В конце 1912 – начале 1913 годов в русских газетах «Киевская мысль» и «День» была опубликована серия ярких репортажей с Балканской войны, подписанных вымышленными именами Антид Ото и Янов. Под псевдонимами скрывался будущий вождь русской революции Лев Троцкий, в ту пору – свободный журналист. Приведенный ниже отрывок, посвященный взаимоотношениям сербов и албанцев на территории нынешнего края Косово, был опубликован в газете «День» 25 декабря 1912 года.
Корреспонденты видели и много, и мало;
они наблюдали все то, что предшествует войне, они видели «продукты»
войны: раненых, пленных, зарево пожаров; слышали гул пушечной
пальбы. Но им не дали возможности проделать поход вместе с армией и
поглядеть на военные операции изнутри. Приходится путем допросов, и
притом с пристрастием, со слов участников восстановлять картину
жизни и смерти армии на полях сражений.
* * *
«Наша бригада называлась летучей, потому
что предназначалась для поддержания постоянной связи между 1-й и
3-й армиями. За сутки с лишним до объявления войны мы стояли на
сербской границе, между селами Свирци и Новакова Чука. В войну,
признаться, не верили.
Совершенно не верили ни солдаты, ни мы,
офицеры, что будут сражения, и что каждый из нас – вот так, как
есть – пойдет в огонь. Статочное ли дело? Думали, что все сведется
к военной демонстрации: попугаем Турцию и вынудим к уступкам.
Оказалось – не так. Еще накануне объявления войны, часов около
12-ти дня, получилось известие, что арнауты (турецкое название
албанцев. – Ред.) напали на наши пограничные посты, и нашему полку
отдано было приказание немедленно броситься в атаку.
На пограничных постах у нас стояли
ополченцы, вооруженные негодными русскими берданками. Арнаутов было
около тысячи человек, под командой Идрис-Сефера, одного из перваков
Иссы Болетинаца (влиятельный вождь албанцев. Руководил восстанием
1909 г. против турок. – Ред.) У них были мартинки и сербские
скорострелки, которыми мы же их вооружили во время албанского
восстания. И денег они тогда от нас получили. Хотели, чтоб в случае
войны они шли с нами совместно. Вышло наоборот. С нашими ружьями в
руках арнауты первыми напали на наши караулы и без труда завладели
ими. Почему так? Сказалась, конечно, религиозная связь с Турцией, а
главное, албанцы поняли, что дело идет о разделе Албании между
Сербией и Грецией, и что нужно защищать свои поля, избы и стада.
Обманутые надежды – как? из наших ружей, на наши деньги, да против
нас же? – крайне ожесточили нашу армию. Отсюда, главным образом, и
пошли, жестокости. Но о жестокостях позже… <…>
Я командовал «водом» (взводом), это
человек 70, когда добежал, вокруг меня оказались сплошь чужие
солдаты из других рот. Не все прибежали: пользуясь беспорядком,
трусы отстали. Албанцы стояли меж своими караулами и нашими и
стреляли. Шагов за двести мы с криком, «ура» стали наступать,
открыв беспорядочную стрельбу. Албанцы отступили к своим ближним
караулам. В это время комитаджи (четники), находившиеся на границе
вместе с ополченцами, при помощи ручных бомб овладели первым
турецким караулом.
Арнауты отступили назад на Новакову
Чуку, все время отстреливаясь, и заняли караул приблизительно в 2
тысячах шагах расстояния от нас. Тут подоспела наша батарея. Дали
три выстрела, очень метких, – крыша дальнего караула обвалилась на
наших глазах. Арнауты покинули позицию и бежали. Нагнать их нам не
удалось. Мы потеряли 40 человек убитыми и 80 ранеными, в том числе
4 офицеров. Арнауты большую часть своих убитых и раненых увезли с
собой. Они почитают это священным долгом. <…>
Албанцы, говорят, очень храбры. Пожалуй,
и так, только эта храбрость совсем особенная, непригодная для
нынешних войн. Они бросаются в стремительную атаку, не отдавая себе
полного отчета в последствиях, сокрушают все, что могут сокрушить,
беспощадны в натиске и в истреблении побежденных. Но в случае
неудачи легко теряются и, раз отбитые, уже не собираются для нового
наступления. Их бегство принимает такой же стремительный и
безотчетный характер, как и наступление. Это не армия, а
вооруженные роды, племена. Старики с могучими седыми бородами и
рядом – мальчики 17–18 лет…
Пленные, оторванные от своих, очень
жалки. Не раз бывало, что приведенный моими солдатами арнаут падал
на землю, униженно извивался и жалобно молил: «Аман, аман»… Я
строго запрещал убивать их, но скажу прямо: не помогало. Прикажешь
отвести пленника к командиру, солдат отведет его шагов на
пятьдесят, потом слышишь выстрел. Дело сделано. Откуда такая
жестокость? Я сперва думал, что солдаты-крестьяне лелеют мысль
переселиться на новые земли и заблаговременно стремятся очистить их
от старых хозяев. Нарочито заговаривал с ними: вот, мол, теперь
много земли у вас будет. Нет, не хотят переселяться сюда даже те,
кто из этих же мест недавно переселился в Сербию, а в моем полку,
как пограничном, таких было не мало. Места здесь дикие, хозяйство
плохое, обработка земли варварская, ни дорог, ни школ, ни врачебной
помощи.
Истребление пленных объясняется отчасти
местью за обманутые надежды: об этом я уже говорил; но, главным
образом, расчетом: одним врагом меньше – одной опасностью меньше.
Первые дни мы просто обезоруживали албанцев и отпускали: тут
опасность явная. Стали брать в плен. Но это значит охранять, т. е.
тратить силы и кормить, а солдатам самим есть нечего. Храбрые,
интеллигентные солдаты никогда не убивали пленных. Зато трусы
вдоволь вымещали на обезоруженных пережитый в сражении страх.
Многое зависело, разумеется, от командиров. Наш бригадный, Стоян
Милованович, строго запрещал расправу над пленными. Но в других
частях сами офицеры расстреливали беспощадно.
Не примите этого за национальную
похвальбу, только я должен вам сказать, что сербская армия показала
себя несравненно более гуманной, – если только это слово тут
уместно, — чем болгарская и греческая. Те проходили по местности
огненным смерчем. Один мой приятель, недавно оперировавший со своим
полком у озера Доеране, над Салониками, рассказывал, что все те
места, где ступила нога болгарской армии, превращены в пустыню. Ни
человека, ни жилья человеческого, — все уничтожено, сожжено, стерто
с лица земли. Так же действовали и греки, городок Серевич,
например, совершенно уничтожен ими, как не бывало. Правда, греки
говорят: турки сожгли. Только в Серевиче, наряду с жилыми домами,
уничтожены и мечети, святыни турецкие, а уж это – верный признак…
В окрестностях Битоля (Монастыря), где действовали наши войска,
почти все села сохранились, кроме чисто турецких. Да что говорить,
война есть война, и с нашей стороны тоже было сделано
достаточно…
Ответственность за жестокости падает,
однако, лишь меньшей своей частью на регулярные войска. По общему
правилу, они уничтожали только дома кочаков, арнаутских бандитов.
Потом проходили войска резерва и вносили свою лепту. А дальше шли
ополченцы и комитаджи, – эти уж доделывали работу. Комитаджи –
худшее, что можно себе представить. Были среди них интеллигентные,
идейные люди, национальные энтузиасты, но это – единицы. А
остальные – просто громилы, грабители, примыкавшие к армии ради
грабежа. Они иногда оказывались полезны, ибо жизнью не дорожат – ни
чужой, ни своей. У села Нагорийни, под Кумановым, их погибло не
меньше двухсот душ, храбро дрались. Но в промежутке между двумя
сражениями это просто отъявленные разбойники.
Комитаджи были организованы еще до
войны, очень различно в разных местах: были четы (отряды. – Ред.) в
20, 50 и даже в 100 человек, под командой своих воевод. На время
войны они были причислены к известным войсковым частям, для
форпостной и рекогносцировочной службы, и для командования ими было
назначено несколько регулярных офицеров. Пока чета находилась при
войсковой части, дело еще шло туда-сюда. Но когда операция
завершалась, армия двигалась дальше, а чета оставлялась для
разоружения населения, без надзора, – тут и начинались ужасы.
Недалеко от Прилепа они так
бесчинствовали и зверствовали, притом не только над турками, но и
над сербами, что пришлось направить против них регулярные войска и
уничтожить целую чету, прежде чем они угомонились.
И насилия над женщинами если вообще
были, – я этого не знаю, но вполне допускаю, – то совершались
четниками, а никак не солдатами. Этого мы абсолютно не допускали.
Контроль был строгий. Когда остаемся в селе на ночевку, патруль во
главе с офицером заранее переводит всех турецких женщин в одну
часть села. Солдаты идут в дома, где остаются одни мужчины. А если
в гареме и остаются бабы, то доступ туда солдатам преграждается
унтером под страхом самой тяжкой кары. Солдаты не раз роптали:
«Если бы турки проходили по нашей земле, у них был бы другой
порядок». В Битоле одного солдата строго наказали за то, что шутя
поднял чадру у турчанки. Нельзя иначе. Если бы давать на этот счет
потачку, растеряли бы войско: разыскивай потом солдат по утрам!
Старались мы не допускать и воровства. С
хозяевами дома солдаты могли сноситься не иначе как через
унтер-офицера, при чем позволялось требовать только пищу. Но это не
всегда соблюдалось, прежде всего, самими офицерами. Под предлогом
вещественных «воспоминаний» о походе, они сплошь да рядом сбирали у
богатых албанцев и турок дорогое оружие, ковры, шелка, серебро и
золото. Иные таким путем недурно пополнили свой хозяйственный
инвентарь. Солдаты, где могли, забирали только монеты, потому что
вещи им пришлось бы нести на себе… <…>
В Приштину мы не входили, она была взята
уже накануне, 3-й армией, а ночевали в Грачанице. Это –
историческое место со знаменитым монастырем имени короля Милутина.
Когда солдаты вышли на Косово поле, очень воодушевились. Я удивился
даже. Косово, Грачаница – эти имена переходили из поколения в
поколение, повторялись несчетно в песнях народных. Солдаты стали
все спрашивать, скоро ли придем в Бакарно. Гувно – это под
Прилепом. Оказывается, там была некогда крайняя граница старого
сербского королевства; я, признаться, и не знал этого. А солдаты
твердо решили, что, как дойдем до Гувна, тут и работе нашей конец.
Мне не раз приходилось устыжаться перед солдатами своей малой
осведомленности по части национальной истории. В качестве
образованных людей, мы не прислушиваемся к народным песням, а
историю свою тоже не очень прилежно читаем.
Села по дороге были то чисто албанские,
то смешанные, то чисто сербские. Но все албанцы на Косовом говорят
по-сербски, сербы – по-албански, а есть села, где установился
какой-то средний сербо-албанский язык. Албанские деревни гораздо
лучше, богаче сербских, много скота. У иных по 50, по 80 лошадей,
тысячи овец. У одного турецкого чивчия нашли мы 10 тысяч овец,
полмиллиона килограммов пшеницы в амбарах. Их дома красивее, в два
этажа, у иных, в Бадровцах, например, под Скопле, новые
сельско-хозяйственные орудия. Сербы не решаются держать много
скота, чтоб не отобрали качаки (албанские бандиты). Домов красивых
сербы тоже не строят, даже богатые, в тех селах, где есть албанцы.
Если у серба два этажа, тогда он дома не красит, чтоб не оказался
его дом лучше албанских. Позже, уже после взятия Битоля, мне
пришлось в Ресне провести ночь у одного греческого врача.
Прекрасный, с полным комфортом, но снаружи не штукатуренный.
Почему? – спрашиваю. Не решается: иначе
его дом будет одним из лучших в городе, из которого, к слову
сказать, родом Наизибей, герой турецкой революции.»
