В демократии страсти обуревают народ, в монархии те же самые страсти бушуют в голове одного человека. С этой точки зрения монархия является гораздо более мирной системой правления – без беготни революционных толп. О том, как трансформировалась монархия и можно ли сегодня основать новую династию, Фёдор Лукьянов поговорил с Олегом Хархординым для программы «Международное обозрение».
– После кончины Елизаветы II подданные стали воспринимать её как фигуру более существенную, чем казалось. Может быть, это вообще не имеет отношения к монархии, а всё дело во внутреннем настрое?
– Нет, к монархии это имеет отношение, потому что, как писали многие конституционалисты, хотя в Великобритании нет писаной конституции, «монарх в Великобритании не правит, но выступает гарантом того, страна находится под управлением». В связи с этим за семьдесят лет правления Елизаветы II все привыкли к её предсказуемости – с 1947 г., с момента её восшествия на престол, королева не демонстрировала никаких фокусов. О предсказуемости или непредсказуемости пришедшего на смену Елизавете II Карла III в данный момент рано делать выводы.
Елизавета II проявила собственную инициативу лишь однажды, когда лейбористы не набрали большинства на выборах 1974 года. Тогда королева дала Гарольду Вильсону возможность сформировать коалиционное правительство меньшинства; осенью состоялась ещё одна серия выборов для достижения лейбористами большинства в парламенте.
В действительности роль гаранта, выполняемая монархом, очень важна. Смена многочисленных премьер-министров, которых королева Великобритании застала на своём веку, свидетельствует о том, что этот механизм работает без перебоев, а человек, который гарантирует бесперебойность определённых политических процессов, несомненно, важен.
Конечно, роль монарха в британской политической системе представляется менее значительной, чем, например, роль Хуана Карлоса I во время перехода Испании к демократическому правлению. Когда случился путч 1981 г., сопровождавшийся захватом парламента и арестом министров и депутатов, путчисты рассчитывали, как оказалось, весьма опрометчиво, на молчание короля. Выступление Хуана Карлоса I 24 февраля 1981 г. с выражением протеста против действий путчистов во многом определило современную политическую систему Испании. Таким образом, в критические для страны моменты даже в тех системах, где полномочия монарха серьёзно ограничены ритуальными функциями, монархия может громко заявить о себе.
– Современное положение дел в мире, причём везде и по разным причинам, оставляет желать лучшего. Во многом это связано с тем, что привычные формы организации политики перестают работать так, как они работали раньше. Может быть, из этого следует, что монархов нужно наделить бóльшими полномочиями?
– Не уверен, что следует наделять монархов большей властью. Сложилось так, что в каких-то монархиях за монархами оставляется больше функций, в каких-то меньше, но самое главное, о чём следует помнить – в традиционных монархиях, не ограниченных в значительной степени конституциями, монархи играют гораздо более важную роль в политической жизни страны. «Арабская весна» случилась в государствах, где монархов нет. В то же время мы смотрим на Иорданию, Саудовскую Аравию, ОАЭ, страны с монархической формой правления. Здесь, в государствах, где легитимация политического режима основывается на традиционной модели, наследственной монархии, потенциальные политические встряски проходят менее болезненно, чем в авторитарных режимах, в которых приходящий к власти человек сохраняет легитимность за счёт выполнения обещаний, данных населению во время прихода к власти. Если обещания не выполняются, происходит утрата легитимности.
В наследственной монархии же народу правителя даёт Бог, а значит, единственный выход избавиться от правителя – ждать, когда сам Бог его заберёт. В этом отношении мне нравится утверждение наших коллег о том, что патриархальная семья так же счастлива, как и семья в её более современном видении в ведущих электоральных демократиях. Проблема возникает тогда, когда предпринимаются попытки поменять устой патриархальной семьи и модернизировать её по современному образу и подобию. В таком случае все недовольны. В принципе, переход через авторитаризм, который осуществляется не традиционным путём – через легитимацию наследуемой монархии, а через некоего лидера, который берёт на себя управление страной, влечёт за собой проблемы, поскольку переход гарантирует меньше стабильности и устойчивости, чем традиционная монархия.
– Можно ли в современном мире допустить появление новой монархии, в которой власть монарха объясняется божественным промыслом?
– Наверное, в некоторых умах появляется такая идея. Человек, осуществивший цезарийский захват власти и сформировавший устойчивую систему авторитарного правления, может стремиться к передаче власти наследнику. Сегодня мы видим такую ситуацию только в КНДР с большим количеством ограничений.
– А Азербайджан чем не пример?
– В любом случае там проводятся выборы, не происходит прямое наследование без использования квазидемократических механизмов. Наполеон III первый попробовал то, что Макс Вебер называл плебисцитарной демократией, – захватив власть в 1851 г., он сразу ввёл всеобщее избирательное право и смог опираться без всякой подделки голосов на 70-процентное голосование за него. Он думал передать власть наследникам, но этого не случилось: как известно, Наполеон III попался на уловку Бисмарка, проиграл войну и попал в плен.
В современном мире трудно представить ситуацию, в которой люди, пришедшие к власти в результате революции, возвращают модель наследуемой монархии и провозглашают себя монархами с данной им Богом властью. Здесь важно вспомнить аргументацию, приводимую большевиками: как может один человек управлять целой страной, когда есть много умных и талантливых людей, способных это делать. Эта аргументация встречается ещё в «Здравом смысле» Томаса Пейна, самой популярной книге американской революции конца XVIII века. Книга Пейна разошлась тиражом в 100 тысяч экземпляров, это был рекорд для США конца XVIII века. Теперь для нас эти аргументы банальны, а даже ещё для середины XIX века – отнюдь нет. Леопольд фон Ранке, основатель немецкой исторической школы, учил баварского короля Максимилиана II, что революции в Европе в 1848 г. привели к необходимости смены мышления, отказу от старой мысли о том, что монархия – дурная система правления, но все остальные ещё хуже. (Вспоминается Уинстон Черчилль: «Демократия – наихудшая форма правления, если не считать всех остальных».)
Тяга к равенству привела к тому, что народ перестал верить в идею о том, что тот, кто сидит на троне, чем-то отличается от остальных. В XVIII веке большое количество трактатов писалось в защиту понятного тезиса, что демократия равна нестабильности. В демократии страсти обуревают народ, в монархии эти же самые страсти бушуют в голове одного человека, именно он выносит принципиальное суждение. С этой точки зрения монархия является гораздо более мирной системой правления – без беготни революционных толп. Но от этой идеи мы отрешились, и теперь в постреволюционном веке возвращение от авторитарных режимов к наследственным монархиям выглядит совершенно маловероятным.
