Окончание холодной войны застало врасплох многих по обе стороны пресловутого «железного занавеса». Сразу же последовала эйфория, которая не могла служить заменой трезвому анализу, а тот, похоже, просто не был востребован. Лишь со временем пришло осознание того, что мир вступил в беспрецедентный переходный этап своего развития, исход которого представлялся все большим интеллектуальным вызовом. Эти настроения суммировались в призыве выработать общее видение современной исторической эпохи.
Сигналом тревоги стал внешнеполитический кризис Соединенных Штатов, который наиболее ярко высветила «война по выбору» в Ираке. Казалось, что у страны, «победившей в холодной войне», кризиса быть не должно. Теперь же мы являемся свидетелями глобального финансово-экономического спада, истоки которого уходят в идеологию и практику функционирования финансового сектора Америки в последние два десятилетия. Он не менее убедительно говорит в пользу того, что односторонние решения и действия не обеспечивают международному сообществу так называемых «общественных услуг» (public goods). Наоборот, не решаются существующие проблемы и создаются новые.
Возникает ощущение, что загадку содержания современного этапа мирового развития не разрешить без уяснения смысла того, что произошло на рубеже 80-х и 90-х годов прошлого века. Не станет большим допущением предположение, что ключевое значение при этом будет иметь ответ на вопрос о будущем США, ставших олицетворением исторического Запада.
АМЕРИКА: КАКАЯ АМЕРИКА?
Итоги президентских выборов в Соединенных Штатах 4 ноября 2008 года однозначно свидетельствуют о том, что американцы признают необходимость перемен. Вопросом остается, какими станут эти перемены и каковы будут темпы их реализации. Есть все основания полагать, что англосаксонско-протестантский фактор в Северной Америке достиг критического пункта в своей поступательной эволюции, насчитывающей четыре столетия. США, как и Россия, могут измениться только самостоятельно, то есть по собственной воле, но, разумеется, во взаимодействии с остальным миром. Всем международным партнерам Соединенных Штатов придется признать данную реальность, проявляя должное понимание всей сложности и болезненности трансформации этой великой страны.
Существуют разные взгляды на то, какая Америка нужна миру. Например, Доминик Моиси считает, что в виду имеется «старая Америка, которая была потеряна». Более убедителен профессор Университета Бостона Эндрю Бацевич, который предлагает исходить из того, что Америке «легче преобразиться самой, чем преобразовать мир». Другими словами, речь идет о том, чтобы США со всеми остальными странами вписались в качественно новый этап мирового развития, подготовленный холодной войной и ее окончанием.
В отсутствие серьезных международных дебатов после окончания холодной войны, которые и помогли бы выйти на общее понимание значения произошедших перемен, политический класс Соединенных Штатов пришел к неверным выводам не только в международных делах, но и в сфере экономики и финансов. Тут также возобладала инерция – стремление к обобщению в мировом масштабе. В частности, была предпринята попытка, в том числе через лиссабонскую повестку дня Европейского союза, заставить европейцев двигаться в направлении более жесткой социально-экономической модели Америки. Получается, что их линия на «социализацию» экономического развития Западной Европы в период холодной войны носила тактический характер, будучи продиктована исключительно геополитическими соображениями, прежде всего необходимостью ответа на «вызов Советского Союза».
Более того, начался демонтаж баланса между действием рыночных сил и государственным вмешательством в экономику, сложившегося в период предшествующей революции в Америке в результате «Нового курса» Франклина Делано Рузвельта. Резко активизировалась политика дерегулирования, которая неизбежно перекинулась на другие западные страны. Собственно, мера устранения препятствий на пути действия рыночной стихии и предопределила во многом степень поражения конкретных стран разразившимся кризисом.
Можно только предположить, что как Советский Союз в середине 1970-х упустил возможность проведения серьезных социально-экономических реформ, так и Соединенные Штаты упустили столь благоприятный момент (в том числе для структурной перестройки экономики) сразу после окончания холодной войны. Трансформационный потенциал в США готовился десятилетиями благодушия, питавшегося возможностью решать проблемы посредством использования своего привилегированного положения в глобальной финансовой системе. Это позволяло жить не по средствам (последние годы – на 8 % ВВП, или 1 трлн дол., составлявших совокупный дефицит федерального бюджета и текущего счета платежного баланса), что в числе прочего вступало в резкое противоречие с основами американской морали, уходящей корнями в пуританскую этику.
Поэтому избрание Барака Обамы президентом Соединенных Штатов не могло быть случайным, как не был случайным приход к власти администрации Джорджа Буша, что резко ускорило комплексный процесс саморазрушения Америки. Шок от потрясений, охвативших наиболее чувствительную для американского самосознания сферу – финансовую, создает условия для быстрого запуска процесса радикального преображения страны. Все будет зависеть от реального революционного потенциала новой администрации, включая решимость идти по пути демилитаризации и деидеологизации внешней политики. Главное – не рассматривать эти болезненные потрясения как поражение Америки. Их надо отнести на счет отжившей системы и экстремистской идеологии, которые исчерпали себя и уже не соответствуют требованиям времени. Именно такой подход позволил России пережить национальную катастрофу распада Советского Союза, осознать причины того, что произошло, сделать из этого соответствующие выводы и снова встать на ноги.
При этом нельзя упускать из виду, что между Советским Союзом и США всегда было много общего в период холодной войны: та же идеологизация внешней политики, тот же упор на официальную пропаганду, конформизм и патриотизм, те же категории политической целесообразности. Думаю, правы те, кто считает, что история поочередно устраняет крайности общественного развития, представленные различными продуктами европейской либеральной мысли. Одну из таких крайностей представлял опыт Советского Союза: отрицание частной собственности, ее обобществление, командная экономика. Другая крайность – безудержная свобода частного предпринимательства – представлена опытом Америки. То есть распад Советского Союза и нынешний кризис Соединенных Штатов – явления одного ряда.
Из процесса глубокой трансформации Америка выйдет такой, какой она, возможно, никогда не была, за исключением разве что гениальных проблесков, отмеченных деятельностью и взглядами таких лидеров, как Франклин Делано Рузвельт, Дуайт Эйзенхауэр и Джон Кеннеди. Они признавали неизбежность многополярной реальности, опасность милитаризации внешней политики и экономики и в этом приближались к мироощущению европейцев, сформировавшемуся на момент окончания холодной войны.
Меньше всего хотелось бы, чтобы возобладало «инстинктивное желание американцев, чтобы их оставили в покое» (Zbigniew Brzezinski, Brent Scowcroft. America and the World. Basic Books: New York, 2008. P. 35). Приемлемым для всех представляется видение Збигневом Бжезинским американского лидерства как «катализатора» действий, которые готово коллективно предпринять международное сообщество. Это действительно потребует существенного преображения американского общества в направлении «большей просвещенности». Из чего можно заключить, что реальные перемены во внешней политике США могут быть следствием только существенной трансформации самой Америки.
РОССИЯ И ЗАПАД
На переломном этапе мирового развития поневоле приходится обращаться к философии истории. Без этого не понять смысл происходящего. Поверхностный анализ приводит к ошибочной стратегии. Пример – призывы к цивилизационной солидарности Запада под лозунгом «защиты западных ценностей и образа жизни», хотя очевидно, что глобальный финансовый кризис – это в первую очередь кризис западного образа жизни, уже не подкрепленного ни интеллектуальными, ни иными ресурсами.
Как считает Бжезинский, «500-летнее глобальное доминирование атлантических держав подходит к концу» (International Herald Tribune. 2008. Dec. 17). И здесь фундаментальной представляется тема «Россия и Запад». Мы, по существу, разделили все трагедии Европы в XX столетии – ее «сумеречном» периоде (Николай Бердяев), когда тон в европейской цивилизации задавала западная часть континента. Теперь, с окончанием холодной войны, в Евро-Атлантике стали возможны подлинно коллективные решения, которые немыслимы без равноправного участия России.
Под «Закатом Европы» Освальд Шпенглер еще в 1918 году понимал завершающий этап существования западноевропейско-американской культуры. Именно с империализмом он связывал этот этап превращения культуры в цивилизацию, выстраивая свой имперский ряд: римлянин – пуританин – пруссак.
История доказала изначальную несостоятельность претензий Большой Пруссии, каковой стала объединенная волей Бисмарка Германия, на имперское лидерство Запада. В действительности же объединенная Германия стала средством разрушения «cтарой» Европы, о чем убедительно свидетельствуют обе мировые войны. А немецкий героизм, противопоставлявшийся английскому меркантилизму, и прусский дух в реальной жизни и в условиях демократии вели к нацизму, в чем смог убедиться и сам Шпенглер.
Собственно, ничего иного и не могло породить ницшеанство, провозгласившее культ «сверхчеловека» и «смерть Бога». Тупик западного антропоцентризма предвидели Фёдор Тютчев и Фёдор Достоевский, причем раньше Шпенглера, анализ которого, видимо, неслучайно полностью оторван от христианских корней европейской цивилизации. О самом же «дереве», наверное, надо будет «судить по плодам его». И если так, то безусловным наследием доминирования Запада в глобальной политике, экономике и финансах на протяжении пяти столетий является весь комплекс мировых проблем современности.
Кстати, «скептицизм» Шпенглера вызывал аллергию и у большевистского руководства Советской России, имевшего свои идеи по части придания европейской цивилизации второго дыхания и ее универсализации – на путях мировой революции. Это, наверное, выдает глубинную – на уровне мироощущения – общность большевизма и исторического Запада. Поэтому и холодную войну вполне можно воспринимать как способ глобального доминирования Европы.
Проблемы исторического Запада наиболее остро проявляются по ту сторону Атлантики потому, что именно там наиболее тяжелым оказался груз политики, основанной на инстинктах и предрассудках прошлого. Не вызывает сомнений само наличие проблемы, вызванной не Россией, а особенностями собственной культурно-цивилизационной эволюции Запада. Трудно уйти от вывода о том, что последние годы мы наблюдаем шпенглеровскую внутреннюю деструкцию несостоявшейся глобальной империи Запада. Хотя однополярный мир существовал на уровне мифологии, он оказывал влияние на международные отношения. Многие находились под впечатлением могущества «единственной сверхдержавы», искренне веря в его реальность, и потому империя существовала пусть даже в эскизе.
Освальд Шпенглер актуален уже потому, что он помогает многое понять в европейской и мировой истории, в частности судьбу христианства в ландшафте западной культуры. Дело не в том, чтобы выставить счет Западу. К издержкам его свободного от нравственных императивов переживания глубины (О. Шпенглер) следует отнести нацизм, две мировые войны и холодную войну, преступления колониализма, а теперь и глобальный финансовый кризис. Последний, как заметил нобелевский лауреат по экономике Джозеф Стиглиц, породили «токсичная смесь корыстных интересов, ошибочной экономической политики и правой идеологии», а также вера инвестиционных банков и рейтинговых агентств в «финансовую алхимию», мало чем отличавшуюся от финансовых пирамид начала XVIII века в Англии и Голландии. Другими словами, либеральный капитализм прошел по кругу. Поэтому трудно поверить в то, что возможен возврат к прежнему положению дел, как если бы ничего не произошло. По крайней мере, уникальность первого мирового кризиса эпохи глобализации побуждает к большей осторожности в прогнозах.
Международное сообщество слишком долго пассивно наблюдало за процессами разбалансировки существующей глобальной системы. В отсутствие общих правил поведения мир будут преследовать кризисные явления и нестабильность. «Мягкая посадка» для всех возможна только через вовлечение всех «игроков/акционеров», обладающих потенциалом и ресурсами, необходимыми для реализации согласованных решений. Легитимность любой системы глобального управления будет определяться ее эффективностью, прежде всего в противодействии новым вызовам и угрозам, общим для всех государств.
Тогда последует не «закат» всей европейской цивилизации, а ее обновление на подлинно коллективной основе. Нельзя не видеть, что в результате трагического опыта XX столетия Западная Европа трансформировалась в нечто совместимое с другими культурами и цивилизациями. Это проявляется в интеграционных процессах в Европе, в явном отсутствии желания воевать за пределами собственных границ (об этом говорят нескончаемые претензии Вашингтона к союзникам по НАТО), в стремлении укреплять международную законность, в идее устойчивого развития. Это неагрессивное, более мягкое мироощущение объединяет Россию с подавляющим большинством европейских государств. На этот путь, надо ожидать, встанут и Соединенные Штаты, когда сделают выводы из своего внешнеполитического опыта последних лет. Любопытно, что даже такой атлантический политик, как Тони Блэр, пришел к пониманию неизбежности «мирного сосуществования в глобальном обществе» на основе более широкого набора ценностей, который помимо демократии и рынка включал бы «общее благо, сострадание и справедливость» (International Herald Tribune. 2008. Dec. 19).
Но главным источником оптимизма служит то, что в «тепличных» условиях холодной войны бЧльшая часть Европы выработала социально ориентированную модель экономического развития и широкопредставительную демократию, опирающиеся на значительный средний класс. Этот путь добровольно избрала новая Россия. Свой средний класс Америка создала в результате демобилизационных программ после окончания Второй мировой войны. В том же направлении работали элементы «Нового курса» Рузвельта. Государственное участие в американской экономике, как подметил The Economist, существовало и до последних антикризисных мер администрации Джорджа Буша – в частности, в форме «спонсируемых правительством» системообразующих ипотечных корпораций «Фэнни Мэй» и «Фредди Мак». И вся опасность нынешнего глобального финансового кризиса видится в том, что он наносит удар по среднему классу, а с ним – по важнейшим завоеваниям европейской цивилизации, которые являлись внутренним основанием мира в Европе в послевоенный период. Только их сохранение может послужить гарантией от реализации шпенглеровского прогноза о «превращении наций в бесформенное население» и «медленном воцарении первобытных состояний в высокоцивилизованных жизненных условиях», элементы чего мы уже наблюдали в европейской истории XX века.
Системный кризис исторического Запада признаёт немецкий философ Юрген Хабермас, полагая, что абсолютизация неолиберального индивидуализма доказала свою историческую тупиковость и что будущее – за развитием «теории демократии» по европейскому пути (см., напр.: Ю. Хабермас. Философский дискурс о модерне. М.: Весь мир, 2003). В любом случае речь идет не о конце пути, а о радикальной трансформации, которая придала бы европейской цивилизации «второе дыхание» на новом этапе исторического развития с сохранением фундаментальных основ рынка и демократии.
Такой сценарий требует возвращения к вестфальским принципам международных отношений. Следует вспомнить, что те, кто уехал в Америку в XVII столетии (а это были пуритане и другие воинственно настроенные протестанты, не захотевшие пойти на компромисс, которым закончилась Английская буржуазная революция), своим исходом дали возможность Европе жить по вестфальским правилам, которые выводили ценностные и религиозные различия за рамки межгосударственных отношений. Возврат США в европейскую политику сопровождался ее крайней идеологизацией в период холодной войны. Сейчас время окончательно отойти от этой аберрации и начать всем жить по европейским правилам толерантности.
История слишком много значит, чтобы не углубиться в нее и в рамках настоящего анализа. В частности, несомненный интерес представляют все документы по мюнхенскому сговору, которому исполнилось 70 лет, – неужели до сих пор есть что скрывать? А они могли бы пролить свет на то, в какой мере действия Лондона и Парижа по умиротворению Гитлера были продиктованы нежеланием воевать, что говорило бы в пользу смягчения фаустовской души Запада уже по итогам Первой мировой войны, а в какой – идеологией, то есть стремлением правящих классов посредством направления германской агрессии на Восток уйти от решения проблемы вызревшей трансформации европейского общества, которая стала возможной лишь после войны, – уже как геополитический императив войны холодной.
ИСТОРИЧЕСКИЕ МИССИИ: ВЧЕРА И СЕГОДНЯ
У каждой великой страны, а у России и Соединенных Штатов в особенности, есть своя миссия в истории. Национальные кризисы и катастрофы, как правило, свидетельствуют о ее выполнении. И тут важно верно определить не только mission accomplished, но и следующую. И если говорить о вкладе России в европейское строительство, о ее миссии в Европе, то трудно не согласиться с Петром Стегнием в том, что включение России в европейскую систему по Вестфальскому миру (1648) было обусловлено ее возраставшей востребованностью – геополитической, экономической и культурно-цивилизационной – в европейских делах (П.В. Стегний. Постигая совместную историю // Международная жизнь. 2008. № 10). Реформы Петра I подняли эти качества Российского государства на новый уровень. В итоге Россия, в том числе в советский период, выполнила миссию исторического масштаба, как минимум обеспечив формирование политической карты Восточной Европы, все государства которой, включая бывшие республики Советского Союза, обрели современные границы.
И это в дополнение к главному – срыву двух попыток насильственного объединения Европы, предпринятых наполеоновской Францией и гитлеровской Германией, что сделало возможным современное европейское строительство. Кто еще мог с успехом противостоять им на суше? То есть России во все предшествующие века, включая период холодной войны, выпадала задача устанавливать пределы полету фаустовской души в бесконечное пространство на уровне международных отношений.
О завершении геополитической миссии России, наверное, говорить рано – как нельзя говорить и о конце истории. Но в кардинально изменившемся, глобализирующемся мире всем ведущим государствам предстоит переформулировать свою миссию. На России продолжает лежать бремя поддержания стратегической стабильности – остаточная миссия времен холодной войны. Новое прочтение обретает мысль Фёдора Тютчева о том, что «самим фактом своего существования Россия отрицает будущее Запада». Каково бы ни было реальное значение роли России в срыве проекта глобальной империи/мировой революции Запада в период после окончания холодной войны, очевидно, что наша внешнеполитическая независимость делает невозможным любое доминирование в Евро-Атлантике и тем более в глобальном масштабе. Продвигаемые Россией альтернативы – равноправное взаимодействие России, Евросоюза и США, в целом политическое единство европейской цивилизации, а также формирование коллективного лидерства ведущих государств мира – составляют содержание исторической миссии нашей страны на новом этапе. О ее востребованности убедительно говорит Вашингтонский саммит «двадцатки», который не без оснований рассматривают как расширение «финансовой семерки» де-факто.
И дело не в том, как пишет Мартин Гилман, что нынешним странам-кредиторам мировой финансовой системы, включая Россию, надо начать заказывать в ней музыку по примеру Соединенных Штатов в период создания Бреттон-Вудских институтов (Время новостей. 2008. 11 ноября). Хотя и это верно. Но куда важнее подлинно коллективные усилия всех основных «игроков» в целях реформирования нынешней архитектуры таким образом, чтобы гарантировать мир от подобных потрясений в будущем, а не стремление выйти из кризиса раньше других.
Не исчерпаны, а лишь переформулируются миссии других ведущих «игроков», включая США. Если под распространением свободы и демократии понимается историческая миссия, то наиболее эффективный путь ее реализации указывал бы собственный пример. Не помешали бы борьба с глобальной бедностью, разработка альтернативных источников энергии, решение всего спектра глобальных проблем человечества, что создало бы условия для нормального внутреннего развития всех государств. Трудно не согласиться с Фёдором Лукьяновым в том, что идею демократии надо защищать от ее «превращения в орудие геополитики».
Был бы полезен отказ от официальной революционной мифологии – хотя бы потому, что именно она благословляет политическое насилие. И как бороться с терроризмом, если тот берет на вооружение лозунги террора из исторического опыта Европы и Северной Америки? Россия уже это сделала. В разной мере пересматривается революционная мифология в западноевропейских странах. Начать движение в данном направлении медлят Соединенные Штаты. Не потому ли, что вся «исключительность» международной миссии Америки целиком завязана на мифы Войны за независимость в США (1775—1783)?
Как пишет Роджер Коэн, «в Вашингтоне было трудно понять, что те же силы (что вознесли Соединенные Штаты в зенит их могущества в период после окончания холодной войны) демократизировали власть/мощь» (International Herald Tribune. 2008. Dec. 17). Все большее число стран вовлекается в историческое творчество – самостоятельно или в рамках различных форумов и интеграционных объединений, таких, в частности, как «восьмерка», «двадцатка», ЕС, ШОС, БРИК. Объективно складываются условия для нового конвергенционного момента в Евро-Атлантике, причем на основе цивилизационных продуктов, которые не стыдно предложить остальному миру, и ставится задача утверждения коллективного лидерства европейской цивилизации в мировых делах (С.В. Лавров. Лицом к лицу с Америкой: между неконфронтацией и конвергенцией // Профиль. 2008. 13 октября).
На этом пути – урегулирование разногласий по лоскутной европейской архитектуре безопасности. Свести интересы всей евро-атлантической семьи к общему знаменателю позволяет идея Договора о европейской безопасности. Попытки сохранить статус-кво будут вести к образованию в ней зияющих пустот, как это уже имеет место в режиме Договора об обычных вооруженных силах в Европе и как это может случиться, если не удастся восстановить доверие в отношениях Россия – НАТО. Как справедливо писал Сергей Караганов в «Российской газете» 9 декабря 2008 года, надо ли тогда будет России помогать альянсу видимостью поддержания с ним корректных отношений? И что станет с ОБСЕ без заинтересованного участия Москвы? И вообще, не лишатся ли многие европейские структуры большей части своего смысла существования вне тесного контакта с Россией? Процесс, связанный с обсуждением Договора о европейской безопасности, поможет не только уяснить эти вопросы, но и найти общий ответ на главный из них – о смысле нашего времени.
Не думаю, что признание Москвой независимости Южной Осетии и Абхазии является большим кризисом во взаимоотношениях России с США и Евросоюзом, чем поддержанное ими одностороннее провозглашение независимости Косово. Если речь и идет о кризисе, то, наверное, о продолжении все того же кризиса непонимания, который требует совместного управления обеими сторонами. На него указывает склонность американцев приводить нашей стране в пример «осторожное поведение» Китая. Но дело в том, что, в отличие от России, Китай не является членом евро-атлантического сообщества и не связан с США отношениями в сфере стратегической стабильности, где и сосредоточены все пункты российско-американских противоречий. Там, где Пекин способен промолчать, Москва попросту не может себе этого позволить, поскольку затрагиваются ее жизненно важные интересы.
Реализация открывающихся возможностей для коллективных действий могла бы иметь решающее значение для восстановления управляемости мирового развития на его нынешнем, критическом, этапе, когда глобальный финансово-экономический кризис, о глубине которого еще рано судить, прочистит – как авгиевы конюшни – всю международную систему, унаследованную из прошлого, и сделает неизбежным рождение новой.
