Три четверти столетия жила Россия с
одной, но зато «единственно верной» идеей. Не успели прочитать над
ней отходную, как в пропагандистском и научно-гуманитарном
сообществах начались лихорадочные поиски новой, так сказать,
национальной идеи, которая исполняла бы функции покойной –
по-прежнему бы все объясняла и всех объединяла. Победительницей в
этой длительной перепалке, судя по всему, выходит идея особой
«русской цивилизации».
Власти предержащие отнеслись к ней
утилитарно и стали использовать ее, чтобы разъяснять свою политику.
В первую очередь, конечно, на международной арене. Тем более что
сейчас, как известно из авторитетных западных источников,
происходит «столкновение цивилизаций» между иудеохристианским
Западом и исламским Востоком. Может ли Россия как самостоятельная
«цивилизация» не занять позицию в этом противостоянии?
Многие, впрочем, склоняются к точке
зрения Александра Дугина, утверждающего, что России, мол, нечего
делать в этой схватке, кроме как тихо радоваться, что нашлась
наконец «цивилизация», пусть и одержимая средневековым фанатизмом,
но способная бросить вызов «абсолютному врагу» (по терминологии
того же Дугина) – Америке. Да и для внутренней политики идея
полезная. Если в России есть своя цивилизация, то ее атрибуты
отличаются от цивилизации западной. Там, допустим, упразднение
реального разделения властей считалось бы тиранией, а у нас оно –
суверенная демократия.
Научное сообщество, призванное
обеспечить теоретическое обоснование новорожденной идеи, вполне для
нее созрело. Самым ярким свидетельством этого стала ошеломляющая
метаморфоза историка, члена-корреспондента РАН Андрея Николаевича
Сахарова. В прошлом он являлся блюстителем чистоты марксистских риз
советской историографии, нынче же срочно «перековался» в
проповедника «русской цивилизации» и неоевразийца. Что уж говорить
о менее значительных персонажах, которые наперегонки пишут учебники
и читают лекции по «истории цивилизаций» и особенностях их
«столкновения», не сомневаясь в том, что используемая ими модная
терминология – это «единственно
верный подход» к истории и политике.
ОТРЕЧЕНИЕ
В то время как в России внезапная победа
официозного постмодернизма выглядит как простая замена одной догмы
на другую, более политкорректную, в западном мире
«мультицивилизационное» поветрие вылилось в медленное и мучительное
отречение от основ, заложенных столетия назад классиками
политической мысли. В первую очередь Аристотелем и Гегелем.
Во времена Аристотеля считалось, что
главное отличие свободных людей от варваров – неотъемлемое право
«участвовать в суде и в совете», служащее им самой надежной
гарантией от произвола властей. Иначе говоря, свобода
отождествлялась с политической модернизацией. Ибо что же такое
политическая модернизация (отвлекаясь от ее институциональных
аспектов), если не гарантии от беззакония со стороны властей?
Даже в страшном сне Аристотелю не могло
присниться такое толкование прошедших событий, в соответствии с
которым варварская Персидская империя, пожелавшая в V веке до н. э.
стереть с лица земли демократические Афины, являлась всего лишь
соседней цивилизацией. Да еще и имевшей определенные преимущества
перед греческим полисом (например, «опыт имперостроительства», как
сказал бы сегодня А.Н. Сахаров). На исходе ХХ столетия
теоретическую базу под этот удивительный, с точки зрения
Аристотеля, постулат, ставящий на одну доску демократию и
деспотизм, подвел американец Самьюэл Хантингтон, провозгласивший,
что «каждая из цивилизаций по-своему цивилизованна».
Спустя столетия после Аристотеля другой
великий европейский мыслитель выразил свое представление о
цивилизованности и варварстве культур и народов в строгой формуле:
«Всемирная история есть прогресс в осознании свободы» (или «в
обретении человеком внутреннего достоинства», как сказал он в
другом месте). Из этой формулы Гегеля недвусмысленно вытекало, что
народы, не ставящие себе целью обретение внутреннего достоинства,
не являются цивилизованными. Или
(что, по его мнению, то же самое) остаются варварами до тех пор,
покуда этой целью не задались.
Можно не соглашаться с жестким
детерминизмом философа, но он верил, что непременно настанет день,
когда цивилизованными станут все народы. Убеждение было настолько
сильным, что передалось сегодняшним последователям Гегеля. В том
числе и Фрэнсису Фукуяме, который, как известно, в 1989 году
объявил «городу и миру», что «идеологическая эволюция человечества
завершилась» в связи с окончательной победой демократии (а стало
быть, и идеи «внутреннего достоинства человека») над ее
тоталитарными соперниками – фашизмом и коммунизмом. И печально
добавил в заключение, что, дескать, в результате окончания истории
«жизнь станет, пожалуй, скучной».
Грусть Фукуямы оказалась, как мы знаем,
преждевременной. Идея создания исламского халифата не даст нам
соскучиться, боюсь, еще долгое время.
ТЕЧЕНИЕ ВРЕМЕНИ ИЛИ ИСТОРИЯ?
Увы, день, когда европейские мыслители
отреклись от учения классиков, настал намного раньше торжества
всеобщей свободы. Аристотеля и Гегеля объявили закосневшими в
«европоцентризме», чтобы не сказать,
отжившими. Арнолд Тойнби решительно обличил их «эгоцентрические
иллюзии» и «провинциальное высокомерие». Фернан Бродель с неменьшей
горячностью призвал читателей осознать, наконец, «великие
культурные конфликты человечества и множественность его
цивилизаций». А Освальд Шпенглер и вовсе приравнял аристотелевское
представление о варварстве к птолемеевской модели мира и вообразил
себя кем-то вроде Коперника в истории и политике. Короче говоря,
сердились они на классиков очень сильно, рассматривая их заботу о
внутреннем достоинстве человека как неподобающую серьезным
ученым.
И естественно, обнаружили во тьме
варварства множество цивилизаций, пусть нисколько не озабоченных
гарантиями от произвола властей, но, по их мнению, вполне
равноценных аристотелевскому свободному миру. При этом серьезные
ученые справедливо указывали на достижения многих народов, хотя и
живших под гнетом свирепых деспотий, но «по-своему цивилизованных»,
в области архитектуры, астрономии, алгебры, изящной словесности, то
есть в сферах, не имевших отношения к политике и, следовательно,
неспособных бросить вызов власти деспота.
Так или иначе, понятие «варварство»
исчезло из философского лексикона. С ним отмерли критерии
цивилизованности культур и народов. Отныне Персидская империя могла
претендовать на статус «цивилизации» ничуть не меньше
демократических Афин.
Одно лишь упустили из виду
постмодернистские мыслители: вековой деспотизм не проходит даром.
Отсутствие политической модернизации, то есть все то, что
Аристотель считал варварством, на самом деле законсервировало
народы в «средневековом» состоянии. И страшно аукнулось
впоследствии. Например, сегодняшним исламским
фанатизмом.
Авторитетом новую
«мультицивилизационную» парадигму наделили основополагающие работы
Тойнби «Постижение истории» и Броделя «История цивилизаций», а
популярной в широких элитных массах, особенно в России, сделало ее
«Столкновение цивилизаций» Хантингтона.
Эти солидные ученые труды нанесли почти
такой же сокрушительный удар по классической формуле
цивилизованности, какой самодержавная революция царя Ивана Грозного
нанесла по социально-политическому устройству Москвы времен Ивана
III. Не знаю, можно ли еще спасти классическую формулу от этого
нового – варварского, если угодно, – нашествия постмодернистской
конницы. Во всяком случае, перед глазами пример, который заставляет
в этом усомниться.
Речь идет о знаменитом современном
историке Иммануиле Валлерстайне. Именно под его пером бЧльшая часть
прошлого человечества – с VIII века до н. э. до 1500 года н. э. –
предстает как грандиозный провал во времени. Исключения, понятно,
были. Например, классические Греция и Рим, заложившие фундамент
современной философии, политической мысли, истории, юриспруденции,
не говоря уже о категориях свободы и ограничений власти, о
демократии, монархии и республике. Одним словом, основы всего, что
в представлении Аристотеля противостояло варварству. Однако
античный задел не сумел обеспечить непрерывность исторического
процесса.
В результате Грецию и Рим, согласно
Валлерстайну, тоже поглотила бездна, то есть гигантская варварская
ойкумена, напрочь лишенная политической динамики (а стало быть, и
движения в сторону свободы) и поэтому остававшаяся вне истории и уж
в любом случае вне цивилизации.
И что же? Может быть, историческая
концепция Валлерстайна уберегла его от того, чтобы стать самым
преданным из учеников Броделя, верившего, подобно Хантингтону, что
вся тогдашняя ойкумена была
«по-своему цивилизованна»? Отнюдь. Как лидер мегаисторической
школы, Валлерстайн нисколько не сомневается в том, что
существование всех этих варварских «цивилизаций» сводилось, говоря
его собственными словами, «лишь к процессу расширения и сокращения
[имперских территорий], который, похоже, являлся их судьбой».
Зато в качестве руководителя Центра
Фернана Броделя он обязан усматривать в этом бессмысленном
«процессе» некий высший «цивилизационный» смысл.
Но ведь в этом противоречии как раз и
состоит главное различие между классическим и постмодернистским
подходами к истории и политике. Если классический подход кладет в
основу общественного движения категории свободы и человеческого
достоинства, внося тем самым в прошлое смысл и трансформируя
течение времени в историю, то
«мультицивилизационный» подход совершает прямо противоположную
операцию, превращая историю в бессмысленное течение времени – в
процесс расширения и сокращения территорий.
МАСКАРАД
Если, тем не менее, столько
первоклассных умов (и еще больше их эпигонов) освятили своим
авторитетом именно эту «противоположную операцию», то попытка
пробить в ней брешь выглядит в наши дни предприятием довольно
безнадежным. И все-таки давайте попробуем.
Начнем с постмодернистского определения
цивилизации. Вот как выглядит оно у Хантингтона: «Цивилизацию
определяют как общекультурные элементы – язык, история, религия,
обычаи, институты, так и субъективная самоидентификация». А.Н.
Сахаров (понятно, в своей постмарксистской ипостаси) согласен:
«Характер, привычки, традиция живущих в стране людей… отличия от
других обществ. Это и называется цивилизацией».
Дело здесь даже не в том, что «прогресс
в осознании свободы» или «внутреннего достоинства человека», не
говоря уже об «участии в суде и в совете», которые некогда отделяли
цивилизацию от варварства, исчезли из этих определений бесследно (у
А.Н. Сахарова они и вовсе заменены «стремлением к удобствам, к
комфорту… к материальному достатку»).
Непонятно, по какой, собственно, причине
следует отныне называть все эти «общекультурные элементы»
цивилизацией, если испокон веков назывались они своим собственным
именем, то есть культурой?
Культур и в самом деле на белом свете
много. Столько же, сколько народов: у каждого своя. Но А.Н. Сахаров
говорит о «зарождении русской цивилизации» (не культуры, заметьте,
а цивилизации, и не российской, а русской). Между тем даже
Хантингтон признаёт: «Культура есть общая тема практически в каждом
определении цивилизации». Более того, «цивилизация – это и есть в
широком смысле культура». Так что же мы приобретаем, объявляя
«культуру в широком смысле» цивилизацией? Что дает нам этот
маскарад для понимания истории и политики?
И нельзя ведь сказать, чтобы не понимали
значения этого маскарада и сами постмодернисты. Не назвал же
Хантингтон свою знаменитую книгу «Столкновение культур».
Согласитесь, это звучало бы намного менее эффектно, чем
«столкновение цивилизаций». Многие, пожалуй, сочли бы его
предсказание скорее нелепым.
Классики, как мы видели, очень ясно и
точно сформулировали критерии цивилизованности
культур и народов. И цель их тоже ясна: объяснить, при каких
условиях возможен переход от варварства к
цивилизованности.
А какова цель постмодернистов? Показать,
что никакого варварства не существовало и не существует и что все
культуры равны между собою? Но почему в таком случае лишь немногие
культуры возведены ими в ранг «цивилизаций», а остальные отсеяны
как второсортные? И какими, собственно, критериями руководствуются
постмодернисты при этом разделении?
ОПРАВДАНИЕ АРХАИКИ
Маскарад этот вовсе не безобидный. В
особенности когда один из главных его распорядителей, Арнолд
Тойнби, категорически провозгласил, что «цивилизация есть
тотальность», и никто из постмодернистов не возразил и не
возражает. Но что же иное может это означать, если не
противопоставление одной «тотальности» другой? Со всеми вытекающими
из этого последствиями.
Например, с такими, как тотальная
солидарность, когда все народы одной «цивилизации» обязаны встать
на защиту любого из «своих». Как заступилась в XVII столетии Швеция
за протестантских немецких князей, а Франция – за католических (в
ходе Тридцатилетней войны 1618–1648 гг. – Ред.). Или как встала на
защиту сербов Россия в 1914 году, обрекая себя – и мир – на
политическую катастрофу.
«Тотальность» предполагает, между
прочим, еще и этнические чистки. Предполагает и массовые движения
под лозунгами «цивилизационной» чистоты вроде «Россия для русских».
Так же, как и зеркальное его отражение «Латвия для
латышей».
Хуже того, триумф
«мультицивилизационного» подхода привел к тому, что даже
террористы-убийцы из какой-нибудь «Хезболлы» или «Аль-Каиды» для
нас теперь и не варвары вовсе, а, напротив, гордые защитники своей
цивилизации, равноправные участники пресловутого «столкновения»,
доблестно отражающие нашествие «крестоносцев». И публике даже в
голову не приходит спрашивать об их отношении к внутреннему
достоинству человека и уж тем более к свободе: сказано ведь, что
«каждая из цивилизаций по свому цивилизованна».
Удивительно ли, что в V веке до н. э.
«цивилизованность» Персидской империи требовала стереть с лица
земли демократические Афины или то, что в наши дни подобный призыв
раздается в отношении Израиля?
Приобщая к лону цивилизации архаику
древних деспотий, постмодернистское поветрие в истории и политике
существенно затрудняет изучение всего, что препятствовало – и
препятствует – политической модернизации стран ислама. И тем самым
косвенно помогает сегодняшним фанатикам прикрывать свою культурную
отсталость особенностями своей веры. Такова, выходит, объективная
функция этого подхода: в «мультицивилизационной» темноте все кошки
одинаково серы.
КАК БЫТЬ С РЕЛИГИЕЙ?
Парадоксально, но свое главное
преимущество постмодернисты видят именно в том, в чем они наиболее
уязвимы. «Важнейшим из объективных элементов цивилизации, –
считает Хантингтон, –
является религия». И поясняет, что
«люди одного и того же этнического происхождения и говорящие на
одном и том же языке, но разной веры могут
истреблять друг друга, как случилось в Ливане, в бывшей Югославии и
на [Индийском] субконтиненте». Как будто последователи одной и той
же веры (принадлежащие, согласно данной логике, к одной
цивилизации), не истребляют друг друга столь же свирепо (как
наблюдаем мы, например, в сегодняшнем Ираке, где противостояние
между шиитами и суннитами достигло пика)!
Разве еще в VII веке не убили шииты всех
трех первых суннитских халифов? И разве не продолжалась эта резня
столетиями – в беспрерывных войнах между шиитской Персией и
суннитской Турцией? И разве, наконец, «христианнейшие» короли
Франции не помогали в течение десятилетий туркам в войне против
своих единоверцев Габсбургов?
Несмотря на все это, единомышленники
Хантингтона почему-то уверены, что именно непримиримость разных
конфессий делает «тотальность» цивилизаций неразрушимой, если
хотите – вечной. Правы ли они? Ведь даже если принять все посылки
постмодернистов, у них все равно не сходятся концы с концами.
Начнем с того, что сама связка «религия – цивилизация» не
выдерживает критики. Просто потому, что существуют «цивилизации»,
не опирающиеся на одну, определенную религию, и существуют мировые
религии, которые не стали основой
«цивилизаций».
Возьмите хотя бы первую в истории
монотеистическую религию – иудаизм, одна из сект которого дала
начало христианству. Иудаизм не породил никакую особую
«цивилизацию»: Израиль принадлежит скорее к цивилизации
европейской. А ведь есть еще, скажем, и буддизм. Подобно
христианству он не прижился в стране, в которой увидел свет, но,
изгнанный из Индии, широко разошелся по миру. И если христианство
завоевало север и запад Евразии, то буддизм практически охватил ее
юг и восток – от Лаоса до Кореи и от Монголии до Таиланда, не
говоря уже о Тибете. Но основой «цивилизации» он не стал. Во всяком
случае, никто из постмодернистов «буддистскую цивилизацию»,
насколько я знаю, не упоминает.
И наоборот, непонятно, какая религия
является «важнейшим объективным элементом», допустим, китайской
«цивилизации». Конфуцианство? Буддизм? А «цивилизации» японской?
Буддизм? Синтоизм? А если Хантингтон прав и у нас на глазах
складывается «цивилизация» африканская? Какая религия будет при
таком раскладе править бал на Черном континенте?
А вот пример еще более наглядный. Будь
постмодернисты правы, Германия с ее католическим югом и
протестантским севером просто не состоялась бы как
нация-государство. Другой была бы вся Европа. Во всяком случае, во
второй четверти XVII столетия, когда вражда между католиками и
протестантами вылилась в кровавую Тридцатилетнюю войну, в которую
как раз и вмешались Франция и Швеция, мир между обеими конфессиями
казался невозможным. Тем более что конфликт двух германских
«цивилизаций» на глазах превратился в общеевропейский.
Если и происходило когда-нибудь в
истории «столкновение цивилизаций», то как раз в этой беспощадной
конфессиональной войне, затянувшейся на целое поколение. Путей
решения конфликта, как казалось тогда, было лишь два: либо массовый
переход протестантов в католичество, либо распад Германии и
исчезновение христианства как общей религии ее граждан. И чем же
закончилась схватка, какая из двух цивилизационных «тотальностей»
победила?
Да никакая. Ведь на самом деле имелся
еще и третий, цивилизованный в аристотелевском понимании
экуменический выход из конфликта конфессий. Поэтому и завершилось
дело в Германии (и в Европе) не массовым переходом протестантов в
католичество и уж тем более не исчезновением христианства. Все
увенчалось примирением конфессий и объединением двух европейских
«цивилизаций» в одну (если, конечно, поверить Хантингтону, будто
религия действительно является «важнейшим элементом цивилизации»).
Так, может быть, никаких таких «цивилизаций» и не было?
История и сегодня подтверждает, что не
существует «цивилизаций», ядром которых являются религии. Это
правда, что православная Россия и по сей день не примирилась с
западным христианством. Зато подавляющее большинство православных
народов – греки, болгары, румыны, черногорцы, киприоты, молдаване,
македонцы, украинцы, грузины, даже сербы – отчаянно стремятся в
лоно вроде бы, если верить постмодернистам, чуждой им западной
цивилизации. Какой после этого может быть разговор о «православной
цивилизации»?
Многие мусульманские народы и поныне
объясняют вековую отсталость своей политической культуры, на самом
деле обусловленную их деспотическим прошлым, непримиримой
конфессиональной рознью с «крестоносцами» и иудеями. Но разве не
точно так же еще в XIX веке объясняли свою политическую
несовместимость с «латинами» те же православные народы, соблазняя
российских панславистов?
И вот несколько поколений спустя (как и
в случае былой, казалось бы «тотальной», вражды между протестантами
и католиками) мы видим противоположную картину. Так какова же цена
«тотальным цивилизациям» постмодернистов, которые пытаются, вопреки
не только истории, но и тому, что мы видим своими глазами,
увековечить конфессиональную рознь, возведя ее в ранг вечного
закона истории?
ПРОИЗВОЛ
Но все-таки самым убедительным
аргументом против постмодернистского подхода к истории и политике
остается, как мы уже упоминали, его абсолютная произвольность.
Хантингтон, допустим, не устает повторять, что «лишь семь или
восемь из всего множества культур» достойны возведения в ранг
цивилизаций. Но как быть с утверждением Тойнби, который насчитывал
21 «цивилизацию» (позднее даже 23)?
Допустим, что многие из двух дюжин
тойнбианских «цивилизаций» сегодня мертвы, а Хантингтон имеет в
виду лишь те, что и по сию пору живы (кстати, таких у Тойнби всего
пять, а не семь или восемь). Но что делать с коллегой Хантингтона
Филипом Багби, в «Культуре и истории» которого лишь одиннадцать
«цивилизаций» (как исторических, так и современных?) И как быть с
Кэроллом Куигли, в чьей «Эволюции цивилизаций» находится место для
16 исторических «цивилизаций» и еще, возможно, для восьми
«дополнительных»? Тем более что у Мэтью Мелко в «Природе
цивилизаций» всего 12 исторических, из которых дожили до наших дней
пять, но не те, что у Тойнби (китайская, японская, индийская,
исламская и западная). А знаменитый отечественный предшественник
наших постмодернистов Николай Данилевский категорически настаивал
на том, что цивилизаций (которые он, впрочем, именовал еще
«культурно-историческими типами») насчитывалось в истории ровно
десять.
Крупнейший американский историк Уильям
Макнил столь же категорически не согласен. В его «Возвышении
Запада» «цивилизаций» всего девять – столько же, сколько у Броделя.
И лишь в «Закате Европы» Шпенглера число «цивилизаций» более или
менее совпадает с тем, что предлагает Хантингтон, – восемь (правда,
«русской цивилизации» никто из них, включая Данилевского, почему-то
не обнаружил; единственное, которое они упоминают,
«государство-цивилизация – Япония). Другие, впрочем, добавляют еще
латиноамериканскую и православную «цивилизации», а Хантингтон, как
мы уже говорили, даже африканскую.
Многочисленные проповедники
«мультицивилизационного» подхода даже и не пытаются не только
примирить взгляды, но и хоть как-то объяснить расхождения в своих
концепциях. Одним словом, невозможно избавиться от ощущения хаоса и
произвола, безраздельно царящих в этом теоретическом
королевстве.
Постмодернисты просто не захотели
заметить принципиальное различие между универсальной и полной
достоинства гегелевской цивилизованностью культур
и народов, четко отделяющей свободных людей от варваров, и мутным
«мультицивилизационным» подходом, ставящим на одну доску жертв
варварского террора и их палачей.
А нужно ли вообще вникать в разницу
между классической проблемой перехода от варварства к Цивилизации
(с прописной буквы) и постмодернистской идеей множественности
«цивилизаций» (со строчной)? Да, нужно. Ведь, повторю, в
сегодняшней России это постмодернистское поветрие на глазах
трансформируется в новую, «единственно верную» идею, способную
завести не только нас с вами, но и наших правителей, ученых и
пропагандистов в такой же политический тупик, в какой уже завел
однажды марксизм-ленинизм. И было бы неразумно даже не попытаться
остановить эту роковую трансформацию. Пока не
поздно.
