Россия в глобальной политике

Не так давно Левада-центр* обратился к россиянам с вопросом: «“Империя” – это слово окрашено для вас по смыслу положительно, отрицательно или нейтрально?» Опрос явно застал общество в ситуации непростого, видимо – переходного состояния. 38% заявили о нейтральном отношении, 11% затруднились ответить. А остальные разделились почти поровну: 27% признали положительную окрашенность, а 24% – отрицательную.

В современном обиходе слово «империя» обладает сложной семантикой, поскольку в различных контекстах, иными словами – для различных социальных групп, оно имеет не только разное смысловое наполнение, но и несовпадающую ценностную окраску.

В современном социуме общественную норму как согласие и мировоззренческий компромисс различных общественных сил выражает «Википедия» с ее коллективным процессом закрепления нормативных смыслов. Англоязычная «Википедия» указывает на многообразие употреблений слова empire. В русскоязычном варианте статья «империя» есть, но определение понятия отсутствует, статья открыта для заполнения. Это явно отражает тот факт, что в российской ситуации многообразие и несходимость существующих в обществе дискурсов особенно велики, а формирование общественной нормы в понимании слова «империя» среди интеллектуальных групп невозможно.

Конфликт между позитивным и негативным восприятием определения своей страны как империи – это современный этап развития внутреннего конфликта российской политической культуры и культуры вообще. Взгляды на Россию «изнутри» и «извне», дискурсы «большого народа» и «малых народов», интеллектуальные традиции западников и славянофилов, демократов (они же «русофобы») и патриотов (они же «державники») развивают одно и то же противоречие. Этот осевой, конститутивный для нашей культуры конфликт, может, и должен быть предметом исторического, политологического, социолингвистического исследования. В данной статье обсуждается лишь один из аспектов этого феномена, и используется инструментарий социокультурного подхода, сложившегося на базе изучения российского социума и его культуры специфическими средствами опросов общественного мнения. В рамках такого подхода фиксируется результат того, как различные общественные группы и институты с их различающимися трактовками категории «империя» применяют это понятие к своей стране.

Постоянное переосмысление

Мы не должны ограничиваться указанием лишь на конфликт по поводу термина «империя» в дискурсе интеллектуальных групп общества. В другой части социума, где слова подобного рода используются не как термины, а как генераторы моментальных эмоциональных откликов либо таких ценностно-смысловых образований, как имидж, мы увидим, напротив, согласие по поводу семантики этого слова. Яндекс и русскоязычный Google открывают на слово «империя» длинную серию названий торговых сетей и магазинов, наподобие «Империя суши» или «Империя сумок». Примерно так же в рекламно-потребительской среде используются слова «дом» и «мир» («Дом обоев», «Мир плитки» и пр.). Слово «империя» выступает в этих контекстах частично в качестве синонима слов «дом» и «мир», которые взяты в рекламный оборот ввиду их значений тотальности, с одной стороны, и внутренней гармонии, с другой. Понятие «империя» отличается от них, видимо, объединением обоих атрибутов и их более сильной акцентировкой. В империи все подчинено единому началу, правилу, и этим началом управляется все мыслимое пространство. При этом подразумевается, что начала и правила, царящие в такой империи, дружественны и благоприятны для того, кто туда попадает – в данном случае потребителя.

Нетрудно заметить, чем подобная семантика отличается от других расхожих употреблений того же слова, которые имели место в сфере политической пропаганды. Цели последней такие же, как цели рекламы – вызвать реакцию, сформировать имидж. В советской пропаганде слово «империя» также имело смыслы, связанные с господством и властью на больших или чрезвычайно больших пространствах. Но имелось в виду господство отрицательных сил, и потому – чужесть и враждебность этого пространства для тех, к кому была обращена такая пропаганда. Враждебными субъектами оказывались «империалистические державы», но также и собственная страна – в прошлом.

Советское понимание империи соответствовало тому, которое возникло в европейском общественном мнении к моменту, когда большинство империй распалось. Утвердившиеся новые взгляды можно назвать антиимпериалистическими. В них утверждалось право народов и меньшинств на самоопределение и самостоятельность. Можно сказать, что дискурс некогда побежденных взял верх над дискурсом победителей. Захват чужой земли, страны, насилие над ее народом – все это признавалось теперь несправедливым и со стороны тех, кто принял на себя ответственность за (бывшие) метрополии. В России так о Российской империи говорили левые («Российская империя – “тюрьма народов”»). После победы левых сил над правыми и формального упразднения империи в феврале 1917 г., и далее после превращения Российской республики в РСФСР это негативное отношение к империям вообще и Российской в частности сохранилось и вошло в официоз.

РСФСР, а далее Союз ССР – именно по контрасту с Российской империей и другими империями, прежде всего Британской, – были представлены как пространство, объединенное не насилием, но неким добрым началом. Первая строфа первого варианта Гимна Советского Союза в емкой формуле задавала это и именно это понимание прошлого, настоящего и будущего державы как союза тех, кто добровольно принимает гегемонию России. Варианты такой трактовки отечественной истории существуют и по сию пору. В таком духе пишутся учебники и романы на исторические темы, так желает видеть свою историю современное российское общество.

В 1998 г. социологи Левада-центра задали вопрос: «Российская империя была государством, основанным на добровольном единении народов, или она образовалась в результате завоевательных войн посредством насильственного присоединения отдельных регионов и народов к центру?». 51% взрослого населения Российской Федерации ответил: «Была основана на добровольном единении народов», 28% выбрали ответ: «Была основана на насильственном присоединении», 21% затруднились ответить. В сознании совершился важный переход. Идея «дружбы народов» как основы советского государства была взята от советской эпохи и транспонирована на досоветский период. Тем самым реабилитировалась Российская империя, а значит и само понятие империи в применении к нашей стране. Какие это имело последствия, мы еще увидим, а пока стоит сообщить, что тот же вопрос Левада-центр задал в январе 2011 года. Отличия в результатах незначительные, но если они есть, то в сторону еще большего приукрашивания собственного прошлого. Теперь версию о том, что Российская империя была основана на добровольном единении народов, поддержали 53% россиян. Ответ о насильственном присоединении выбрали 27%.

Можно подумать, что высшее образование дает более критический взгляд на этот миф. Но среди лиц с высшим образованием о добровольном единении говорят 55%, среди имеющих среднее специальное – 58%. Такое отношение к собственной истории ярче выражено в старших возрастах, где около 60% утверждают, что никакого колониального начала в создании Российской империи не было. Среди молодежи свыше 40% поддерживают версию о добровольном единении, о недобровольном – более 30%. Из всех социальных групп нашлась лишь одна, в которой, наперекор остальному обществу, 59% соглашаются с версией о насильственном присоединении народов в Российской империи и лишь 37% настаивают на версии о добровольности. Эти люди – руководители. Такой результат заставляет думать, что те, кто управляют страной, не считают нужным предаваться иллюзиям, заниматься приукрашиванием принципов силы. Эта группа много энергичнее, чем остальные, выступает за то, чтобы Россия и в будущем являлась великой империей. Нет причин полагать, что эту грядущую Российскую империю они видят основанной не на насилии.

Но вернемся к судьбе слова «империя» в СССР, теперь в более поздних фазах его существования. Напомним пышное празднование столетия гибели Пушкина в 1937 году. Придание Пушкину статуса утвержденной государством главной фигуры русской литературы сказалось и на отношении к героям и персонажам его произведений. То, что Пушкин сказал о Петре, обретало черты политической нормы. Школьные учителя без боязни могли с одобрением высказываться об императоре и империи. Последовавшие вскоре жесты Сталина, который в начале войны воскресил тени из прежде отвергавшейся истории царской и имперской России, довершали перемену отношения к империи. Был почти полностью отменен дискурс раннесоветской марксистской историографии с ее антимонархизмом, универсализмом и, в частности, негативным отношением к Российской империи как историческому объекту.

Сталин ввел в политический оборот имперских полководцев Суворова, Кутузова и Нахимова. Их именами были названы высшие военные награды, военные училища, улицы. Благодаря связке с этими институтами, а также благодаря тому, что к внедрению этих образов в массовое сознание подключилась вся пропагандистская машина, они прочно вошли в исторический миф, каковым ныне является коллективное представление россиян об истории своей страны. Среди «выдающихся людей всех времен и народов», список которых по нашей просьбе россияне коллективно формируют раз в четыре года, эти фигуры неколебимо занимают высокие места. Разумеется, для очень многих с этими именами связаны лишь смутные представления, визуальные образы, созданные историческими романами, а чаще – кадрами из «исторических» фильмов. Но внутри этих смутных видений, не встречая никакого сопротивления, формируются позитивные оценки того, что эти военачальники служили императорам, что они воевали ради сохранения и расширения границ империи, участвовали в покорении народов и т.п. Персонифицированная таким образом имперская политика получает позитивную оценку в глазах публики.

Особняком стоит фигура Ивана Грозного, также вызванного из исторического небытия в сталинскую эпоху. При сложности трактовок этой фигуры сомнению и критике не подвергались его имперские действия – его завоевательные походы, в частности, взятие Казани, его действия по расширению границ своих владений и по приведению к покорности всех «других», живущих в этих пределах. Волей Сталина в массовом сознании фигуры Ивана и Петра, безусловно, встали рядом, и Иван Грозный воспринимался носителем тех же имперских, по сути, начал, что и Петр I. И, конечно, эти исторические смыслы проецировались на Сталина. В идеологических кампаниях конца 1940-х – самого начала 1950-х гг. множество фигур и событий из истории России именно как империи переносились в современность, попадали в пропагандистский оборот в борьбе за приоритет России во всех возможных областях деятельности.

Однако историческое противостояние большевиков царизму, их борьба с империей Романовых в последний период ее существования оставалось частью названного исторического мифа. Одним из главных правил был запрет на применение собственно слова «империя» к своей стране при ее нынешних правителях, противниках романовской династии. Называть Советский Союз империей было нельзя, даже имея в виду позитивное значение этого слова.

Большинство и меньшинства

Это, однако, делали те, кто не считал себя связанными такой конвенцией. В 1972 г. был принужден к эмиграции поэт Иосиф Бродский. Описывая свое перемещение в США, он сказал: «Я сменил империю» («Колыбельная Трескового Мыса», 1975 год). Авторитетный исследователь творчества Бродского Валентина Полухина пишет: «Бродский воспринимал Россию в терминах империи… И современники Бродского воспринимают его как поэта государства, империи… Бродский всегда помнил, что язык, на котором он пишет, язык имперский, ибо, по Бродскому, “империи удерживаются не политическими и не военными силами, а языками… Империя – прежде всего культурное образование; и связывающую функцию выполняет именно язык, а не легионы”».

Подход к империи со стороны культуры, языка, а не формальных политологических критериев позволяет Бродскому, в частности, составить уравнение СССР и США как двух империй. Нарочитое применение этого слова к странам, не имеющим формальных атрибутов империи, акцентирует внимание на социокультурных сторонах дела и тем самым активизирует в сознании читателей – русскоязычных читателей – новые смыслы слова «империя» в применении к стране, народу, государству, конституированным русским языком. Бродский, как известно, с большим вниманием относился к английской поэзии и вообще англоязычной культуре. Между тем, в Великобритании как метрополии бывшей грандиозной империи принцип объединять в культурно-информационном отношении все англоговорящие сообщества мира был возведен в ранг государственной политики. Именно он положен в основу работы Британской радиовещательной корпорации (Би-би-си). На место политической власти в империи, «где никогда не заходит солнце», поставлена «мягкая сила» культурного влияния через общность языка.

Прикладывая эти принципы не к глобальным, а к континентальным образованиям, какими являлись Советский Союз и Соединенные Штаты, поэт подчеркивал, надо думать, факт объединения масс людей в этих мега-образованиях некоторой внешней силой, на этот раз силой общего языка и, значит (по гипотезе Сепира-Уорфа), общего понимания пространства и времени. Эти черты, объединяющие людей самого разного статуса и управляющие их поведением в самых разнообразных обстоятельствах, и наблюдал Бродский, который много странствовал по территории СССР, успел столкнуться с осевыми институтами культурного и политического устройства родины – от водки до тюрьмы, от компаний бичей до литературных салонов и т.д.

Реализация имперских начал в таких больших образованиях означает разом две противоположные по смыслу вещи. Одна – это принудительное тотализующее (в политическом аспекте – тоталитарное) воздействие. Обычно об этом и говорят, когда имеют в виду империи. Но есть и другая сторона дела. Поскольку империя – это всегда попытка объять, объединить и конформировать тотальной властью множество разнородных социальных образований – стран, народов, общностей, – задача тотализации всегда остается не выполненной до конца. Имперское тело при любой природе и любой жесткости внешних скреп остается гетерогенным, с зонами неожиданных культурных комбинаций и возможностей. Эти частные обстоятельства, микрорельеф империи с его нишами и пазухами, наиболее видны с позиций не властных, а частных, с позиций не большинства, а меньшинств.

Своя и нелегкая судьба в империи у большинства (этнического, классового, политического). Ему даются привилегии, но на него возлагается главная тяжесть, связанная с имперской миссией. У меньшинств другие драмы. Они гонимы или дискриминируемы, морально или физически принуждаемы к подчинению. Но они могут пользоваться вышеназванными нишами и разрывами в общественной конструкции империи, находить в ней социальные возможности, недоступные большинству (или большинствам). Империя, повторим, – это всегда сложное социальное устройство, подвергаемое упрощению и унификации. Оно непрерывно теряет свое разнообразие и никогда не теряет его до конца.

Догадки о наличии у советской империи подобного социокультурного измерения приходили к другому поэту – Давиду Самойлову, который в 1980-е гг. говорил о себе: «Я – имперский поэт». Позиции Самойлова в актуальной для того периода полемике с литераторами, ищущими покровительства властей, ясно показывают, что под этим он имел в виду не понятие «придворный поэт» и не «певец империи». Совершенно не случайно Самойлов счел нужным принять участие в дискуссии Астафьева и Эйдельмана о судьбах «большого народа» и «малого народа» в России. Многим казалось, что под этими эвфемизмами скрывают простую юдофобию и русофобию, что это выражение взаимных претензий русских и евреев. Но Самойлов, считавший себя и евреем, и русским поэтом, не собирался занять сторону того или другого этноса. Он выступил с позиций общности, которая, как рамка, объединяла и тех, и этих. Можно говорить, что этой рамкой была общая культура как следствие имперского устройства. Тогда становиться на защиту империи не с позиции власти, а с позиций отнюдь не ласкаемого властью политического меньшинства было непросто: в официальном нарративе слово «империя» продолжало нести негативную окраску.

Напомним, что для многих соотечественников применение Рональдом Рейганом слова «империя» – в словосочетании «империя зла» – к Союзу ССР было в начале 1980-х гг. значимым событием. Рейган в своей речи обращался отнюдь не только к политическим противникам в Кремле и не только к советскому народу и народам советского блока, но и к «своим», в частности, – к христианским религиозным авторитетам США, и использовал словосочетание, которым ранее описывалось царство сатаны. (Недаром самой мощной советской баллистической ракете, способной нести ядерный заряд – главную угрозу Америке, – в классификации НАТО присвоили название «Сатана».) В России также почувствовали стоящие за словами инфернальные образы. Назвать свою страну империей в таких обстоятельствах значило встать на одну сторону с ее злейшим врагом.

Начавшиеся вскоре демократические перемены быстро стали приобретать – сознательно либо стихийно – антиимперский характер. В этом контексте ярко выделилась статья 1989 г. «Этнос и политическая власть» Гасана Гусейнова, Дениса Драгунского, Виктора Сергеева, Вадима Цимбурского в журнале «Век ХХ и мир», ориентированном на интеллектуальную элиту. Внимание привлекала предложенная авторами, людьми не из официоза, позитивная оценка империй – в том числе Российской империи. Кажется, от этой публикации ведет начало традиция позитивной трактовки империи как дома для меньшинств. Еще один вариант той же мысли говорит о наличии в рамках империи своего рода ограниченного универсализма. Апологеты империи часто приравнивают ее к миру в целом, это делается, чтобы возвысить «свой мир», а все, что за его границами, объявить ничтожным. Но возможен и другой подход, акцентирующий сложность мира внутри имперских границ, уподобляющий его миру в целом именно в этом отношении. Соответственно, общеимперский дискурс становится по нескольким признакам сходным с «всемирным», в этом смысле как-бы-универсалистическим.

Империи по-разному строили свои отношения с меньшинствами – от создания для них привилегированных условий до преследований с целью их исторжения или уничтожения. Тем не менее для профессиональных, культурных, религиозных или национальных меньшинств, которым была полезна космополитическая среда или атмосфера (хотя соответствующий космос, повторим, был ограничен), годились именно имперские условия, наиболее концентрированно представленные в столицах империй.

Империя навыворот

Таковы были некоторые обстоятельства существования идей и слов, относящихся к теме империи в советские и послесоветские годы в России. Решительное изменение этих обстоятельств было вызвано событиями на Северном Кавказе. Здесь не ставится задача ни сколько-нибудь систематического изложения этих событий, ни оценки позиций и действий всех сторон, вовлеченных в конфликт. Коснемся лишь нескольких аспектов, которые связывались в массовом сознании с темой империи. Помимо материала опросов, автор опирается на собственный опыт проведения интервью и фокус-групп. Эти исследования проводили в разных регионах России (но не на Кавказе) ВЦИОМ и Левада-центр. Ниже излагаются собранные таким образом сведения о наиболее массовых мнениях. Частные суждения, которые отклоняются от этих позиций, встречались во множестве, но именно как частные. Мы же обсуждаем то, что образует связную систему, своего рода миф.

Помимо той, что будет изложена, есть и либеральная версия той же истории, исходящая из антиколониалистского дискурса. Она полагает захват чужой территории и подчинение ее населения преступлением против норм международного права и общечеловеческой морали. Мнения людей, придерживающихся этих норм, мы в этом очерке не излагаем. Для его целей достаточно сказать, что носителям массовых взглядов указанные позиции знакомы, и если они не получили широкого распространения, то не в силу своей неизвестности.

В нынешних границах России Северный Кавказ – наиболее позднее из колониальных приобретений. Методы его покорения и приемы последующей ассимиляции оказались с точки зрения метрополии гораздо менее удачны, чем те же действия в Поволжье и Сибири в более ранний период. Соответственно, если эти части русское национальное сознание числит безусловно «своими», с Кавказом все сложнее. Нарратив о добровольном союзе народов, которые сплотила Великая Русь, спотыкается именно о Кавказ. Здесь наиболее резко сталкиваются позитивное и негативное представление об имперском начале в России, здесь потомки всего острее ощущают последствия деяний своих предков.

Первый момент, который на удивление хорошо представлен в массовом историческом сознании, касается действий царского правительства на Кавказе. Носители этого сознания отдают себе отчет в нескольких обстоятельствах. Во-первых, в том, что русские войска («генерал Ермолов») действовали жестоко. Во-вторых, что сопротивление горских народов – и в первую очередь чеченцев – было очень серьезным, и его не могли сломить очень долго. В-третьих, сопротивление все же было сломлено. Из этого делаются многообразные выводы.

Первый вывод – «они нас ненавидят», «они нас с тех самых пор ненавидят». Тот факт, что Россия пришла захватить Чечню, считается само собой разумеющимся, и здесь вступает в действие имперский дискурс – права России на это завоевание, на включение Кавказа в свои владения никто из респондентов никогда не подвергал сомнению. Россия – империя, а суть империи – это завоевание возможно большего пространства. В этом ее право и правота. Потому неприязнь, ненависть кавказцев к России предстает как бы беспричинной, оказывается следствием их собственной агрессивной природы. «Они все такие, нас испокон веку не любят». Второй вывод, который делается из ермоловской кампании, состоит в том, что «они понимают только силу». В том, что Россия подчинила себе Кавказ и сделала это силой, современное массовое сознание не видит ни исторической драмы, ни исторической вины. Однако собственно военные действия русской армии, жестокости, проявленные по отношению к кавказским племенам, тем не менее, помнятся и лежат грузом на той его части, которая включает темы справедливости, ответственности и т.п.

Здесь надо учесть и другие сюжеты исторического характера. Факт депортации в сталинские времена нескольких кавказских народов, в частности, чеченцев, известен нашим соотечественникам и современникам – пусть и не так широко, как кавказские войны. Известны, хотя и в еще меньшей степени, и версия о том, что «чеченцы ждали немцев», и решения о признании депортации преступлением. Правомерность такого действия как депортация, опять-таки, не обсуждается и не оценивается в силу того, что империя и ее правители (Сталин, Политбюро) поступали по-имперски. Но и здесь причиненные страдания в известном смысле принимаются во внимание. «Это они нам за депортацию отомстить хотят».

Точно так же у носителей массового сознания нет иллюзий насчет поведения федеральных войск в Чечне. Это поведение понимается как жестокое, но не осуждается (полковника Буданова публика в опросах оправдывала).

В глубинах массового сознания, таким образом, присутствует глухая мысль, что причины для мести и ненависти со стороны кавказских народов есть, и что действия сепаратистов и террористов не беспричинны. Но сознание причины не является (в рамках данного мифа) сознанием вины.

Какие рецепты предлагают россияне? В доверительных ситуациях личных интервью высказывались в том числе идеи самого крайнего характера. Но интерес представляют не они, а те, которые касаются вопроса о целостности империи. Как в конце 1980-х гг. достаточно значительная часть россиян считали за лучшее «отпустить» прибалтийские республики, так и в случае с Чечней идея разрешить ей выйти из состава России (или смириться с ее выходом) постоянно присутствует в массовом сознании. Так, в 2009 г. 16%, а в 2010 г. 13% россиян полагали, что «рано или поздно Чечня и другие республики Северного Кавказа отделятся от России». (Надо отметить, что среди носителей этой идеи ничтожна доля людей, полагающих, что независимость должна быть предоставлена ввиду права этой нации на самоопределение. Имеется в виду не интерес Чечни, а интерес России – «ей так будет лучше».)

Но большинство выступает за другой вариант. В 2010 г. жителям России задавался вопрос: «Следовало ли осенью 1999 г. вводить российские войска в Чечню – или тогда было бы достаточно закрыть границу с Чечней?». 41% выбрали вариант закрытия границы. В ходе фокус-групп эта идея иногда разрасталась до необходимости строительства непроходимой стены. (Первые предложения такого рода встречались еще до того, как они нашли реализацию в Израиле.) К этому добавлялись предложения принудительной репатриации всех приехавших с Кавказа. «Мы же к ним не едем, вот пусть и они к нам не едут». Перспектива получить на территории Российской Федерации территорию, куда «мы не едем» и долго не сможем поехать, явно пугала россиян гораздо меньше, чем перспектива лишиться ее номинального присутствия в составе государства-империи.

Исследование установок русских жителей России по отношению к представителям других национальностей показало, что атмосфера в империи, заданная войной в Чечне как открытым межэтническим конфликтом, стала меняться. Концепция империи как убежища для меньшинств имеет все меньше оснований в повседневной практике. На вопрос «Чувствуете ли вы в настоящее время враждебность к себе со стороны людей других национальностей?» в 2005 г. ответ «Часто» давали 10%, в 2010 г. – 16%. Это можно было бы считать подтверждением все более широко расходящихся рассказов об агрессии со стороны «приезжих». Однако на задаваемый сразу после этого же вопрос «Чувствуете ли вы враждебность к людям других национальностей?» в 2005 г. положительно отвечали 12%, в 2010 г. – 19%. Выходит, враждебность большинства к меньшинству первична – в отличие от того, что само большинство об этом думает.

43% «большого народа» в 1998 г. одобряли идею «Россия для русских». В 2010 г. ее подержали 54%, в начале 2011 г. – 58%. Эскалация налицо. Российская общественность расценила выступления молодых националистов в декабре 2010 г. на Манежной площади в Москве и в других местах под этими лозунгами и с установками на массовый террор в отношении «нерусских» как первый, но не последний акт имперской драмы. В январе более половины (в Москве – три четверти) полагали, что массовые кровопролитные столкновения на национальной почве в России в настоящее время «возможны».

На фокус-группах некоторые респонденты повторяли известные соображения специалистов о том, что страна, освободившись от роли метрополии в той империи, каковой была царская Россия и затем СССР, теперь с запозданием превращается в национальное государство. При этом она-де проходит неизбежные фазы обострения национализма, шовинизма и т.д. Здесь не место вступать в заочную дискуссию с авторами этой теории. Скажем только, что если России и предстоит совершить такой переход, то нынешнее состояние представляется кризисами на еще не покинутой имперской фазе. Возможно, эта фаза действительно последняя, и потому ряд имперских по сути феноменов в ней проявляются в перевернутой форме.

Вот примеры. Как и ряд других метрополий, Россия и ее столица испытывают приток мигрантов из своих бывших колоний и зависимых стран. Эти постколониальные процессы вызывают в бывших метрополиях напряжения. Идея ограничить поток приезжих или выдворить их из страны, эксплуатируемая повсюду правыми партиями, выходит в центр политической жизни и в сегодняшней России. Требование к правительству ввести ограничение потока приезжих поддерживают 60%. Эти имперские-навыворот чувства образуют ресурс, который, несомненно, использует та или иная политическая сила.

Советская империя строилась за счет прямых территориальных приобретений (вдобавок к сделанным в царское время) и за счет формирования нескольких поясов сателлитов, союзников и «друзей». Крах этой системы произошел в 1991 году. Затем последовал краткий период попыток построить внешнюю политику «новой России» на совершенно иных основаниях, отменяющих имперские конструкции. Идея состояла в образовании содружеств из стран, идущих сходным путем построения демократических обществ на развалинах прежней империи. Вскоре выяснилось, что страны разделились на те, которые строят демократическое общество, и те, что формируют другой социальный порядок. Россия оказалась во второй группе. При этом сначала она продемонстрировала враждебность к странам первой группы. Это можно было бы считать логичным следствием разницы в политических векторах. Так или иначе, на этих рубежах отчетливо проявилась напряженность. Но затем выяснилось, что и со странами, не спешащими стать на путь демократического развития, Россия предпочитает иметь скорее напряженные, чем спокойные отношения. 70% россиян уверены, что у сегодняшней России есть враги. При этом около 20% видят в этом качестве бывшие союзные республики СССР, 12% – бывшего «брата» КНР, около 10% – страны бывшего соцлагеря. Воистину, вывернутая наизнанку карта советской империи.

Готовы ли россияне расстаться с этой имперской оболочкой, видно из опросов. «Поддерживаете ли вы мнение, что Россия должна стремиться к восстановлению империи?» Вопрос задавал ВЦИОМ в 1999 году. Тогда ответы «Определенно да» и «Скорее да» давали в сумме 35%, «Скорее нет» и «Определенно нет» – 44%. В 2010 г. на несколько иначе поставленный вопрос Левада-центра «Поддерживаете ли вы мнение, что Россия должна восстановить свой статус великой империи?» ответы «Определенно да» и «Скорее да» дали в сумме 78%, ответы «Скорее нет» и «Определенно нет» – 17%. То, как россиян обольстило словосочетание «великая империя», ясно говорит, что на данный момент она явно таковой не является. (Возможно, она проходит трудный для себя этап невеликой империи.)

Вместе с тем, отвечая на вопрос о том, что лучше: хорошо жить в хорошей обычной стране или стремиться к восстановлению военной сверхдержавы, россияне выбирают первое. Противоречие с вышеописанным желанием реванша по большей части кажущееся. Нынешние жители Российской Федерации, как, возможно, и их руководители, обжегшись на попытках стать газовым гегемоном Европы, всерьез не верят в восстановление былой империи. И хотят «просто хорошо жить». Но символическая компенсация утраченного статуса нужна очень многим.

Среди главных событий последних лет россияне особо отмечают спортивные победы на международных соревнованиях. Еще выше ценимы акты согласия мирового спортивного сообщества на проведение в России крупных спортивных мероприятий. Спорт в его международно-державном измерении числится где-то рядом с войной как атрибутом империи и так или иначе с ней соседствует в реальности. Публика считает, что решиться на военную акцию за пределами своих границ на Кавказе элите среди прочего помогли и успехи такого рода. Саму кавказскую кампанию-2008 многие россияне считают успешной среди прочего и потому, что впервые со времен «величайшей геополитической катастрофы» – отпадения основных бывших владений – хоть что-то, но прирастили к своему символическому целому.

Есть ли у России реальные имперские интересы, и если да, то есть ли у нее намерения и возможности их отстаивать силовым образом – вопрос, выходящий за рамки этой статьи. Но настроения общества говорят, что потребность в символических (как минимум) проявлениях такого рода по-прежнему весьма настоятельна.