Россия в глобальной политике

Журнал «Россия в глобальной политике» продолжает серию публикаций под рубрикой «Руководство к действию». В этой рубрике мы рассматриваем текущие события с позиций одной из доминирующих школ международных отношений. У каждого своя линза и свой угол зрения. А нашим читателям мы предоставляем возможность выбирать, чья теория убедительнее интерпретирует события современной политики. Сегодня в зеркале конструктивизма – Александр Соловьёв.

Одним из ключевых элементов дискурса о безопасности последнего десятилетия стали баталии вокруг разнообразных форм вмешательства одних государств (и не только) во внутренние дела других. Взаимные инвективы вызывают очевидный рост международной напряжённости и способствуют деградации международных отношений как таковых, поскольку для дискурса о секьюритизации качественная экспертиза не нужна. Более того – она ему даже вредит.

Проблематика прямого и опосредованного политического вмешательства как одного из способов навязывания своей воли давно вызывает живой интерес комментаторов. Нередко эпизоды такого вмешательства носят (мело)драматический характер – достаточно вспомнить историю миссии царицы Савской, результат которой оказался, правда, противоположен изначальному замыслу: вместо демонстрации превосходства своего царства и приведения Соломона в замешательство мудрёными вопросами, сама царица приходит в восхищение от «мудрости и богатств» Соломона, благословляет господа, посадившего того на трон Израилев – и способствует распространению славы сына Давида и Вирсавии, так что «все цари на земле искали видеть Соломона, чтобы послушать мудрости его…». Чем не хрестоматийное описание того, как работает «мягкая сила» (по определению являющаяся одним из способов внешнеполитического манипулирования)?

Вопрос о том, насколько (и когда) внешнее воздействие в рамках международных отношений становится вмешательством, остаётся предметом прежде всего практических трактовок того, кто занят обеспечением безопасности. Причём исследования Барри Бузана, Оле Вейвера и других авторов копенгагенской школы не столько определяют, сколько размывают границы между этими понятиями, позволяя считать угрозой безопасности любое дискурсивное внешнеполитическое взаимодействие. И поскольку дискурс безопасности формирует в первую очередь государство, оно же и определяет, когда другой актор вмешивается в дела, которые оно считает своей внутренней прерогативой.

Виды и формы вмешательства в наше время, естественно, несколько разнообразнее, чем в ветхозаветной древности. Общая демократизация политики и развитие коммуникаций позволяют, пусть и ненадолго, обретать внешнеполитическую акторность – и, соответственно, осуществлять полноценное вмешательство во внутренние дела других государств – не только негосударственным институтам, но даже отдельным личностям, вроде французского публициста Бернара Анри-Леви. Драматизм же происходящего со временем только усиливается – демократизация дискурса требует его упрощения и эмоционального насыщения.

Старые добрые заговоры и диверсии в изложении СМИ сегодня выглядят подчёркнуто фарсово – будь то попытка свержения Лукашенко или взрыв на оружейном складе в Чехии. Опровергать причастность к очередному вмешательству нет смысла – дискурс безопасности имеет внутриполитический характер и от внешнего воздействия, как выясняется, защищён собственной природой гораздо надёжней, чем американская демократия от «пригожинских троллей». Как отмечает Игорь Истомин, в глазах политических элит тревога за собственную безопасность превращает международное соперничество в экзистенциальную борьбу. Такие соображения делают любые намёки на вмешательство извне особенно опасными, способствуя спирали эскалации.

Реальная оценка угроз осложняется и искажается в рамках уже сложившегося контекста, в котором любое свидетельство – истинное или мнимое – истолковывается в пользу существующих опасений и превращается в неоспоримое доказательство зловещих намерений оппонента. Подобное «размывание оптики» серьёзно осложняет изучение этой проблемы.

Вмешательство – как прямое, так и опосредованное – должно иметь рациональные и прагматические цели: либо наносить прямой ущерб инфраструктуре (в самом широком её понимании – от промышленной и энергетической до социальных связей, обычаев и морали), либо влиять на внутреннее поведение политий таким образом, чтобы это влияние отражалось на их внешнем поведении (да ещё и так, чтобы это было выгодно влияющему). Это предполагает – вроде бы – высокий уровень экспертных знаний об устройстве и принципах функционирования объекта влияния. Необходимость качественной экспертизы в подобных вопросах кажется очевидной, поскольку, во-первых, некоторая предсказуемость результатов такого влияния всё же важна (иначе как оценивать его эффективность), а во-вторых, подобное влияние нужно хоть как-то камуфлировать, чтобы не создавать прямой casus belli (и уж ни в коем случае не анонсировать – в отличие, скажем, от реальных атак «Томагавками»).

Однако если в случае непосредственных диверсий или акций по устранению влиятельных фигур вроде генерала Сулеймани уровень этой экспертизы проверяется простым эмпирическим путём, то в случае воздействия на социум положение значительно сложнее. Сетования на поверхностность и необъективность как страноведческой, так и международной экспертизы на всех уровнях – от сугубо прикладного до абстрактно-академического – давно стали притчей во языцех. Специфика самого предмета международных отношений способствует политизации научного знания – степень «несвободы от общества» у политологов-международников, очевидно, чрезвычайно высока[1]. Более того, секьюритизация – вполне рентабельный интеллектуальный бизнес, что только разгоняет ту самую «спираль эскалации».

Самое же парадоксальное, пожалуй, в том, что сегодня для вмешательства качественная экспертиза особенно не нужна. Более того, чем топорнее это вмешательство, тем более разрушительно его воздействие на инфраструктуру оппонента, тем более истеричным становится его внутриполитический дискурс. Вопрос понимания оппонента в этом контексте бессмысленно даже ставить. Понимание сводится к интерпретации степени угрозы и степени вовлечённости государства в осуществление такого вмешательства. Так, с точки зрения политического руководства КНДР, попытки южнокорейских политических активистов забрасывать на территорию Северной Кореи листовки с помощью воздушных шаров, демонстративно нарушающие законы Республики Корея, могут свидетельствовать как о том, что официальный Сеул просто не в состоянии контролировать этих активистов, так и о том, что он втайне поддерживает их деятельность. (Возможно, в глазах Пхеньяна первое даже хуже, поскольку исключает всякую возможность конструктивной межправительственной коммуникации: режим, неспособный контролировать своих граждан, недееспособен и во внешней политике.)

Порой чем ближе – с политической, культурной, географической точек зрения – реальный или мнимый оппонент, тем больше он пугает. Так, в глазах белорусского политикума, похоже, «излишняя близость и сходство белорусов и русских воспринимается как угроза суверенитету и государственности», а в глазах российского такой же угрозой отечественной государственности выглядели (как и во времена «цветных революций») белорусские уличные протесты.

Спектр международных страхов почти бесконечен и чем сложнее система международных отношений, тем шире этот спектр. Опасающиеся китайского могущества сопредельные с ним страны тем более будут опасаться российско-китайского тандема – реального или мнимого. Япония будет опасаться ядерного оружия КНДР, которая, опасаясь американской военной мощи и возможностей США по вмешательству в ее внутренние дела, на ядерное разоружение не пойдет – и так до бесконечности…

Считается, что исследование (и эксплуатация) международных страхов – прерогатива не столько конструктивизма, сколько реализма и неореализма. Однако страх утраты безопасности – всё же интеллектуально-философский конструкт (как самого Фукидида, так и его толкователей) и хотя бы поэтому подвластен и переосмыслению, и перетолковыванию.