Внешняя политика Китая – это гремучая смесь инстинктов, предположений и настроений. Растущая самоуверенность и желание взаимодействовать с миром сосуществуют со стратегической культурой, которая уходит корнями в прошлое. Несмотря на разговоры о глобальной взаимозависимости и беспроигрышном исходе для всех, лидеры КНР по-прежнему смотрят на мир через призму геополитической конкуренции и баланса сил великих держав. Китай никогда еще не был более открытым, и все же его внешняя политика остается от начала и до конца проявлением приоритетов политики внутренней.
Сегодня модно говорить о сдвиге глобальной силы на Восток и о превращении Китая в сверхдержаву XXI века. Вместе с тем события последних двух лет показали, что Пекин в равной мере является не только локомотивом, но и объектом перемен в мире. Несмотря на впечатляющий экономический рывок, Китай во многих отношениях остается развивающейся страной, и его ментальность в области международных отношений в большей степени характерна как раз для развивающегося мира. У КНР пока не выработалось инстинктов, «естественных» для великой державы. У Пекина узкие стратегические горизонты, и он стремится избегать любого риска, четко осознавая свои уязвимые места. Китай и китайская дипломатия переживают переходный период, который не будет легким или коротким.
В подходе КНР к постсоветскому пространству очевидно сочетание самоуверенности и сомнений в собственных силах. Многие наблюдатели находятся под впечатлением от усиления Китая, которое подчас представляется им зловещим. Казалось бы, доминирование Пекина в Евразии – дело времени. Однако успехи КНР не столь однозначны. Китай расширил экономическое присутствие в Центральной Азии и позиционировал себя как более сильная сторона в «стратегическом партнерстве» с Россией. Но недавние волнения в Киргизии показали, что Пекин пока не готов стать ведущей региональной державой или оказывать более заметное влияние на континенте.
Конечно, большой вопрос, сменится ли подобный консерватизм и неуверенность более решительными действиями после окончания трансформации в Китае. Ответ на этот вопрос, вероятно, будет скорее утвердительным. Китайская внешняя политика действительно меняется; однако нет признаков далеко идущей стратегии, не говоря уже о планах имперской экспансии. Китайские политики не руководствуются долгосрочным стратегическим видением, а сдержанно и осмотрительно реагируют на неординарные международные события, не делая громких заявлений. Это одновременно усиливает позиции Пекина и затрудняет для него проведение политического курса. Когда КНР оформится в сверхдержаву, стоящие перед страной задачи будут становиться все более трудными. Они потребуют не единовременной «перезагрузки», а постоянной адаптации. Маневренность и гибкость, а не непоколебимые принципы, определят поведение Пекина на мировой арене и постсоветском пространстве.
Китай и система международных отношений
Большую часть времени после окончания холодной войны Китай исходил в своей внешней политике из концепции «одна сверхдержава, несколько великих держав». Хотя Пекин часто говорит о «многополярном мировом устройстве», у него нет уверенности в том, что этот порядок – дело уже завтрашнего дня. Другие великие державы стали более влиятельными, чем в 1990-е годы, и эра доминирования западных нравственных ценностей, безусловно, подошла к концу. Однако Соединенные Штаты остаются несомненным мировым лидером, несмотря на проблемы в Ираке и Афганистане и влияние глобального финансового кризиса.
Китайские комментаторы полагают, что мир стал более непредсказуемым и нестабильным. Трения между великими державами, рост мусульманского экстремизма, устаревшие международные организации, усугубляющаяся угроза распространения ядерного оружия, частые региональные конфликты создают анархию и неопределенность, и в таких условиях Китаю приходится проводить свой внешнеполитический курс. Есть большие возможности, но и риски непомерно высоки.
Пекину еще только предстоит выработать целостное представление о месте КНР в системе международных отношений. Элита и широкая общественность гордятся впечатляющими преобразованиями, происходящими в стране. Но к чувству гордости примешивается и тревога, что неудивительно: ведь успехи могут оказаться преходящими; страна во многих отношениях остается слабой и отсталой, а окружающий мир – прежде всего Запад, но не только он – не хочет усиления Китая. Даже те, кто верит в неизбежность дальнейшего подъема КНР, отдают себе отчет в том, что в этом случае Пекин столкнется с новыми, серьезными вызовами.
Из этого восприятия вытекают три важных последствия. Во-первых, возникает своего рода «гибридный национализм», при котором оптимизм, связанный с осознанием национального обновления, уравновешивается рефлексивным оборонительным поведением. Во-вторых, китайские политики сосредоточены на внутриполитических приоритетах – в частности, экономической модернизации и стабильности режима. И в-третьих, подобные взгляды способствуют сохранению консервативной стратегической культуры. Более чем какая-либо другая современная держава, Китай сознает опасности «имперского перенапряжения», а потому предпочитает «имперский самоанализ». Современный Китай – это, безусловно, империя, но внешний мир интересует ее лишь постольку, поскольку он помогает ей в реализации внутриполитических задач.
Взгляды Пекина на постсоветское пространство
Склонность китайских стратегов к утилитарности и консерватизму заставила их сосредоточиться на весьма конкретных приоритетах на постсоветском пространстве. По сути, их интересы ограничены двумя областями: Россия и бывшие советские республики Средней Азии.
Россию китайцы считают великой державой и стратегическим партнером. Их отношение – это смесь презрения, остаточного уважения и стратегической осторожности. Презрение вызвано пониманием того, что Россия – великая держава, переживающая упадок – не только в сравнении с Китаем, но и с другими государствами и даже США. Упадок является следствием неспособности российского руководства осуществить модернизацию и утвердить страну в роли великой державы XXI века.
Несмотря на это, Москва остается важным игроком на международной арене. Утратив в значительной мере способность активно действовать на мировой авансцене, Россия может мешать другим в осуществлении их стратегических планов – она это продемонстрировала, сорвав дальнейшее расширение НАТО и ограничив присутствие Запада на Украине. Москва сохраняет и влияние в мире благодаря огромному ядерному арсеналу, бескрайней территории, обилию природных ресурсов и постоянному членству в Совете Безопасности ООН.
Даже ослабленная Россия может причинить ущерб Китаю и его интересам. Хотя вероятность прямого российского вторжения осталась в далеком прошлом, наличие враждебно настроенного северного соседа отвлекло бы и без того скудные ресурсы от такого приоритетного направления китайской политики, как внутренняя модернизация, и помешало бы созданию стабильного и дружественного окружения.
Все эти соображения означают, что Пекин предпочитает видеть в России «стратегического партнера». Иногда партнер ведет себя неуклюже и непредсказуемо, но тем более резонно желать, чтобы он был другом, а не врагом.
Потребность Китая в российских энергоносителях вызывает сомнения (см. ниже), однако важность добрососедских отношений с государством, общая граница с которым составляет 4 тыс. км, не подлежит обсуждению. Вот почему функциональное, широкомасштабное сотрудничество с Россией является ключевым компонентом китайской внешней политики.
Центральная Азия попадает в совершенно другую категорию. Это объединение соседних и развивающихся стран также занимает важное геополитическое пространство, но понятие партнерства в данном случае весьма условно, поскольку КНР относится к ним как к пассивным объектам своей региональной политики. Во взаимодействии с этими странами Пекин сочетает политику добрососедства (акцент на безопасные границы и транс-граничное сотрудничество) с неприкрытым коммерческо-потребительским отношением к тамошним ресурсам, что вообще характерно для политики Китая в разных частях развивающегося мира, особенно в Африке.
Понятие пространства приобретает особую важность с учетом недавних событий в Центральной Азии. Процветание мусульманского экстремизма, наличие Америки в качестве одного из ключевых игроков в регионе и «афганская трясина» усугубили и без того напряженную обстановку. Китай особенно болезненно реагирует на нестабильность в соседних странах, и именно по этой причине он так упорно и успешно трудился над демаркацией границ и уже сумел урегулировать спорные вопросы со всеми соседями, кроме Индии. Концепция «трех зол» современного мира – терроризма, сепаратизма и экстремизма, разработанная Пекином, отражает искреннюю озабоченность китайских лидеров подрывным влиянием этих явлений в мусульманской провинции Синьцзян.
Озабоченность проблемами безопасности границ усиливается тревожными геополитическими тенденциями. Существенное военное присутствие Соединенных Штатов обострило давнишнюю боязнь китайских лидеров оказаться в стратегическом окружении. Добавьте к этому растущую активность Индии, сохряняющееся экономическое влияние Японии и недавнее улучшение отношений между Вашингтоном и Москвой. Стоит ли удивляться тому, что Пекин сегодня считает геополитическую ситуацию в Центральной Азии более сложной, чем раньше? Неопределенность с политической преемственностью в ключевых странах региона, таких, как Казахстан и Узбекистан, может обострить соперничество между великими державами.
Чего хочет Пекин
Цели Пекина в отношении России и постсоветского пространства определяются его взглядами на мир и свое место в нем. Никакой всеобъемлющей стратегии у Китая нет, а есть только ряд по сути несвязанных между собой приоритетов.
Укрепление внутриполитической стабильности – это самый важный приоритет региональной политики. Его можно сжато выразить как «борьба против трех зол». Это означает усиление власти Коммунистической партии в Синьцзяне, противодействие уйгурскому сепаратизму и исламскому радикализму. С этой целью Пекин осуществляет стратегию, которая представляет собой триединую задачу.
Первое – это внутренние всеобъемлющие меры для подавления уйгурского национализма, изменение демографического состава в Синьцзяне за счет внутренней миграции народности хань и улучшения уровня жизни местного населения. Второе направление – двусторонние отношения. Пекин старается убедить центральноазиатские режимы принять крутые меры против уйгурских меньшинств на своих территориях. И третье направление касается многосторонних отношений: уйгурский сепаратизм объединяется китайским руководством с другими разновидностями радикализма под общей вывеской «международный терроризм». В этом смысле Пекин использует тот же метод, что и Москва в отношении Чечни: интернационализация проблемы позволяет оправдать самые жесткие меры борьбы с ней.
Укрепление безопасности в регионе также рассматривается через призму внутриполитических задач. Ее важность проистекает, во-первых, из понимания того, что если удастся перекрыть кислород радикальному исламу и сепаратистским движениям, это укрепит внутреннюю стабильность Китая. Руководствуясь идеей «приятного соседства», Пекин усиленно обхаживает центральноазиатских лидеров – как на двустороннем уровне, так и на многосторонних форумах, таких, как Шанхайская организация сотрудничества (ШОС). Однако китайцы шире смотрят на региональную безопасность – как на возможность нейтрализации всех внешних угроз. Подобное мышление позволило облегчить окончательное утверждение бывшей советско-китайской границы, простирающейся от Центральной Азии до российского Дальнего Востока. Приверженность Китая идее безопасного тыла мотивируется очевидными соображениями государственной безопасности, а также прагматическим доводом, что это позволит Китаю сосредоточиться на экономической модернизации.
Защита национального суверенитета также осуществляется по двум мотивам. Во-первых, Пекин хочет заручиться поддержкой своих «ключевых интересов» – тайваньской политики «одного Китая», кампании по лишению легитимности далай-ламы и вопроса автономии/независимости Тибета, а также притязаний на суверенитет над Южно-Китайским морем. Во-вторых, китайцам не терпится в целом закрепить в международной политике принцип первичности или примата национального государства. Болезненные воспоминания о «столетии унижения» (1842–1949 гг.), когда Китай был последовательно оккупирован несколькими иностранными державами, привели к тому, что принцип «невмешательства» стал краеугольным камнем китайской внешней политики. Хотя Пекин был расстроен тем, что Москва признала независимость Абхазии и Южной Осетии, он считает Россию и центральноазиатские режимы своими единомышленниками в этой области. В частности, он видит общность интересов с этими странами в деле отпора Западу, который критикует нарушение политических и гражданских прав во всех этих государствах.
Приобретение ресурсов – ключ к успеху китайской модернизации. Имея скудные запасы природных ресурсов, Китай ищет надежный доступ к энергоносителям, драгоценным металлам, питьевой воде, древесине и другому ценному сырью. Несмотря на это, зависимость Китая от полезных ископаемых России и Центральной Азии часто преувеличивается.
Китайско-российское энергетическое сотрудничество омрачается постоянными пробуксовками и серьезными разногласиями по поводу ценообразования, а также договоренностей о поставках и трубопроводах. Запоздалый прогресс в деле строительства нефтепровода из Восточной Сибири к Тихому океану и заключение в 2009 г. 20-летнего соглашения «нефть в обмен на кредит» вселяют надежду на перспективу, но вопросы остаются. Насколько надежным партнером будет Россия, учитывая улучшение ее отношений с Западом? Не нарушит ли Москва своих обязательств, как она это сделала в отношении предыдущего соглашения «нефть в обмен на кредит», подписанного в 2004 г.? Еще более сомнительны перспективы в области газового сотрудничества, которое остается гипотетическим.
С учетом этих неясностей Китай все чаще обращает взоры к Центральной Азии. 30-летнее соглашение о газовых поставках с Туркменистаном и строительство нефтепровода по маршруту Атасу–Алашанкоу из Казахстана в Западный Китай согласуются со стратегией снижения зависимости от России. Но даже при этом Центральная Азия остается второстепенным источником поставок в общей энергетической политике Китая, который делает главную ставку на страны Персидского залива и Африки.
Проецирование силы. Больше всего непонимания возникает именно в отношении этой цели Пекина. Китайцев мало волнует традиционное проецирование силы, свойственное великим державам, или абстрактные понятия, такие, как «новый Шелковый путь» через Евразию. Их цель – упростить доставку материальных благ, будь то облегчение доступа к энергетическим ресурсам, более надежная обстановка в регионе или открытие новых рынков для экспорта китайских промышленных товаров.
В отличие от России с ее глобальными устремлениями и преимущественно региональными возможностями, КНР сохраняет региональный менталитет, несмотря на все более глобальное влияние. Налицо значительное расхождение между тем, что мог бы сделать Китай, и тем, что он хочет делать. Хотя энергетические соглашения, заключенные с Туркменистаном и Казахстаном, способны со временем принести стратегические дивиденды, Пекин придерживается строго делового подхода к переговорам.
Стратегические интересы Китая в Центральной Азии имеют в основном профилактический характер. Пекин хочет положить конец воинственному исламу, но не приемлет доминирования Америки, а также возвращения России в качестве ведущей державы в этом регионе. Китай мечтает о ровном игровом поле и о том, чтобы великие державы отказались от гегемонистских амбиций, а вместо этого стремились к достижению компромисса, который устроит всех.
Точно так же Пекин не заинтересован в распространении так называемой китайской модели развития во всем мире; он начисто лишен «сознания величия своей миссии» в отношении остального мира, которое так свойственно американцам. Однако Китай не желает допустить распространения западных ценностей в соседних государствах. «Цветные» революции в Грузии, на Украине и в Киргизии в глазах Пекина олицетворяют зловещие последствия нормативного влияния Запада: они дестабилизируют Евразию, подают дурной пример мятежникам и оппозиционерам в самом Китае.
Китайцы понимают, что их сравнительное преимущество заключается в более мягких формах силы, таких как торговля, инвестиции и помощь. Несмотря на модернизацию Народно-освободительной армии, способность КНР проецировать военную мощь за пределы своих границ остается крайне ограниченной. Экономическое влияние гораздо более эффективно и менее рискованно, и именно его Пекин пытается использовать для проникновения на постсоветское пространство.
Построение гармоничного мира – это задача, которая прочно ассоциируется с председателем КНР Ху Цзиньтао. Однако впервые данный принцип был сформулирован в 1978 г. Дэн Сяопином с его знаменитым лозунгом «реформа и открытость», а затем подхвачен Цзян Цзэминем, который в 2002 г. провозгласил двадцатилетие «стратегических возможностей». Логика очевидна: для проведения модернизации Китаю нужна стабильная и благоприятная обстановка в мире. Это улучшит доступ к жизненно важным природным ресурсам, технологиям и мировым рынкам, уменьшит внешнее противодействие усилению КНР и отобьет у недругов желание использовать ее слабости. В «гармоничном мире» и великие державы, и небольшие государства увидят преимущества от сотрудничества с Поднебесной.
Стабильные отношения с Москвой – неотъемлемая часть подобного подхода. Хотя у китайцев имеется достаточно поводов для критики в адрес России, они понимают, что значительное улучшение отношений с северным соседом в последние два десятилетия приносило существенные военно-политические выгоды. В то же время Пекин не желает, чтобы китайско-российское примирение испортило гораздо более важные отношения с США. Гармоничный мир означает, что у Китая должно быть как можно меньше врагов, и Америка ни в коем случае не должна оказаться в их числе.
Влияние на международную политику. Пекин хочет, чтобы его голос был лучше слышен на мировой арене, и, соответственно, он призывает к созданию «многополярного мира», новой финансовой архитектуры и требует более заметного представительства в МВФ и Всемирном банке. Он также разрабатывает совместный план действий с Москвой по некоторым вопросам, где их позиции совпадают. Это прежде всего противодействие жестким санкциям против Ирана и реформе Совета Безопасности ООН, а также совместный отпор Западу, критикующему Китай и Россию за нарушение прав человека.
Но, как уже отмечалось ранее, Пекин избегает чрезмерного сближения с великими державами, позиционируя себя «добродетельным гражданином мира», все более активно участвующим в решении региональных и мировых проблем. Участие Китая в миротворческих усилиях ООН, операциях против пиратов и дискуссиях «Большой двадцатки» совместимо с таким подходом, равно как и китайская дипломатия в отношении развивающихся стран, особенно в Африке, где Пекин раздает кредиты на льготных условиях и оказывает помощь в обмен на прямой доступ к природным ресурсам. В контексте постсоветского пространства подобная тактика КНР проявляется в таких организациях, как ШОС, где Пекин представляет свои интересы и приоритеты как совместимые с благом всего региона.
Минимум обязательств. Большую часть эпохи, начавшейся после окончания холодной войны, китайские лидеры следуют совету Дэн Сяопина: «Спокойно наблюдайте, отстаивайте наши интересы, спокойно справляйтесь с текущими делами, скрывайте наши возможности и ждите благоприятного момента». Они надеются на то, что Китай будет играть более заметную роль в системе международных отношений, но не хотят дорого за это платить. Соответственно они принижают возможности Китая и избегают ослабляющих страну конфликтов.
Боязнь брать на себя обязательства была наглядно проиллюстрирована отношением Пекина к недавним событиям в Киргизии. Несмотря на существенные экономические интересы КНР в этой стране, которым был нанесен значительный ущерб, китайцы, по сути, ничего не сделали. Эта пассивность показала, что влияние Пекина весьма условно, а идеология невмешательства в дела других стран связывает китайских политиков по рукам и ногам. Но в большей мере она отражает убежденность, что в случае вмешательства Китай ничего не приобретет, но многое потеряет. Политику Пекина можно назвать «условным регионализмом» – участие в делах региона на условии минимальной ответственности.
Подобная обусловленность просматривается и на международном уровне, где мнимое единомыслие с Россией скорее фигура речи, нежели реальный факт. Китайское руководство твердит о многополярном мире, но его внешняя политика остается преимущественно американоцентричной. Китайские лидеры говорят о необходимости снижения всеобщей зависимости от доллара, и вместе с тем своекорыстные экономические интересы заставляют их вкладывать миллиарды в американские казначейские облигации. Китай участвует в саммитах БРИК, но ничего не делает для того, чтобы наполнить их конкретным содержанием. По сути дела, внешняя политика Пекина носит двойственный характер: ее фасад разукрашен всевозможными грандиозными принципами и лозунгами, тогда как содержание сводится к прагматичному отстаиванию узких национальных интересов.
Неоднозначные факты
Китай многого достиг в налаживании отношений с Россией и проникновении на постсоветское пространство. Он добился регионального сотрудничества в деле пресечения деятельности уйгуров, не допустил значительного распространения мусульманского экстремизма на западе страны, добился широкой поддержки китайского суверенитета над Синьцзяном, Тибетом и Тайванем. Китайские энергетические компании утвердились на рынках Центральной Азии, и Пекину удалось при этом избежать обременительных обязательств. В целом влияние Китая в этом регионе сильнее, чем когда-либо со времен расцвета династии Цин в XVII–XVIII веках.
Однако не все так безоблачно. Некоторые трудности связаны с более широким строительством международных отношений, которое осуществляется Пекином; другие – с переплетением таких факторов, как беспрецедентное усиление Китая, влияние финансового кризиса и нестабильная обстановка в мире. Имеются проблемы и местного характера во взаимоотношениях с Россией и с государствами Центральной Азии.
Первая проблема, как ни парадоксально, заключается в самом успехе китайско-российского «стратегического партнерства». До недавнего времени ему на пользу шли сравнительно низкие критерии. Поскольку Пекин и Москва не ожидают друг от друга слишком многого, они высоко оценивают любой прогресс. Однако эта фаза отношений близится к концу. Сочетание таких факторов, как мировая рецессия, непрерывное усиление КНР и «перезагрузка» российско-американских отношений приводит к тому, что прежде скрытые трения между Москвой и Пекином становятся все более явными. Недавние заявления российских военачальников и «утечка» в прессу оценки положения в мире российским Министерством иностранных дел указывают на изменение общей атмосферы. Хотя охлаждение в китайско-российских отношениях скорее всего будет постепенным – прежде всего потому, что ни одна из сторон не хочет конфронтации, мы видим плавный сдвиг во взглядах России. Если раньше она рассматривала Китай в основном через призму стратегических и экономических возможностей, то теперь все больше видит в КНР долговременную геополитическую угрозу.
Во-вторых, попытки Китая представить себя благородной и великодушной страной все менее убедительны. Успешный выход Пекина из финансовой бури в то время, когда почти все другие экономики «Большой двадцатки» находились в свободном падении, вышел ему боком. Китайские лидеры продолжают настаивать на том, что Китай – «развивающаяся страна», но в это по сути уже никто не верит. Окно «стратегических возможностей», открытое в течение 20 лет, когда Пекин мог пользоваться благоприятной международной обстановкой, чтобы решать свои внутриполитические задачи, резко захлопнулось. В мире усиливается представление о КНР как о паразитической и надменной державе. Если когда-то имидж Китая был лучше, чем у России, то в течение последних 12 месяцев ситуация заметно изменилась. «Гармоничный мир», к которому стремится Пекин, перестал быть таким уж гармоничным, и это касается в том числе и постсоветского пространства.
В-третьих, стирается граница между экономическими интересами, с одной стороны, и военно-политическим влиянием – с другой. Здесь есть две проблемы: усиливающееся восприятие Китая как любителя загребать жар чужими руками, а также подозрения ведущих игроков, включая Россию, что Пекин использует экономические активы для получения геополитической выгоды. Даже если у китайских лидеров нет таких намерений, остаются опасения, что усиление экономического влияния Китая само по себе создает новые стратегические реалии.
Наконец, хотя влияние Китая в Центральной Азии резко усилилось, оно ограничивается отдельными факторами, включая конкурирующие амбиции других великих держав – не только Соединенных Штатов и России, но также Индии и Японии. Следует упомянуть и о подозрительности жителей центральноазиатских стран, которая иногда выливается в синофобию, об относительной слабости китайской мягкой силы в регионе по сравнению с влиянием Москвы и о шатких институциональных основах присутствия здесь Пекина. Примечательно, что ШОС – гордость и радость китайского правительства – не сыграла никакой роли в урегулировании киргизского кризиса, не смогла разрешить деликатные вопросы статуса члена и наблюдателя и не приблизилась к формулированию долгосрочной миссии, не говоря уже о ее выполнении.
«Постоянная перезагрузка»?
Понятно, что китайская внешняя политика не может проводиться в том же духе, что и раньше – ни на мировой арене, ни в контексте взаимоотношений с Россией и Центральной Азией. В течение двух последних тысячелетий Китай привык к тому, что мир сам идет к нему и не нужно прилагать особых усилий для установления добрых отношений с разными странами. Но стратегические реалии XXI века требуют революции в менталитете китайских руководителей – психологической «модернизации» в дополнение к социально-экономической модернизации постмаоистской эпохи. Вызов, на который предстоит ответить китайским стратегам, заключается в отходе от преимущественно статичных понятий, таких как «гармоничный мир», и в переходе к более динамичному и гибкому реагированию на быстроменяющиеся тенденции. По сути дела, китайская внешняя политика сегодня нуждается в «постоянной перезагрузке» – не столько в резком старте, сколько в непрерывно идущем процессе приспособления к внешним условиям и к расширяющимся возможностям самого Китая. Судя по некоторым признакам, это уже происходит.
Новый мировой порядок. Большинство политиков и мыслителей не верят в то, что Китай догонит США, как минимум в течение двух следующих десятилетий. Сравняться с Соединенными Штатами по ВВП – лишь один из критериев «равенства», и притом не самый важный. Следовательно, КНР должна работать вместе с США – своим единственным настоящим аналогом, несмотря на непрекращающиеся проблемы и периодические обострения отношений. Вашингтону будет психологически трудно обращаться с Пекином как с равным партнером, но в конечном итоге их взаимозависимость на фоне углубляющейся глобальной взаимозависимости – путь к построению мира, в котором Китай может процветать.
В этой глобальной перспективе остается мало места для России. Хотя Пекин по-прежнему говорит о многополярном мире, он имеет в виду создание двухполюсного китайско-американского мира, в котором другие крупные державы имели бы сугубо второстепенное влияние. Удельный вес России в китайской внешней политике будет неуклонно снижаться. Иногда у Пекина может появиться искушение заручиться поддержкой Москвы в противодействии гегемонистским устремлениям Вашингтона, но неверие в возможности (и надежность) России указывает на то, что Китай предпочтет не связывать себя никакими обязательствами в борьбе с потенциальной угрозой геополитического окружения. Тем временем растущий дисбаланс в китайско-российских отношениях свидетельствует о том, что двустороннее взаимодействие будет становиться все более затруднительным, хотя китайское руководство будет пытаться управлять своим северным соседом. Но если в России установится националистический режим, Москва снова будет представлять серьезную угрозу для безопасности Китая, как это было в годы правления Леонида Брежнева (1964–1982).
Новая Евразия. Китай будет все активнее проецировать свое влияние на постсоветское пространство. Это станет естественным следствием его все более глобальных устремлений, подкрепляемых растущими возможностями. Однако расширение китайского геополитического влияния вряд ли подтолкнет китайское руководство к авантюрной попытке расширить свою территорию за счет российского Дальнего Востока или Центральной Азии. Природная стратегическая осмотрительность, нерешенные внутриполитические проблемы и присутствие нескольких региональных и глобальных держав на евразийском континенте представляют собой грозные препятствия на пути расширения «новой китайской империи». Хотя нельзя полностью исключать вероятность иррациональных поступков, коллективный характер коммунистического режима предполагает выбор более консервативных стратегий. Пекин всегда будет отдавать предпочтение косвенному влиянию, а не прямому правлению, и долгосрочным процессам, нежели внезапным действиям.
Китай и дальше будет считать главным приоритетом экономическое взаимодействие – не только с Россией и центральноазиатскими странами, но со временем и с другими государствами на постсоветском пространстве, такими как Украина и закавказские республики. Он будет изображать себя единственной по-настоящему неимпериалистической великой державой в Евразии и разыгрывать карту Большой Центральной Азии, в которой он является ключевым игроком. У Китая уйдет много лет на то, чтобы развить межэлитные сети, которые имеются у русских в их ближнем зарубежье, но рано или поздно он это сделает. Расширение влияния КНР в последнее десятилетие показывает, как быстро все может измениться. Пекин уже обхаживает элиты стран-соседей все более энергично, и это заигрывание выходит далеко за пределы обычных параметров энергетического и экономического сотрудничества. Китайцам неизбежно придется принимать все более деятельное участие в решении вопросов региональной безопасности, а также внутренней политики центральноазиатских государств. Это вовлечение, частичное и порой неуверенное, будет неуклонно нарастать.
Новый Китай. Хотя военная угроза, которую представляет Китай, значительно преувеличена, не должно возникать иллюзий по поводу решимости Пекина изменить характер своего взаимодействия с внешним миром. Китай категорически не готов возглавить новый мировой порядок, но он требует более влиятельного положения в нынешней архитектуре международных отношений и приносит все меньше извинений за решительное отстаивание своих интересов.
Более дерзкий характер китайского внешнеполитического курса очевиден, прежде всего во взаимоотношениях Пекина с Западом, но он дает о себе знать и на постсоветском пространстве. Неуверенность неравномерно, но неуклонно уступает место уверенности в своих силах. Инстинктивная осторожность Пекина никуда не делась, однако она все больше вытесняется пониманием того, что для отстаивания китайских интересов в быстроменяющемся мире нужно действовать более энергично и целеустремленно. В конечном итоге подлинный смысл «постоянной перезагрузки» Китая заключается не столько в ее влиянии на решение отдельных вопросов, сколько в более широком изменении менталитета китайского руководства, то есть в изменении основополагающих предпосылок и характера внешней политики.
Пройдут десятилетия, прежде чем эта революция приведет к конкретным действиям на международной арене, но общая направленность ясна. События последних лет делают неактуальным призыв Дэн Сяопина «скрывать потенциал» и «выжидать удобного случая». У Пекина больше нет ни желания, ни даже возможности загнать джинна обратно в бутылку. Все более могущественный, самоуверенный и во многих отношениях трудный Китай – это реальность, требующая фундаментальной перезагрузки в мышлении всех, кто имеет с ним дело.
