Россия в глобальной политике

Рубеж 2010–2020-х гг. отмечен сдвигом в отечественном экспертном дискурсе. Гипотеза о переходе к биполярности, ранее едва ли не табуированная, внезапно обрела популярность и превратилась в почти общее место[1]. Такое признание тем более впечатляет, что идея полицентричного мира традиционно имела не только аналитическое, но и ценностное значение, поскольку выступала лейтмотивом российской внешней политики[2].

Но обострение соперничества Китая и США в 2010-е гг. продемонстрировало системообразующее значение отношений этих стран для международной политики. Кроме того, российские аналитики чутко уловили изменение тональности американских экспертных публикаций, которые продолжают оказывать мощное, пусть и не всегда признаваемое влияние на отечественный интеллектуальный мейнстрим.

Современные дискуссии относительно биполярности, как и прежнее увлечение многополюсностью, порождают риски геополитического мифотворчества. Всё потому, что они ориентируются на отслеживание симптомов, а не на анализ структурных трендов с опорой на прочный теоретический фундамент. Они также склонны апеллировать к опыту советско-американского соперничества как к единственной релевантной аналогии, игнорируя более широкий исторический контекст.

Автор настоящей статьи обращал внимание на тренд выделения двух ведущих центров силы ещё в прошлом десятилетии до подъёма нынешней волны обсуждений[3]. В связи с этим он берётся предложить собственную оценку содержания и возможных последствий реконфигурации мировой системы. Дабы анализ не превратился в набор необоснованных спекуляций, его стоит предварить изложением концептуальной рамки.

Что такое биполярность?

Биполярность – конфигурация структуры международной системы. Сама же структура, как отмечал американский теоретик Кеннет Уолтц, задаётся соотношением материальных возможностей политических субъектов[4]. Биполярным мир оказывается тогда, когда два государства сопоставимы друг с другом и при этом существенно отрываются по основным параметрам мощи от конкурентов. Альтернатива такому состоянию – случаи гегемонии, полицентричности и дисперсии силы, когда материальные потенциалы сосредоточены в руках одной державы, нескольких (обычно от трёх до семи) стран или распределены между многими игроками соответственно.

Какие же параметры характеризуют национальную мощь? Анализ опыта последних пяти столетий свидетельствует, что в условиях острой междержавной конкуренции в долгосрочной перспективе верх неизменно одерживали государства и коалиции, которые располагали большим экономическим богатством[5]. Именно оно формирует материальную основу потенциала страны, обеспечивая содержание затратного военного и дипломатического аппарата.

В этой закономерности есть важная оговорка. Речь идёт только о тех странах, в которых имеется прочная центральная власть, обладающая организационными возможностями для преобразования богатства во внешнеполитический ресурс. Например, Китай и Индия в начале XIX века были крупнейшими экономиками мира, но дисфункция государственности привела их к подчинению гораздо меньшим по размеру европейским державам.

Напротив, Советский Союз, обладавший выдающимися мобилизационными способностями, сумел с их помощью компенсировать меньшую по сравнению с нацистской Германией экономическую базу для противостояния ей (хотя нельзя забывать и поставки по лендлизу со стороны США). Вместе с тем компенсационный эффект организационного превосходства ограничен. Как правило, оно уравнивает лишь державы, которые по экономическим возможностям изначально находятся в одной лиге.

Чрезмерная эксплуатация имеющегося потенциала в долгосрочном плане подрывает конкурентоспособность. Тот же Советский Союз, чья экономика в лучшие годы составляла немногим более половины американской, некоторое время удерживал паритет с Соединёнными Штатами, но к 1980-м гг. столкнулся с перенапряжением сил, вызванным издержками сверхмобилизации.

Ряд авторов также отмечает, что изменение соотношения экономических потенциалов не транслируется автоматически в перераспределение международного влияния[6]. Специалисты указывают на временной лаг, который требуется для конверсии материальных возможностей в компетенции, обеспечивающие проекцию силы вовне. В этом свете при сопоставлении потенциалов стоит учитывать не только показатели национального богатства, но и индикаторы военной мощи и иных внешнеполитических инструментов.

В отечественных дискуссиях, посвящённых биполярности, редко проводится систематическая оценка изменений по этим параметрам. В центре внимания оказываются действия государств либо напрямую в отношении друг друга, либо в международных кризисах. Между тем увязывание тенденции к становлению биполярного мира с деятельностью американских администраций, китайских руководителей, а также других игроков может создать ложное ощущение контроля над историческими процессами.

Как измерить полюс?

Такой индикатор, как размер ВВП, справедливо критикуют за искажения в оценке реального положения дел. Он является весьма несовершенным инструментом анализа. Но даёт хотя бы в первом приближении основу для сравнения потенциалов государств. Когда разница измеряется парой процентов, её можно списать на изъяны методологии. Труднее игнорировать асимметрию между странами, когда они различаются в разы.

В этом случае менее значимым оказывается и неравенство в организационных способностях. Крупные страны сегодня располагают в целом сопоставимым мобилизационным потенциалом. Среди них попросту не осталось несостоявшихся государств вроде поздней империи Цин или разнородных владений Великих Моголов. Соответственно, надежды компенсировать недостаток материальных возможностей организационным превосходством несостоятельны.

Обращение к параметрам национальной мощи указывает на серьёзное расслоение в современном мире, закрепившееся в последнее десятилетие. После Великой рецессии 2007–2009 гг. Китай приблизился к США, а по ряду показателей и обогнал их. При этом отрыв этих держав от остальных стран не только не сократился, а ещё более вырос. Складывающаяся конфигурация материальных потенциалов вполне соответствует данному выше определению биполярности.

При расчёте по обменному курсу с 2009 г. Китай нарастил долю в мировой экономике с 8 до 16 процентов, но по-прежнему существенно отстаёт от США, чьи позиции за этот же период фактически не менялись[7]. Соединённые Штаты контролируют около 24 процентов валового продукта всех стран мира. Таким образом, в совокупности на две державы приходится свыше 40 процентов глобального богатства. Ближайший преследователь, Япония, отстаёт от Китая более чем в два раза (у неё – 5,8 процента).

При пересчёте по паритету покупательной способности результаты США и Китая скромнее – в сумме они составляют лишь треть мировой экономики. По этому показателю Пекин незначительно опережает Вашингтон (17,2 против 15,7 процента). Более того, американская доля в соответствии с последним индикатором медленно, но неуклонно снижается. Но и в этом случае Китай и Соединённые Штаты удерживают отрыв от идущей за ними Индии, – на которую приходится лишь 7 процентов мирового ВВП.

Для оценки перспектив реконфигурации международной системы стоит учитывать и соотношение за пределами лидирующей двойки. С 2009 г. большинство экономик второго эшелона, как относящихся к клубу развитых (Великобритания, Германия, Франция, Япония), так и тех, кого ранее приписывали к восходящим (Бразилия, Россия), теряли позиции. Как итог – к ним вплотную приблизился ряд региональных держав, демонстрировавших быстрый рост, например, Индонезия, Республика Корея, Турция. Показатели каждой из этих стран укладываются в диапазон от 1,7 до 4 процентов мирового ВВП по паритету покупательной способности.

Таким образом, произошло сглаживание различий в потенциалах и увеличение числа сопоставимых игроков за вычетом двух лидеров. Это способствует укреплению позиций КНР и США, побуждая остальные государства к конкуренции между собой. Исключение составляет лишь уже упоминавшаяся Индия, стартовавшая с низкой базы, но всё более явно претендующая на превращение в третью экономику мира.

Если вместо оценки экономических потенциалов обратиться к анализу внешнеполитического инструментария государств, то соотношение в паре Вашингтон – Пекин меняется, но их отрыв от остальных стран оказывается ещё более впечатляющим. В частности, из общемировых объёмов военных расходов за 2015–2019 гг. на эти две державы приходилось более половины[8]. Из них 39 процентов – на США и только 13 процентов, в три раза меньше, – на Китай.

Результаты военных столкновений чаще определяются нематериальными характеристиками, а не объёмом вложенных средств[9]. Показательно, что третье место по военным расходам занимает Эр-Рияд, не добившийся успехов в борьбе с йеменскими хуситами. Вместе с тем Китай по этому показателю превосходит и Саудовскую Аравию, и Россию более чем в три раза, Великобританию, Индию, Францию – более чем в четыре. При всём несовершенстве подсчётов в долгосрочной перспективе такая разница конвертируется в неодинаковую способность проекции силы.

В отношении иных инструментов внешней политики отсутствуют универсальные измерители для наглядного сопоставления. Китай и США отличает многообразие средств воздействия на внешнюю среду[10]. Они полагаются не только на военную мощь, но и на привлекательность рынков, влияние на мировые финансы, вложения в содействие развитию, разветвлённые механизмы культурного влияния.

Другие государства сохраняют возможности конкурировать в отдельных сферах, тогда как Вашингтон и Пекин дают сеанс одновременной игры на всех досках сразу.

Чем живёт биполярный мир?

Определение биполярности, приведённое выше, ничего не говорит о характере политических отношений в рамках заданной структуры международной системы. К чему подталкивает концентрация материальных потенциалов в руках двух держав? Способствует ли она кооперативным или конфронтационным взаимодействиям? В какой степени структура вообще влияет на поведение государств?

Отечественный специалист Эдуард Баталов, отмечая диалектику биполярного мира, рассматривал полюса как «крайние противоположные точки силовой “оси”, стягивающие воедино мировую систему»[11]. Они одновременно предполагают и отрицают друг друга, втягивая в поле своих отношений иные государства. Полюса задают ту систему координат, в которой все остальные вынуждены находить себе место. Впрочем, холодная война в XX веке продемонстрировала, что результат этого поиска не предрешён.

Показательны примеры советско-югославского раскола, выхода Франции из командно-штабной структуры НАТО, войн во Вьетнаме и Афганистане. В этих случаях более слабые игроки успешно давали отпор сверхдержавам. Попытки последних разделить мир на блоки не помешали созданию Движения неприсоединения. С 1960-х гг. Китай претендовал на роль альтернативного центра притяжения для стран третьего мира.

Таким образом, биполярность задаёт лишь общие условия осуществления международной политики. Две ведущие державы ввиду своего структурного положения воздействуют на всю совокупность происходящих процессов и вовлекаются в возникающие кризисные ситуации. Другие государства не могут игнорировать их присутствия. Тем не менее разница в потенциалах сама по себе не определяет итоги взаимодействий и не гарантирует подчинения сильному.

Ведущие державы не становятся демиургами мировой системы, они её заложники, как и все остальные.

Аналогия с опытом холодной войны часто стимулирует спекуляции на тему того, что биполярный мир обречён на конфронтацию. Недаром Баталов говорил о контрарных позициях двух полюсов. Вместе с тем такие предположения основаны на избирательном подходе к истории. На самом деле, биполярность далеко не такая редкая конфигурация, как принято считать. До второй половины XX века она воспроизводилась не раз и не всегда выливалась в блоковое противостояние.

В частности, период между наполеоновскими войнами и серединой XIX столетия был отмечен кооперативной дуополией России и Британии. Традиционная репрезентация «европейского концерта» как равноправной пентархии недооценивает глубину отставания Австрии, Пруссии и Франции от этих двух держав. Ни одна из них в отдельности, ни все они вместе не обладали возможностью соперничать с Петербургом и Лондоном.

Неудивительно, что решения по Восточному вопросу принимались преимущественно на основе компромиссов России и Британии. Когда Франция заикнулась о своих интересах в ходе египетского восстания 1840 г., австро-британская интервенция при поддержке Петербурга напомнила Парижу расклад сил. Признание независимости Бельгии также происходило с согласия двух ведущих держав. Сложная геометрия Германского союза удерживалась усилиями российского императора, а независимость молодых латиноамериканских государств гарантировал британский флот.

В отличие от советско-американского соперничества времён холодной войны, отношения России и Британии характеризовались скорее координацией, а не конфронтацией. Их взаимодействие обеспечивало стабильность в Европе в 1815–1853 годах. Возникавшие противоречия разрешались на дипломатических конгрессах, а не на полях сражений. В результате эпоха, ставшая синонимом баланса сил, даёт относительно мало примеров силового балансирования.

Опыт первой половины XIX века демонстрирует, что биполярная конфигурация международной системы не всегда приводит к обострению блокового противостояния. Хотя аккумулирование потенциалов стимулирует взаимное недоверие, две ведущие державы способны формировать кооперативные механизмы мирорегулирования, вовлекая в них и другие государства, как это было в ходе конгрессов Европейского концерта.

Какая биполярность в этот раз?

Конструктив в отношениях России и Британии определялся различной природой их потенциалов, совместимостью интересов, сходством идеологических установок. Русская армия не угрожала господству Англии на морях, а британский флот был мало пригоден для проекции силы вглубь континентальных просторов. Петербург концентрировался на поддержании стабильности у своих границ и в Германии, а Лондон был озабочен удержанием Индии и доминированием над трансокеанской торговлей. Таким образом, у них возникало немного поводов для принципиальных разногласий.

Более того, британский кабинет до 1830-х гг. не менее подозрительно относился к революционным выступлениям, чем российский двор. Лишь после прихода к власти вигов наметился раскол между либеральными и консервативными державами[12]. С этого момента началась деградация кооперативной биполярности. Окончательно её подорвали противоречия из-за Турции в Восточном вопросе и Большая игра в Средней Азии, где сферы интересов двух держав соприкасались наиболее плотно.

Современная ситуация в отношениях США и Китая разительно отличается от опыта первой половины XIX столетия и даже второй половины XX века. Их внутренние особенности и степень взаимосвязанности не способствуют становлению кооперативной биполярности. Наоборот, в сочетании со структурной динамикой они побуждают к консолидации блокового раскола.

Принципы политической организации двух ведущих держав коренным образом различаются. В связи с этим растут риски противостояния по идеологическим мотивам, как и в период советско-американского соперничества. Они уже воплощаются в риторике Вашингтона о столкновении демократий и автократий[13]. При этом в отличие от времён холодной войны отношения развиваются в условиях глубокой взаимозависимости без чёткого разграничения зон влияния. Это даёт основания для накопления разногласий между двумя державами относительно вопросов глобального управления[14].

В неолиберальной картине мира взаимозависимость предстаёт залогом сдержанности государств, повышая издержки соперничества[15]. Подобные надежды недооценивают стремление стран увеличивать собственную выгоду, навязывая контрагенту сотрудничество на своих условиях. Неудивительно, что в XXI веке растущие противоречия вызывает определение международных норм и институтов. Закрепляя предпочтительные для себя правила игры, государства рассчитывают приобрести долгосрочные преимущества.

Дальнейшее углубление глобализации на фоне утверждения биполярной структуры международных отношений таит серьёзные риски. Вместо сдерживания конкуренции Китая и США оно поддерживает их противостояние, создавая новые области пересечения интересов. Сокращение значения мировой торговли и инвестиционных перетоков способствовало бы снижению конфликтности между державами, расположенными на географическом удалении друг от друга. Тем самым оно создало бы предпосылки для становления более кооперативной биполярности.

Пока же доминирует тренд на блоковую поляризацию. Неотъемлемым элементом её становления выступает ограничивающее их стратегическую субъектность вовлечение держав второго эшелона в орбиту двух лидеров.

В связи с этим Соединённые Штаты достаточно откровенно сколачивают «демократический лагерь», укрепляя четырёхсторонний формат в Индо-Тихоокеанском регионе (включающий Австралию, Индию, США, Японию) и переориентируя на сдерживание Китая союзников по НАТО.

Пекин действует тоньше, полагаясь на то, что США своими действиями сами подталкивают потенциальных партнёров в его объятия. Эта логика проявляется, например, в отношении России. Во взаимодействии с ней Китай ведёт подчёркнуто уважительный диалог по темам, чувствительным для Москвы. Исторический опыт свидетельствует, что в условиях конфронтационной биполярности ведущие центры силы вынуждены дорожить своими союзниками, чтобы рассчитывать на их лояльность.

Тем не менее такая конфигурация оставляет мало пространства для амбиций честолюбивых государств. Они сберегают внешнеполитическую автономию лишь в той мере, в какой сохраняют способность маневрировать между полюсами и дистанцироваться от их противостояния. Последняя стратегия особенно востребована при накоплении материальных возможностей, необходимых для повышения статуса в будущем.

Выхода нет?

В своё время стратегия дистанцирования нашла отражение в известной формуле канцлера Александра Горчакова: «Россия не сердится, Россия сосредотачивается». Судя по изменениям в параметрах национальной мощи, на фоне становления новой биполярности до недавнего времени лучше других сосредотачиваться получалось у Индии. Показательно в этом отношении параллельное участие Дели в БРИКС и индо-тихоокеанском QUAD. Сможет ли ещё кто-то добиться успеха в дистанцировании от блоковой логики? Пока кандидатов немного.

И Европейский союз, и Великобритания, и Япония демонстрируют готовность признать правила биполярности при сохранении консультативного голоса в рамках американского блока. Такая модель отношений хорошо им знакома и в целом удобна. У представителей ЕС порой прорываются несколько большие амбиции, чем у их соратников по лагерю, но и они упираются в неготовность нести издержки, связанные с достижением оборонной и технологической автономии от США.

Позиция России более амбивалентна. В официальной риторике она подчёркивает ориентацию на независимую внешнюю политику, претендуя на статус автономного центра силы[16].

На практике же наблюдается встраивание Москвы в блоковую логику по мере углубления раскола с Западом и растущей привязки к Китаю.

Притом, что отдельные тактические шаги представляются закономерной реакцией на внешнее давление, в совокупности они толкают её на путь, противоположный тому, к которому она стремится.

Выход из текущего цугцванга требует болезненного переосмысления пределов возможного и границ желаемого, готовности ориентироваться на долгосрочную перспективу, терпимости к возникающим издержкам. Подобные ревизии, как правило, – следствие масштабных шоков, ставящих государство на грань существования. В иных условиях трудно преодолеть тиранию внешнеполитической рутины и развернуться против течения, сносящего страну в один из лагерей.

Вместе с тем даже оппоненты Москвы нередко приписывают российскому руководству стратегическую гибкость и внешнеполитическую дальновидность. Эти способности остро востребованы, если Россия всё же настроена сломать привычный шаблон без великих потрясений, выйти из колеи, в которой она оказалась, и обеспечить автономию в условиях биполярности. В ином случае остаётся ещё вариант – связать своё будущее с одним из блоков в надежде если не самой стать его лидером, то хотя бы занять место ближайшего соратника.