Россия в глобальной политике

В начале мая министр сельского хозяйства Александр Ткачёв и советник президента по экономике Сергей Глазьев с разницей в неделю подняли вопрос об экспорте российской пресной воды. Министр – радикально – предложил экспортировать воду через Казахстан в Китай для развития Синцзяня – за счет излишков алтайских ГЭС. Сергей Глазьев подошел более рыночно – воду «добывать, очищать, готовить к потреблению и экспортировать». Ранее об использовании «водного золота» говорил Юрий Лужков, а в 2013 г. к идее вновь обратилось Минэкономразвития. Сегодня проект реанимировался в несколько ином обличии, но в старой сути – не прилагая никаких особых усилий, получать много денег, продавая сырье, которое нам практически ни во что не обходится.

Глобальная конкуренция за воду действительно нарастает, и страны, обладающие этим ресурсом, будут в выигрышном положении. Но необходимо принять во внимание, что водная проблема перешла из режима локальных кризисов в режим глобального стратегического вызова. И этот переход играет принципиальную роль в том, как разворачивается реальная конкуренция. Сегодня торговля «сырой» водой (по аналогии с нефтью), т.е. реализация проектов по повороту сибирских рек, водопроводу из Байкала в Китай и т.д. – это продажа без добавленной стоимости, с непредсказуемыми экологическими эффектами и потенциально высокой коррупционной составляющей ценнейшего стратегического ресурса, стоимость которого со временем будет только увеличиваться.

Адаптация к глобальному водному вызову: виртуальная вода и квазиколонизация

Долгосрочной проблемой международных отношений уже в ближайшем будущем станут ситуации, когда к изменению распределения воды в бассейне приводят не конкретные действия государств, расположенных выше по течению, а объективные плохо поддающиеся контролю процессы: рост населения, изменение его привычек потребления, урбанизация, рост водозабора в сельском хозяйстве. В подобных случаях у государств не останется выбора кроме коллективной адаптации, поскольку и военными действиями указанные тенденции переломить сложно.

Даже при отсутствии в будущем острых международных конфликтов за гидроресурсы прямые последствия водного дефицита окажут глубинное влияние на все сферы деятельности человека. Уже начавшиеся процессы затрагивают изменение структуры ведущих и развивающихся экономик, провоцируют масштабную миграцию в районы, менее подверженные водному дефициту – по оценкам директора Института водных проблем РАН Виктора Данилова-Данильяна, число «водных беженцев» может достигнуть 500 млн человек  к 2030 г., т. е. всего через 15 лет.

На региональном уровне человечество уже заметно перекроило карту гидроресурсов: в мире действует более 3 тыс. водохранилищ и плотин, ирригационные каналы отводят воду на сотни километров от рек в степи и пустыни. Государства, расположенные ниже по течению, резко реагируют на изменение «верхними» стока в свою пользу. Египет неоднократно заявлял, что готов на любые меры, чтобы не допустить строительства плотины «Возрождение» в Эфиопии, Узбекистан допускает войну с Таджикистаном из-за Рогунской ГЭС, а Сирия вплоть до гражданской войны протестовала против каждой новой плотины на территории Восточной Анатолии в Турции. При этом даже на национальном уровне самих по себе манипуляций с «сырой» водой уже недостаточно для адаптации к глобальному водному вызову.

В отличие от перекрытия рек, что даже теоретически дает преимущества только ограниченному числу стран, эффективное использование пресной воды предоставляет широкие возможности для всего мира. Ресурсы для экстенсивного роста уже исчерпаны во многих государствах. Повсеместно за исключением Бразилии, России и Канады дефицит воды станет главным ресурсным ограничением развития, как экономического, так и социального. И возможностей для перелома тенденций, стимулирующих спрос на воду – демографического бума, перехода на белковое питание, урбанизацию – сегодня де-факто не существует. Речь может идти только об адаптации к процессам и попытке их смягчения. Поэтому единственный стратегический ответ на глобальный водный вызов и международную конкуренцию за воду – повышение эффективности водопользования за счет перераспределения водозабора и новых технологий водопользования. При этом ни первое, ни второе не требуют перераспределения воды между странами.

О физическом перемещении воды как таковой говорить можно только на региональном уровне и в несопоставимых объемах. Аналогия с нефтью имеет смысл разве что в вопросах способов транспортировки, поскольку объем экспортируемой нефти на порядки меньше объема воды, необходимой для производства товаров. В глобальном масштабе перераспределение водозабора – это главным образом перераспределение производства и сбыта не самой воды, а водоемких товаров: продовольствия, энергии, промышленных товаров, биотоплива. Академик Данилов-Данильян приводит очень наглядный пример: на выращивание зерна, импортируемого в страны Северной Африки и Ближнего Востока, уходит объем воды, равный ежегодному стоку Нила. То есть в регионе текут две реки: Нил реальный и виртуальный. Очевидно, что невозможно обеспечить подобные объемы продовольствия без международной торговли виртуальной водой и технологиями.

Виртуальная вода. Концепция «виртуальной воды», предложенная в начале 1990-х гг. Джоном Энтони Алланом, основана на статистике водопотребления, а именно того факта, что большая часть воды используется человеком не напрямую, а как производственный ресурс. Он определил ее как количество воды, вложенное в производство продуктов питания или иной продукции. Согласно данной концепции, страны, ограниченные в гидроресурсах, могут и должны закупать водоемкую продукцию у стран, где относительная ценность воды ниже. Таким образом достигается наибольшая эффективность использования водных ресурсов.

В этой экономической формуле целый ряд государств уже нашли источник укрепления собственных международных позиций (так, Бразилия и Аргентина стали одними из ведущих поставщиков мяса в мире, выйдя на рынки Азии, Иордания почти полностью перешла на импорт водоемких злаков из США, значительно снизив уровень водного стресса в сельской местности), а развивающиеся азиатские гиганты адаптируют под нее основные направления государственной политики. Данная концепция не зафиксировала новую форму торговли водой как таковой, но оказала важнейшее влияние на политику гидропользования, обеспечив наглядные ответы на принципиальные вопросы: какова относительная ценность воды и как ее можно адекватно учесть в экономике и торговле. Экспортеры виртуальной воды (речь идет о чистом экспорте) – страны Северной Америки, а также Аргентина, Таиланд и Индия. Чистые импортеры: Япония, Южная Корея, Китай, Индонезия и Нидерланды.

Примечательно, что хотя Китай является одним из крупных экспортеров продовольствия, масштабы импорта, в первую очередь мясной продукции, настолько значительны, что количество импортируемой виртуальной воды превышает даже объемы экспорта. Совсем по другой причине в число импортеров попадают Нидерланды. Страна славится высокоэффективным сельским хозяйством и бережным отношением к каждому метру земли. Именно по этой причине она выращивает культуры с низкой добавленной стоимостью, предпочитая закупать в других странах корма для скота и специализироваться на животноводстве и цветоводстве. Таким образом, в количественном выражении Нидерланды действительно чистый импортер, однако в денежном выражении страна получает значительные доходы как экспортер продукции, в которой вода имеет максимальную добавленную стоимость.

Чтобы нагляднее представить себе выгоды от сознательной торговли виртуальной водой, приведем ряд показателей по разным странам на основе базы данных «Водный след» (Water footprint). Так, для производства 1 тонны соевых бобов потребуется 4124 м3 воды в Индии, 2030 – в Индонезии, 1076 – в Бразилии. При этом средний мировой уровень – 1789. Если мы возьмем производство мяса, водная составляющая отличается еще сильнее: на тонну говядины потребуется 11 681 м3 в Нидерландах, 21 028 м3 в России и 37 762 м3 – в Мексике. Среднемировой уровень – 15 497 м3.

Рис и пшеница, основные потребители воды в сельском хозяйстве (доля риса в общем объеме водной составляющей производства зерновых составляет 21%, пшеницы – 12%) также требуют кратно отличающихся объемов воды в разных странах: одна тонна риса в Австралии обойдется в 1022 м3 воды, а в Бразилии – уже в 3082 м3. Водная компонента в тонне пшеницы варьируется от 619 м3 в Нидерландах до 2375 м3 в России. Это объясняется разницей в эффективности сельскохозяйственных технологий, состоянием водного хозяйства и климатическими особенностями. Таким образом, разумное водопользование становится весьма существенным источником конкурентоспособности.

Торговля виртуальной водой – уже сегодня основная площадка для международной конкуренции государств за водные ресурсы. Именно таким образом можно оказывать прямое воздействие на рынки продовольствия, энергии и промышленных товаров других стран и в то же время продавать собственные гидроресурсы с максимальной добавленной стоимостью. И важность этой площадки будет расти по мере относительного удорожания пресной воды. Политическое значение продовольственной проблемы признается всеми, а возможность оказывать прямое влияние на рынки продовольствия через один из главных факторов сельхозпроизводства – водные ресурсы – не вызывает сомнений. Одним из катализаторов «арабской весны» в Египте стало эмбарго на экспорт российского зерна летом 2010 г. и последовавший за этим скачок цен на хлеб. Более того, важна не только торговля, но и просто учет воды как фактора производства. Уже появились исследования, доказывающие, что контроль над источниками пресной воды стал для «Исламского государства» (запрещено в России. – Ред.) ключом к установлению контроля над обширными территориями – и над экономической деятельностью всего региона.

Квазиколонизация. За последние 20 лет десятки миллионов гектаров в развивающихся и особенно наименее развитых странах были проданы или арендованы для выращивания продовольствия, заготовку древесины и производство биотоплива. На практике это привело к появлению термина «квазиколонизация». Данный процесс представляет собой масштабную скупку и аренду земель за рубежом для вывоза произведенных на них товаров, в первую очередь продовольственных, на территорию собственной страны и только затем – для продажи в третьи страны. По оценкам профессора Джона Энтони Аллана, на эти виды деятельности сегодня приходится 90% сделок с землей в Африке и 80% в мире. Все указанные производства отличаются повышенной водоемкостью, а исследования подтверждают, что именно наличие источников пресной воды становится определяющим фактором для аренды и скупки земель за рубежом.

Хотя прямые иностранные инвестиции существовали всегда, сегодня можно говорить о новом феномене – агроколонизации. Так называемые захваты земли (land grabs) стали массовым явлением с начала 2000-х годов. В чем главные отличия «захвата земли» от обычных инвестиций? «Захват» сопровождается несправедливым распределением доходов между местными сообществами и инвестором и ориентацией на вывоз выращиваемых культур в страну происхождения инвестора, а не на местный или мировой рынок. Это объясняет высокую привлекательность для «захватчиков» стран с низкой защитой прав собственности и неустойчивыми политическими режимами. В подобных случаях распределение доходов максимально выгодно инвестору (доля «колонии» состоит в доходах чиновников), становится возможным хищническое природопользование, отсутствуют стимулы к долгосрочной стратегии использования арендованной или даже выкупленной земли. Хотя большинство подобных соглашений предполагают срок аренды от 50 до 99 лет, в условиях неустойчивости режимов в большинстве африканских государств это нельзя расценивать как серьезную основу долгосрочного сотрудничества.

Если с начала 1960-х гг. арендовались сотни или тысячи гектаров, то сегодня речь идет о миллионах: сделки до 10 тыс. га даже не включаются в статистику профильных НКО. Точные данные получить трудно, однако только в Африке минимальная площадь таких «колоний» в 2008 г. оценивалась в 34 млн га, что соответствует территории Финляндии или двум Уругваям. При этом наибольшая концентрация новых сельхозугодий наблюдается к югу от Сахары – в странах, население которых в наибольшей степени подвержено голоду и жажде.

В бассейне крупнейшей африканской реки Нил по предварительно согласованным и анонсированным соглашениям объем иностранной сельскохозяйственной аренды должен увеличиться до 10 млн га в течение ближайших лет. Лидером новой колонизации стала Эфиопия: эфиопское правительство c 2008 г. сдало инвесторам из Индии, Китая, Саудовской Аравии 3,6 млн га под орошаемое земледелие и планирует увеличить эту цифру еще на 7,5 млн га в ближайшие годы. По совокупным объемам ее опережают Судан и Южный Судан: в этих странах 8,3 млн га уже законтрактовано под орошаемое земледелие. Почти 1 млн га намерена дополнительно орошать Уганда. Хотя наличие контрактов не обязывает инвесторов вести хозяйственную деятельность, перспективы полной эксплуатации этих земель минимальны. По оценкам ФАО, ирригационный потенциал Нила не превышает 8 млн га независимо от того, в какие годы будет решено осваивать арендованные земли: очевидно, что даже для пяти стран бассейна (Египта, Судана, Южного Судана, Эфиопии и Уганды), намеренных орошать 8,6 млн га, воды недостаточно – а в бассейне расположено 11 стран. Камерун, Сенегал, Нигер также активно участвуют в конкуренции за иностранных арендаторов. Не отстают и малые страны тропического пояса – всего в масштабную сельхозаренду вовлечено более 40 африканских государств.

Первыми «колонизаторами» стали страны Персидского залива, еще во время нефтяного кризиса 1973 г. оказавшиеся под угрозой зернового эмбарго со стороны США. Однако небольшое население, значительные доходы от экспорта нефти и благоприятная конъюнктура на мировых рынках продовольствия позволяли ограничиться диверсификацией поставщиков. Продовольственный кризис 2008–2010 гг., когда такие крупные экспортеры продовольствия, как Россия, Аргентина, Индия, Вьетнам ввели ограничения на вывоз зерна и других продуктов, обострил вопрос продовольственной безопасности и стал катализатором к масштабной агроэкспансии Саудовской Аравии, ОАЭ, Катара, Бахрейна, Кувейта. Самыми привлекательными для государств Персидского залива оказались страны Африки (в особенности Мозамбик, Судан и ЮАР) и Юго-Восточной Азии (в первую очередь для выращивания риса, фруктов и овощей – Таиланд, Лаос).

Азиатские гиганты, Китай и Индия, пытаясь адаптироваться к растущим запросам своего населения и обостряющемуся дефициту воды, активно включились в колонизацию в 2000-х годах. Хотя обе страны арендуют земли Юго-Восточной Азии, Латинской Америке и даже Восточной Европе, наибольшие по объемам инвестиции направляются именно в Африку: по данным международной организации GRAIN, речь идет о миллиардных проектах. Активно участвуют в новой колонизации Япония, Корея, Сингапур. Однако развитые страны предпочитают иметь дело со странами, где права собственности больше защищены, и арендуют земли преимущественно в государствах БРИКС: Китае, Бразилии, ЮАР.

По оценкам профессора Дэвида Зетланда из Лейденского университета, сегодня в Африке две трети сделок осуществляют крупные агрохолдинги и треть – финансовые инвесторы и суверенные фонды. Необходимо отметить, что развивающиеся и развитые страны преследуют различные цели: первые стремятся гарантировать продовольственную безопасность, вторые – обеспечить высокую доходность своим вкладчикам. Соответственно для инвесторов, нацеленных на максимизацию прибыли, важен рост цен. После продовольственного кризиса 2008–2010 гг. и сопровождавшего его скачка цен на основные торгуемые продовольственные товары все большую роль в этом сегменте играют западные институциональные инвесторы (в особенности пенсионные фонды).

Для тех же, кто заинтересован в продовольственной безопасности собственной страны, решающим фактором становится объем доступного продовольствия. Поэтому издержки на выращивание такого продовольствия могут даже превышать среднерыночные: главным остается контроль над поставками.

Сегодня на продовольственном рынке господствуют всего четыре компании, и все они находятся в юрисдикции западных стран (и владельцы этих компаний входят в число наиболее влиятельных представителей элиты США и Западной Европы): речь идет о компаниях Archer Daniels Midland, Bunge, Cargill и Louis Dreyfus, контролирующих до 70–90% основных торгуемых продовольственных товаров. Продовольственно-территориальная экспансия развивающихся стран наглядно доказывает их стремление к пересмотру системы, сложившейся на глобальных рынках продовольствия, и к укреплению национального продовольственного суверенитета. Но уже не за счет изъятия ценных ресурсов из национальной экономики (земли, воды и энергии), а через выход на сельхозугодия и водные ресурсы бедных стран-производителей.

Некоторые эксперты напрямую связывают прямые инвестиции развивающихся стран, в первую очередь Китая, в аренду и скупку земель в Африке и Латинской Америке с попыткой бросить вызов гегемонии западных держав в торговле виртуальной водой. Экономическая конкуренция перешла в международно-политическую плоскость: контроль над виртуальной водой становится источником силы и влияния.

Виртуальная вода в промышленности и энергетике. В силу особой важности сельского хозяйства для развивающихся и наименее развитых стран они уделяют меньше внимания торговле виртуальной водой в составе промышленной продукции. Однако добавленная стоимость воды в таком случае значительно выше. При этом водоемкость конкретной отрасли может кратно отличаться в разных странах, а при учете воды, потраченной на производство энергии, разрыв становится еще больше. Отрасли-лидеры по гидрозабору: нефтехимия, металлургия, целлюлозно-бумажное производство и энергетика. В результате доступные источники пресной воды становятся для развивающихся и наименее развитых государств важнейшим ограничителем развития водоемких производств даже несмотря на наличие «профильных» ресурсов.

Актуальный пример того, как вода может стать ресурсным ограничением для экономики, связан с развитием сланцевой газодобычи. Данная технология предполагает использование значительных объемов воды, причем без возможности повторного применения. Именно отсутствие свободных ресурсов пресной воды сегодня расценивается как главное ограничение для добычи сланцевого газа в Китае, и, по оценкам целого ряда специалистов, данный фактор стал одним из неформальных аргументов сторон в ходе переговоров по подписанию газового контракта между Россией и Китаем 21 мая 2014 года.

Очевидно, что торговля виртуальной водой в составе продовольственных или промышленных товаров имеет глобальный характер. На региональном же уровне наибольшее значение имеет виртуальная вода в виде вырабатываемой энергии, причем речь идет не только о гидро-, но и о тепловой и атомной энергии. Строительство плотин для развития гидроэнергетики становится одной из наиболее распространенных причин острых международных конфликтов по водным вопросам, и в то же время именно продажа электроэнергии в третьи страны оказывается наилучшим гарантом стабильного режима водопользования в международном водном бассейне.

Нередки случаи, когда экспорт части энергии с ГЭС, строительство которой резко осуждалось другими странами бассейна, позволял либо полностью нивелировать, либо значительно сгладить конфликтную ситуацию. В частности, именно этой стратегии придерживается Китай на реке Меконг, а единственным примером успешного выстраивания водно-энергетического бартера в Центральной Азии служит покупка Казахстаном гидроэнергии Киргизии (на реках Чу и Талас). Эфиопия, формирующая коалицию по пересмотру квот на водозабор из Нила и намеренная построить самую высокую и мощную плотину в Африке, делает возможность экспорта дешевой электроэнергии в другие страны одним из аргументов в переговорах с соседями. Наличие такого обширного потенциала сотрудничества в сфере энергетики связано с тем, что в таком случае и государство, находящееся вверху по течению, и страна-импортер (расположенная ниже по течению) заинтересованы в определении режима сброса воды и квотировании водозабора.

Строительство плотин дает «верхним» государствам значительный политический ресурс, позволяющий шантажировать соседа ограничением поставок и воды, и электричества, что имеет прямое воздействие уже не только на сельское хозяйство, но и на промышленность и инфраструктуру.

Потенциал использования водных ресурсов для международной стратегии России

Россия – вторая в мире страна по возобновляемым гидроресурсам, на ее территории находится Байкал, крупнейшее пресное озеро в мире. В России протекает более 120 тыс. рек длиной более 10 км, их совокупная протяженность составляет 2,3 млн километров. Ежегодный объем возобновляемых водных ресурсов оценивается в 4202 км3. 71% этого стока относится к бассейну Северного Ледовитого океана, 14% – Тихого, 10% приходится на Каспийское море и всего 5% – на Черное, Азовское и Балтийское моря вместе взятые. Из-за границы поступает только 185 км3, или 4,5% всех возобновляемых ресурсов России.

Хотя обеспеченность водой в южных и юго-западных районах на порядки меньше, чем в Сибири (2 тыс. м3 и 120–190 тыс. м3/чел./год, соответственно), все равно она почти в два раза превышает подушевую обеспеченность гидроресурсами в бассейне Меконга (около 1–1,1 тыс. м3), в полтора раза – среднемировой уровень (1370 м3). Водная инфраструктура России считается самой протяженной в мире, по числу плотин страна также остается одним из мировых лидеров: в ХХ веке построено более 300 крупных плотин и свыше 3 тыс. малых и средних.

Такие богатства, безусловно, стратегический актив, которым пока мы пользуемся исключительно тактически. Позиция России в международной водной «повестке» практически отсутствует.

В Таблице 1 приведена секторальная структура для стран с наибольшим ежегодным водозабором. Россия эту десятку замыкает. В тройке стран-лидеров – Индия, Китай и США: спрос предъявляют колоссальное население этих стран, 2,9 млрд человек, и ведущие экономики мира (4-е, 2-е и 1-е место, соответственно).

Таблица 1. Секторальная структура для стран с наибольшим ежегодным
водозабором, в среднем за 2000–2012 гг., куб. км на человека в год

Источник: Worldwater.org, databank.worldbank.org, FAO AQUASTAT

Ежегодный водозабор России составляет 66 млн км3, при этом задействуется лишь 1,5% от совокупных возобновляемых ресурсов. Наша страна отличается нестандартной секторальной структурой водозабора: хотя на промышленность приходится 60%, из них почти 80% (30,5 млн км3) остается в энергетике, преимущественно атомной, на сельское хозяйство расходуется только 20% (поскольку в большинстве регионов не применяется орошаемое земледелие и новые технологии) и еще столько же идет на муниципальное водоснабжение – по этому показателю Россия лидирует в десятке главных потребителей воды и опережает даже Японию (у которой 19%).

Если говорить о «доходности» воды в экономике, или сколько долларов ВВП приносит каждый использованный кубометр воды, картина выглядит следующим образом. Японская экономика использует воду наиболее продуктивно: каждый кубометр приносит 55,7 доллара. Второе место принадлежит США (23,5 доллара). Показатели остальных стран колеблются от 0,6 (Пакистан) до 8,6 доллара (Мексика). В России каждый кубометр в 2000-е гг. приносил 5,7 доллара. Доходность воды в Китае лишь незначительно уступает российской (4,5 доллара), притом что объем гидрозабора больше в восемь раз. Однако резервы для повышения эффективности использования воды в российской экономике имеют не только финансовое, но и товарное измерение.

В отношении производительности сельского хозяйства (и, соответственно, воды в сельском хозяйстве) пока существуют значительные возможности роста: по оценкам La Via Campesina, международного фермерского движения, если производительность российских малых частных хозяйств распространить на всю отрасль, то ежегодная производительность сельского хозяйства вырастет в шесть (!) раз. Для сравнения, в Кении такая экстраполяция позволит лишь удвоить выпуск, а в Венгрии – повысить его на 30%. Высокий водозабор в муниципальном секторе связан с неэффективностью устаревших систем и высоким уровнем потерь. Для преодоления такой отсталости с 2009 г. запущен ряд государственных инициатив, направленных на модернизацию систем водоснабжения и водоочистки, однако предложенные программы пока не достигли поставленных целей, хотя и на федеральном, и на региональном уровне работа ведется. Постепенно интерес к отрасли проявляют иностранцы, однако их деятельность в значительной мере ограничена институциональными барьерами, непрозрачностью схемы определения тарифов и неэффективностью управления существующей системой водоканалов.

Парадоксально, но Россия – одна из немногих стран, где водный фактор пока не ощущается обществом как структурный. Как результат – место России на глобальном рынке виртуальной воды непропорционально мало по сравнению с имеющимися возможностями. Если среднегодовой чистый экспорт виртуальной воды России составляет 4,2 млрд м3, то аналогичный показатель Канады, схожей по климатическим и гидрологическим характеристикам, больше в 12,5 раза – 52,5 млрд м3.

Большая часть российского чистого экспорта идет на Ближний Восток и в страны Северной Африки. Только на этих рынках, куда традиционно экспортируется российское зерно, Россия играет заметную роль как гарант продовольственной безопасности региона, а в ряде случаев – и политической. Уже упомянутое эмбарго 2010 г. стало одной из причин «арабской весны» в Египте.

Между тем существуют перспективы получения аналогичного влияния и в странах АТР: в импорте продовольствия заинтересованы Китай, страны АСЕАН (чья зависимость от Китая растет) и развитые страны Азии – Япония, Корея. Запрос на внешние источники продовольственной безопасности существует во всех странах региона: соответствующие меры были приняты в Китае, АСЕАН, Японии, Корее.

В Китае в 2014 г. опубликован так называемый Центральный документ № 1, в котором ЦК КПК провозгласил приоритетом укрепление национальной продовольственной безопасности и поддержку сельского хозяйства в ухудшающейся экологической обстановке. В АСЕАН с 2009 г. действует четырехлетний план обеспечения продовольственной безопасности, существуют Концепция интегрированной продовольственной безопасности АСЕАН и Стратегический план мероприятий по обеспечению продовольственной безопасности в регионе АСЕАН. Японский кабинет министров в 2010 г. принял Новый базовый план по продовольствию, сельскому хозяйству и сельской местности, в котором поставлена цель повышения самостоятельного обеспечения продовольствием с 40 до 50% к 2020 году. Корея, импортирующая более 90% продовольствия, делает ставку на агроколонизацию: страна арендует более 1 млн га, или почти половину пахотных земель Мадагаскара, более 300 тыс. га в Монголии – всего корейские конгломераты, импортирующие продовольствие, действуют в 16 странах.

Однако сегодня Россия выступает как чистый импортер виртуальной воды в виде продовольствия из АТР (импорт превышает экспорт в четыре раза и составляет 5277 млн м3 по девяти крупнейшим торговым партнерам), и даже учет промышленной продукции позволяет компенсировать баланс торговли виртуальной водой только с некоторыми из указанных стран. Так, Россия – чистый импортер виртуальной воды в составе продуктов питания из Китая, Таиланда, Малайзии, Индонезии. Экспортер – для Индии, Японии, Кореи и Филиппин. 

Россия может качественно изменить свое положение в АТР, выступив в роли гаранта продовольственной и водной безопасности региона. За постсоветский период площади орошаемого земледелия сократились более чем на 1/5, а с учетом возможности введения новых территорий под высокотехнологичное сельское хозяйство сегодня можно говорить, что более 30 млн га используются в России нецелевым образом. И это притом что за это же время среднемировая площадь пахотных земель на душу населения сократилась на 50%.

Региональные рынки торговли гидроэнергией пока также относительно мало освоены Россией, хотя именно их развитие может стать площадкой для сотрудничества в международных бассейнах, особенно с Китаем. Речь не идет о реанимации идеи масштабного советско-китайского проекта 1960-х гг. на Амуре, однако наращивание экспорта гидроэнергии в Китай представляется необходимым шагом для эффективного управления общим международным бассейном.

Ограничения для предложенных инициатив очевидны – малая заселенность территорий к востоку от Урала (где и имеет смысл производить экспортные водоемкие товары для азиатского рынка), слаборазвитая инфраструктура, сложная климатическая ситуация (большая часть этих территорий – на Крайнем Севере). Однако для развития высокотехнологичного сельского хозяйства и энергетики достаточно размещения перерабатывающих производств на благоприятных для проживания юге Сибири и Дальнем Востоке. В данном случае целесообразно использование опыта таких стран, как Канада и Австралия, которые, имея большую территорию (2-е и 6-е место в мире) и сравнительно немногочисленное население, сумели построить высокотехнологичные экономики, в основе которых лежит доступ к уникальным природным ресурсам.  

*  *  *

Стратегические возможности России находятся именно на рынке глобальной и региональной торговли водоемкой продукцией, уже в силу того что на фоне усугубляющегося дефицита воды, пахотных земель и энергии как в развитых, так и в развивающихся странах Россия обладает наибольшим потенциалом и в сельском хозяйстве, и в водоемких производствах.

В этой связи целесообразно ориентировать государственную политику на привлечение в отдельные регионы стратегических иностранных инвесторов, способных и готовых внедрять в сельское хозяйство новейшие технологии, а не останавливаться на выращивании первичного сырья для переработки за рубежом. Пока данная схема применяется относительно эффективно только в европейской части России. При этом обязательным условием эффективного развития водоемких производств в Сибири и на Дальнем Востоке является экспорт в несколько стран АТР – тогда можно говорить об использовании водных ресурсов как стратегического политического ресурса. В противном случае это будет примитивный экспорт минимальной степени переработки, в интересах одного покупателя и на невыгодных России условиях.