.
Платон:
- мощнейшая идеологическая обработка, промывка мозгов, осуществляемая с самого раннего детства;
- постоянный контроль поведения и духовного состояния детей, подростков, а возможно – и вообще всего населения, чтобы своевременно выявлять тех, кто поддаётся идеологической обработке лучше всего; именно их затем предполагалось вовлекать в процесс управления;
- лишение непосредственных руководителей всякой возможности сознательно, с учётом известных и понятных постоянных ориентиров и критериев, строить карьерный рост и прикидывать виды на собственное будущее;
- лишение непосредственных руководителей реальных человеческих отношений с их избирательностью, нелицемерной преданностью и неформальным бескорыстием;
- лишение руководящей деятельности всяких материальных стимулов ввиду обобществления имущества, жилья и даже семейных отношений;
- полное отсутствие как перечня действий, однозначно относимых к недопустимым, так и унифицированной, понятной системы наказаний: старшие наказывают младших по своему почину и усмотрению.
Томас Мор:
- постоянное пребывание трудящихся утопийцев на глазах у других трудящихся утопийцев;
- бесплатное распределение;
- отсутствие частной собственности и денег;
- непредсказуемость и произвольность внесудебных карательных санкций, при которых реакция уголовного права на неблаговидные поступки или просто служебные промахи непрогнозируема.
Кампанелла:
- внедрённая в сознание в процессе коллективистского воспитания гипертрофированная, самозабвенная исполнительность, полностью заменяющая реальный интерес к работе, увлечённость работой, гордость своей работой;
- назначение всех и каждого на ту работу, которая, согласно астрологическим прогнозам, для каждого наиболее естественна;
- постоянная угроза снятия с должности «по воле народа»;
- постоянный страх бессудного наказания неизвестной и непредугадываемой суровости, применяемого просто в рабочем порядке;
- чудовищная жестокость по отношению к тем, кто оказался признан «врагами государства и религии, недостойными почитаться за людей».
Очень трудно представить себе искреннюю личную заинтересованность управленцев в созидании и поддержании в порядке такого мира. При отчаянной зарегулированности утопических миров, где едва ли не всё происходило по воле начальства, с его ведома и под его контролем, предусмотренные системы стимулов управленческой деятельности совершенно не способны были обеспечить мало-мальски качественные управленческие услуги. После ампутации всех реальных стимулов, сориентированных независимым творческим порывом, удовольствием от работы, самоутверждением, честолюбием, заботой о семье, набор мотиваций управленца не мог не свестись всего лишь к двум.
Во-первых, к маниакальному, сродни вызванному гипнозом, стремлению к некоему общему благу; причём на деле стремление это быстро выродилось бы в простое подобострастие к любому вышестоящему (уже потому хотя бы, что ведь только вышестоящий, может быть, знает, в чём именно это благо заключается). Во-вторых, к постоянному страху непредсказуемой кары, осуществляемой порою просто с садистской жестокостью.
В значительной степени именно в силу противоречия между объёмом функций управленцев и отсутствием личных стимулов для их деятельности всякая попытка реализовать такую утопию требовала прямого насилия, вырождалась в прямое насилие и затем неизбежно приобретала характер по меньшей мере драматический. А в итоге приводила, как правило, к результату, противоположному мечте.
Собственно, широчайшее применение насилия было запрограммировано в европейских утопиях с самого начала. Вот хоть вернуться на минутку к Кампанелле:
…Все по отдельности подсудны старшему начальнику своего мастерства. Таким образом, все главные мастера являются судьями и могут присуждать к изгнанию, бичеванию, выговору, отстранению от общей трапезы, отлучению от церкви и запрещению общаться с женщинами[12].
…Смертная казнь исполняется только руками народа, который убивает или побивает осуждённого камнями, и первые удары наносят обвинитель и свидетели. Палачей… у них нет, дабы не осквернять государства. Иным даётся право самим лишать себя жизни: тогда они обкладывают себя мешочками с порохом и, поджёгши их, сгорают, причём присутствующие поощряют их умереть достойно. Все граждане при этом плачут и молят Бога смягчить свой гнев, скорбя о том, что дошли до необходимости отсечь загнивший член государства. Однако же виновного они убеждают и уговаривают до тех пор, пока тот сам не согласится и не пожелает себе смертного приговора, а иначе он не может быть казнён. Но если преступление совершено или против свободы государства, или против Бога, или против высших властей, то без всякого сострадания приговор выносится немедленно. И только такие преступники караются смертью. Повинный смерти обязуется перед лицом народа по совести объяснить причины, по которым, по его мнению, он не должен был бы умирать, объявить проступки других, заслуживающие смерти, и преступления властей, приведя доказательства того, что они заслуживают ещё более тяжкого наказания…[13]
И нас в советское время учили, будто все эти живодёрские грёзы есть ранние прототипы того идеального общества, о котором мы мечтаем и которое мы строим! Недаром Борис Стругацкий вспоминал в конце жизни:
…Слова «коммунизм», «коммунист», «коммунары» – многое значили для нас тогда. В частности, они означали светлую цель и чистоту помыслов. Нам понадобился добрый десяток лет, чтобы понять… что «наш» коммунизм и коммунизм товарища Суслова не имеют между собой ничего общего. …В самом начале шестидесятых слово «коммунизм» было для нас словом прозрачным, сверкающим, абсолютным, и обозначало оно мир, в котором хочется жить и работать…[14]
* * *
Из всего вышесказанного можно сделать, помимо прочих, четыре очень, на мой взгляд, важных вывода.
Первое. Предложения каких-то внятных моделей светлого будущего от национальных государств ожидать не приходится. Они им просто не нужны. И интеллектуально не по силам. Европейские национальные государства озабочены лишь тщетными попытками сохранить статус-кво. Что говорить, когда благодаря наплыву беженцев и мигрантов они у нас на глазах превращаются в некие недоимперии и даже не понимают этого, не обладают понятийным аппаратом, чтобы отрефлексировать происходящее, осознать и попытаться накрыть своих новых жителей имперским покровом единого права.
Второе. Попытки предложить заманчивые образы миров, в которых хотелось бы жить, – ныне удел империй. А говоря точнее, даже не удел, а побочный продукт их успешного функционирования. Они объективно вынуждены искать мотивационную базу повышения эффективности своего управленческого корпуса в современных условиях. И волей-неволей, непроизвольно, приходится как-то формулировать притягательные варианты реально назревших социальных трансформаций, масштабные социальные цели и стараться объяснить своим жителям, что это – их собственные цели, нужные и полезные именно им социальные трансформации.
Третье. В конкурентной борьбе империй максимальных преимуществ достигнет та, которая предложит образ будущего, заманчивый и желанный для максимального числа людей внутри и вне своих политических границ, сумев убедительно показать действительную благотворность и хотя бы частичную реализуемость проекта.
Четвёртое. Нарочитое, искусственное придумывание умозрительных концепций желанных миров ничего не даст и лишь скомпрометирует самоё идею. Наоборот, концепции должны быть продлением в современность традиционных социальных конструкций, выпестованных каждой данной культурой. Но не повторением, а адаптацией к настоящему и, по возможности, к будущему. Практика показывает, что спекулятивные рецепты, даже если они человечны и логичны, не работают. В лучшем случае лишь сбивают с толку и приводят к растрате сил впустую, в худшем – порождают лицемерие, притворство, подлость, продажность и террор. Любое новшество имеет шанс оказаться работоспособным лишь в той степени, в какой оно может служить обновлённым, адекватным современности воплощением и проявлением традиции.
[1] Лунь юй [Беседы и суждения]. 5:26.
[2] Там же. 4:10.
[3] Там же. 14:12
[4] Там же. 6:4.
[5] Там же. 12:5.
[6] Евангелие от Матфея. 6:3–4.
[7] Платон. Государство. В кн.: А.Ф. Лосев, В.Ф. Асмус, А.А. Тахо-Годи (Ред.), Собрание сочинений Платона в четырёх томах. Том 3. М.: Мысль, 1994. 459d:460a.
[8] Мор Т. Утопия / Пер. с лат. Ю.М. Каган. М.: Наука, 1978. С. 199.
[9] Кампанелла Т. Город Солнца. М.: Изд-во Академии Наук СССР, 1954. С. 56.
[10] Там же. С. 59.
[11] Там же. С. 59.
[12] Там же. С. 97.
[13] Там же. С. 98–99.
[14] Вишневский Б.Л. Аркадий и Борис Стругацкие: двойная звезда. М.: АСТ, 2004. С. 67.
