Понятие легитимности занимает в российской политической риторике важное место. На протяжении последних пятнадцати лет оно регулярно используется высшими должностными лицами страны. За это время понимание легитимности претерпело некоторые изменения, однако есть и неизменное смысловое ядро, которое можно обнаружить во всех изложениях позиции России. Смещались только акценты.
Поначалу речь шла о высшей легитимности международных организаций и легитимности как доверии народа политическим деятелям и институтам, впоследствии стали чаще прибегать к более узкой юридической трактовке легитимности как легальности существующих институтов. Впрочем, и от прежнего понимания не отказались до сих пор. Юридическому противостоит ценностное понимание легитимности со стороны США, то есть признание оправданными не только институтов и правительств, но и определенного рода устремлений тех, кто борется против несправедливости, за свободу. Однако проблема этим далеко не исчерпывается, потому что вопрос о легитимности куда сложнее, чем может показаться на первый взгляд. С точки зрения современных исследований международного права дело не может ограничиваться констатацией расхождения в трактовках легитимности на уровне государств. Существует несколько дополнительных аспектов, которые также надо принимать во внимание.
Порядок vs устремления
31 декабря 2015 года вступил в силу Указ президента РФ «О Стратегии национальной безопасности Российской Федерации». Вторым пунктом Указа отменен действовавший до сих пор Указ 2009 г. «О Стратегии национальной безопасности Российской Федерации до 2020 года». Это объясняется требованием Федерального закона от 28 июня 2014 г. № 172-ФЗ «О стратегическом планировании в Российской Федерации», согласно которому (статья 18) Стратегия корректируется каждые шесть лет.
Корректировка Стратегии оказалась в данном случае довольно существенной, в ней появились новые темы и понятия, в частности, понятие легитимности, которое отсутствовало в предыдущей Стратегии, как отсутствовало в ней ранее и понятие международного права. Формулировки документа носят, разумеется, достаточно общий характер, однако их появление указывает на важные сдвиги в политической риторике официальных лиц. Предваряя публикацию Указа, секретарь Совета безопасности РФ Николай Патрушев так интерпретировал документ: «Открыто заявлено, что к распространению терроризма, экстремизма, межрелигиозной и межэтнической вражды привела именно практика смены легитимных режимов с использованием методов “цветных революций” и “гибридных войн”» (курсив мой. – А. Ф.). Это именно интерпретация, потому что в оригинальном тексте Стратегии нет указания на гибридные войны и цветные революции как методы смены легитимных режимов. Высказывание Патрушева продолжает ту линию понимания легитимности, которая нашла выражение в «Крымской речи» Владимира Путина: «Ясно и то, что легитимной исполнительной власти на Украине до сих пор нет, разговаривать не с кем».
Трактовка легитимности как одной из отличительных черт стабильной и законной власти имеет предысторию. На сайте президента России начиная с 2000 г. можно найти больше восьмидесяти документов, в которых встречается это понятие. В 2003 г. Путин говорил о легитимности вооруженной акции западных сил в Ираке, в 2005 г. – несколько раз подчеркивал, что существование Международного суда ООН – «важнейшее условие устойчивости и легитимности этой организации». В 2007 г. появляется формула «уникальная легитимность ООН», к которой он возвращается в сентябре 2015 г., в выступлении на Генеральной ассамблее ООН.
Президент Дмитрий Медведев в 2008 г. упоминает о повышении «легитимности институтов, то есть законодательной базы, на которой работают международные финансовые институты»; в том же году на встрече с представителями Совета по международным отношениям он говорит: «Легитимность любой международной системы зависит от того, насколько она приспособлена к тому, чтобы быстро отвечать на вызовы и угрозы». В 2011 г. он же заявляет о том, что парламент, в котором представлены самые разные политические силы России, был бы более легитимен. Ни идея эффективности как базы легитимности, ни идея широкой репрезентации различных политических сил не получают впоследствии развития. Центр внимания российских лидеров смещается.
Вопрос о недостаточной легитимности правительства, приходящего к власти в результате революций и переворотов, ставится лишь в 2010 г. в связи с событиями в Киргизии. Однако в целом в период президентства Медведева легитимность чаще всего трактуется достаточно широко – как поддержка и доверие. Это понимание сохраняется до сих пор. Во всяком случае, на недавней встрече с членами совета законодателей при Федеральном собрании РФ президент Путин подчеркнул, что основа легитимности избираемых органов власти, «залог доверия со стороны граждан» – отсутствие нарушений в избирательной кампании. По букве и духу это во многом, хотя и не во всем, совпадает с тем, что говорил на встрече с представителями регионов в апреле 2012 г. тогдашний президент Медведев: главы муниципальных образований наряду с депутатами «тоже избираются и в этом смысле тоже являются носителями народной легитимности». Несколькими месяцами позже акценты начинают смещаться, и Путин – уже президент – в конце того же года говорит о политических оппонентах, которые пытаются поставить под вопрос легитимность власти. В следующем году, обращаясь к международной общественной организации «Гражданская двадцатка», он по существу отождествляет легитимность и «морально-нравственную силу».
Тенденция становится более очевидной с конца 2013 года. В связи с 20-летием российской Конституции Путин говорит о том, что она «сыграла ключевую роль в укреплении суверенитета страны и легитимности власти, создала прочный правовой фундамент, на котором строится все здание российского законодательства». Ближайшим по времени к этому выступлению является развернутое обращение к теме легитимности в связи с ситуацией на Украине. «Являются ли эти сегодняшние власти легитимными? Парламент – отчасти да, все остальные – нет, и уж точно совершенно нельзя сказать о легитимности исполняющего обязанности президента, там просто нет никакой легитимности. Есть юридически только один легитимный президент. Ясно, что у него нет никакой власти, понятно. Но я уже об этом говорил, хочу повторить: этим легитимным президентом чисто юридически, безусловно, является только Янукович». Подробно рассуждает о легитимности в это время и Медведев: «Некоторые наши иностранные партнеры, западные партнеры считают… что это [органы власти после свержения Януковича. – А.Ф.] легитимные органы. …Это… аберрация сознания, когда легитимным называется то, что по своей сути является результатом вооруженного мятежа».
Наиболее развернутое изложение своего видения легитимности президент Путин дал на пленарном заседании 70-й сессии Генеральной ассамблеи ООН 28 сентября 2015 года. Прежде всего он снова повторил, что ООН – «структура, которой нет равных по легитимности, представительности и универсальности». Отсюда следует, что «всякие действия любых государств в обход этого порядка нелегитимны и противоречат Уставу Организации Объединенных Наций, современному международному праву». Попытки «расшатать легитимность ООН» он назвал «крайне опасными». Именно здесь Путин требует прояснения понятий суверенитета и легитимности. «Нельзя играть и манипулировать словами. В международном праве, в международных делах каждый термин должен быть понятен, прозрачен, должен иметь единообразное понимание и единообразно понимаемые критерии». Примечательно, что, упомянув о «так называемой легитимности государственной власти», Путин больше к этому не возвращается, воздерживается от определений. Тем не менее именно благодаря этой речи понятие легитимности, которым он руководствуется, окончательно проясняется.
Легитимность для российского руководства связана с доверием и суверенитетом, а в тех случаях, когда вопрос о доверии оказывается спорным, – с чистотой формальной процедуры, которую устанавливает и соблюдение которой оценивает суверенная власть. Суверенные государства образуют существующий мировой порядок, который воплощен в структуре ООН и международном праве. Исключительная легитимность ООН именно в том, что она воплощает порядок взаимного признания государств как суверенных политических образований. Признание означает, что правовая система каждого государства автономна в его границах, и легитимность действующей в нем власти, ее институтов и процедур состоит в том, что соответствие действий институтов власти законам, принятым ею же, дополняется доверием народа процедуре выборов и формальной строгостью процедуры, которая в этой стране установлена. Выборы должны быть по возможности честной игрой, потому что без этого нет доверия народа, а легитимность действующей власти не может быть поставлена под сомнение ни изнутри страны (здесь высшую силу имеет сложившийся порядок вещей, определяемый как законный, и формальная процедура, в которой действующая власть черпает дополнительную легитимность), ни извне (потому что тем самым был бы поставлен под вопрос государственный суверенитет, а значит, и весь современный международно-правовой порядок, который на нем держится).
Этот акцент на правовую силу фактического порядка нередко оказывается камнем преткновения в диалоге России и Запада (хотя понятие Запада, конечно, очень условно). Например, важное различие в трактовках легитимности с российской и с европейской стороны обнаруживается в интервью Путина немецкому изданию Bild еще до прекращения российской операции в Сирии. «Необходимо сделать все, чтобы поддержать легитимные власти в Сирии», – говорит Путин. Ему отвечают – в вопросительной форме – немецкие журналисты: «Вы всерьез полагаете, что Асад все еще является легитимной властью в Сирии? Он бомбит свой народ». Законный президент не может быть нелегитимным, считают в России. Тот, кто бомбит свой народ, не может быть легитимным, считают многие в Европе и вообще на Западе, однако исследование этого вопроса могло бы завести нас слишком далеко. Ограничимся американскими официальными источниками.
В стратегии национальной безопасности Соединенных Штатов 2010 г. понятие легитимности занимает большое место. Здесь говорится о признании «легитимности всех мирных демократических движений» и о «легитимно избранных миролюбивых правительствах». Столь многочисленных упоминаний о легитимности нет в «Национальной стратегии» 2015 года. Тем не менее тот же подход выражен здесь недвусмысленно: применение силы со стороны США увязано с ценностями и легитимностью. Особого внимания заслуживает устойчивая, повторяющаяся формула «легитимные устремления» (legitimate aspirations). Мы встречаем ее в речи президента Обамы в 2009 г. в Каирском университете. Начиная с 2011 г. в пресс-релизах Белого дома термин используется неоднократно, прежде всего применительно к странам Ближнего Востока, причем чаще всего речь идет о Сирии, что в конце концов и находит выражение в «Национальной стратегии» 2015 года. Однако дело не ограничивается только этими странами. 20 февраля 2014 г. в телефонном разговоре вице-президента США Байдена с президентом Украины Януковичем с американской стороны было высказано требование «предпринять непосредственные и ощутимые шаги для сотрудничества с оппозицией в соответствии с легитимными устремлениями украинского народа».
Вероятно, это одно из наиболее внятных свидетельств той противоположности, которая существует в понимании легитимности, а не только в практической политике, между Россией и Соединенными Штатами. В России всегда исходят из того, что можно было бы назвать статичным видением мира. Речь идет о легитимности существующего, которая может быть большей или меньшей, в зависимости от эффективности или народного доверия. В этом случае легитимными могут оказаться и международные институты, вроде ООН или МВФ, и органы власти внутри страны. Россия никогда не признает легитимными освободительные движения, бунты, революции. В настоящее время вопросы сосредотачиваются почти исключительно вокруг устойчивого, зафиксированного в определенных границах. Очень показательно, что международное осуждение крымского референдума было сформулировано в терминах легитимности (illegitimate), тогда как в России, ссылаясь на волю народа, ни разу не использовали формулу «legitimate aspirations» или что-либо в этом роде. Законным, легитимным Россия признает сам акт волеизъявления живущих в Крыму, но никто не говорит, что ему предшествовали «легитимные устремления». Это же относится и к украинским территориям, которые называют себя Донецкой и Луганской Народными Республиками. Даже в периоды наибольшего обострения ситуации российские официальные лица не говорили о «законных устремлениях» населения этих республик.
Возможно, любое признание движений и стремлений легитимными потенциально может быть основанием для международной поддержки сепаратизма в России. Таким образом, вне поля зрения остается единственная формула, которая могла бы использоваться обеими сторонами, Россией и ее оппонентами на Западе. Она не дает оснований для автоматического достижения консенсуса, но дает шанс на обсуждение событий и проблем в одних и тех же терминах. Вместо обсуждения законности процедур, чистоты выборов, свободы партий, соблюдения законодательства можно было бы перейти к вопросу о том, кто и при каких обстоятельствах, кем и на каких основаниях может считаться народом, стремления которого легитимны.
Криминализация образа
К сожалению, в настоящее время ситуация развивается в худшую сторону. Не на уровне официальных заявлений, но в виде пропагандистской тенденции оформляется подход к России как преступному государству, максимально изолированному от дискуссий. Вероятно, отдельного обсуждения заслуживает важное изменение акцентов, придание нового смысла старым словам. Давно и широко распространено мнение: в России нет того, что называется rule of law, невинные страдают, преступники не наказаны или занимают высокое положение. Новый смысл формулы criminal state совсем другой. Здесь преступником оказывается само государство, которое нарушает международное право. Разумеется, это – в некотором роде симметричное положение дел. Соединенные Штаты и их союзники упрекают Россию в нарушении международного права, Россия упрекает США в нарушении международного права. В этом нет ничего нового. Нарушение международного права не превращает страну-нарушителя автоматически в страну-преступника или страну-хулигана. Само отношение к международному праву сильно варьируется.
В упрощенном, так сказать, обращенном к широкой публике варианте политической риторики международное право предстает как совокупность принципов и норм, приверженность которым делает честь государству. Декларативный характер многих международно-правовых документов этому способствует. В практическом применении, однако, международное право выступает как совокупность конкретных норм, взаимных обязательств и соглашений, без которых была бы вообще невозможна международная жизнь. Очевидно, что риторика обвинений в нарушении международного права имеет в виду именно это первое понимание, более абстрактное, декларативное, ценностное, что не делает его менее важным, поскольку с ним часто бывают связаны более конкретные обязательства.
Международное право предполагает устойчивый порядок, нарушение которого с большим или меньшим успехом трактуется как правонарушение. Но как быть с изменением самого порядка? Важная статья Маттиаса Кумма, написанная уже больше десяти лет назад, открывается примечательной констатацией: «Легитимность международного права стала центральным вопросом». Не вторгаясь в сферу компетенции юристов, скажем только, что эта проблема не решена до сих пор. Декларации о приверженности принципам, участие в тех или иных международных организациях и договорах не гарантируют не только действенности, но и практически опознаваемой легитимности международного права в тех случаях, когда меняется сам порядок. Тем менее убедительной и действенной может оказаться криминализация страны в международном смысле. Здесь речь идет не о том, что она не признает легитимности международного права, но о вменении преступлений. Криминализация означает род политической изоляции и, совсем точно, отказ видеть во враге собственно врага, субъект политического действия.
В отличие от экономических санкций, политическая изоляция может иметь либо вид военного противостояния (когда противник считается врагом, хотя война может быть холодной), либо заключаться в явной или менее явной криминализации, то есть в низведении врага до уровня преступника. У врага могут быть интересы, соблюдение которых несовместимо с соблюдением интересов его противников, однако здесь все еще возможны переговоры и уступки. У преступника нет законных интересов, каким бы сильным и опасным он ни был, с ним не договариваются. Преступник не просто нарушитель права и порядка, но именно тот, у кого при данном положении дел нет законных интересов.
Мы видим, что попытки перевести политическую риторику в область баланса законных интересов России не удается. Ближайшее будущее открывает мало обнадеживающих перспектив, пока криминализация врага продолжается. Можно предположить, что симметричные попытки будут и с российской стороны, но гораздо важнее другое. Даже если от представлений о криминальном противнике снова перейти к политическому противостоянию, проблема легитимности в международных отношениях никуда не денется. Это проблема:
Первое. Признания «законных устремлений», то есть требований, выдвигаемых теми или иными группами и движениями не для достижения позиций внутри устоявшихся систем с их преференциями, а с целью изменения порядка, внутри которого можно добиться своего.
Второе. Повторной легитимации мирового порядка, конфигурация которого меняется всякий раз после значительной перемены в территориальном устройстве мира.
Третье. Переучреждения тех институтов международного права, статус которых в настоящее время вызывает сомнение, вроде пресловутого Международного уголовного суда, который функционирует, несмотря на то что Римский статут не подписан или не ратифицирован многими влиятельными странами.
Так или иначе, вопрос о ценностной стороне легитимности и статусе фактически существующих границ, институтов и соглашений снова будет поставлен. Его невозможно разрешить, опираясь на фактическое положение дел, то есть объявляя высшей легитимностью то, что имеет историческое происхождение: границы не всегда были такими, они не всегда будут такими. Но и ценности не могут служить надежным критерием, потому что вопрос не в ценностях как таковых, а в их интерпретации. Кто будет интерпретировать? Чья интерпретация победит? Как поступать тем, кто проиграл в борьбе за интерпретацию? Это не вопросы будущего, но вопросы настоящего, и в них нет ничего нового. Нужно только представлять себе, о каких ценностях пойдет речь.
Спор о легитимности всякий раз относится к особой комбинации внешнего и внутреннего. Внешняя для государств международная легитимность – это, с одной стороны, ресурс для самоутверждения в мировом обществе, а с другой – ресурс для тех, кто хочет поставить государство под сомнение. Это могут быть его внешние противники, это могут быть движения, соперничающие с институционализированной властью на внутреннем поле. Таким образом, политическая система государства может быть ослаблена или подорвана как раз с использованием тех ресурсов, на которые она рассчитывала для самолегитимации. В этих условиях государство ищет другие способы легитимации своих институтов изнутри. Мир вместо возможной гражданской войны, социальная защита населения, опора на традицию вместо апелляций к универсальным ценностям и международному порядку – это напрашивающиеся решения. Но именно они подрывают унаследованную от прошлой эпохи систему использования международно-правовых ресурсов. Требуются большие усилия, чтобы не проиграть здесь больше, чем может быть выиграно.
