Журнал «Россия в глобальной политике» продолжает серию публикаций под рубрикой «Руководство к действию». В этой рубрике видные учёные-международники рассматривают текущие события с позиций одной из доминирующих школ международных отношений. У каждого своя линза и свой угол зрения. А нашим читателям мы предоставляем возможность выбирать, чья теория убедительнее интерпретирует события современной политики. Сегодня – для гурманов: Александр Соловьёв в «Зеркальной комнате конструктивизма».
Подспудное – а местами и открытое – ожидание революции в Соединённых Штатах в связи с нарастающим напряжением в обществе вокруг смены Трампа на Байдена вылилось в скверный анекдот имени Салтыкова-Щедрина: «Добрые люди кровопролитиев от него ждали, а он чижика съел». Точнее, вышло даже ещё более смешно и обидно – это чижик съел «бурбона стоеросового». Хотя и без «кровопролитиев», как водится, тоже не обошлось.
Многие обозреватели, правда, склонны интерпретировать сюжет с блокировкой аккаунта президента США скорее в духе «отца киберпанка» Уильяма Гибсона – дескать, частная корпорация оказалась сильнее государства – или подменила государство собой, учинив акт цензуры. Редукционистское отождествление одного человека (пусть и занимающего высший пост в государстве) со всем государством в целом можно, конечно, списать на полемический задор публицистов и политиков, поторопившихся вставить очередную реплику в диспут о смысле и границах суверенитета.
Но твиттер-остракизм Трампа, похоже, существенно расширил представление о противоречивой природе этого конструкта как во внутригосударственном, так и – в силу глобальности соцсетей – в международном контексте. И спор довольно быстро вышел за пределы разговоров о суверенизации интернета и соцсетей (хотя эта тема явно будет одной из самых востребованных в ближайшей перспективе, благо платформы регулярно подбрасывают дровишек в костёр, как, например, Google, перешедший в разговоре с правительством Австралии на язык ультиматумов).
Спектр дебатов очень широк – от сомнений в правомерности «деплатформинга», осуществлённого кулуарно, без широкого общественного обсуждения, до фундаментальных противоречий в трактовках свободы слова, которыми руководствуются носители разных идентичностей. Такие дебаты – хороший пример социальной практики, которую так любят конструктивисты, поскольку эти дебаты сами по себе создают социальную реальность.
Характерной чертой этих (да и многих других) дебатов становится по-ленински решительное размежевание оппонентов – идея о суверенизации интернета становится частным случаем суверенизации смыслов или суверенизации дискурса. Пышным цветом расцветает интеллектуальная капитализация страхов – секьюритизация всего и вся. Технологии, лидерство в которых считалось прерогативой либерально-демократического устройства, становятся угрозой для демократии – идёт ли речь о «русских хакерах», «засилии платформ» или о перспективах доминирования Китая в области финтеха.
Стремление к демаркации территорий и сфер влияния порождает призывы к демаркации диалога. Тем более что и говорить предметно – на языке реализма, привычного и политикам, и многим политологам-международникам – вроде уже почти и не о чем.
А там, где со стороны тех же США желание поговорить наблюдается, оно выглядит попыткой повернуть время вспять и вернуться в реальность, которая существовала до Трампа. В тех сферах, где взаимодействие акторов, набрав в своё время динамику, развивалось по инерции в более или менее прежнем русле – вроде Парижского соглашения по климату или сотрудничества в рамках ВОЗ, – подключение Соединённых Штатов к общему разговору в более или менее неизменном статусе представляется достаточно вероятным. Во всяком случае, очевидно, что держава, претендующая на лидерский статус, должна стремиться к тому, чтобы формировать мировую повестку в этих областях.
А вот там, где размежевание уже произошло, и прежде всего, в области ядерной безопасности, где собеседниками США выступают в числе прочих Иран и КНДР, вернуться к прежней системе образов и смыслов будет гораздо сложнее. Ещё сложнее (если вообще возможно) будет привлечь к разговору на эту тему Китай, и даже продление ДСНВ вряд ли приведёт к вовлечению КНР в обсуждение стратегической безопасности в рамках, задаваемых этим договором.
Между тем стремление всё большего количества стран к новому осмыслению вопросов стратегической – и в первую очередь ядерной – безопасности порождает новые размежевания. Очередной разлом возник 22 января со вступлением в силу ДЗЯО – Договора о запрещении ядерного оружия, который подписали полсотни участников. Сам факт появления и продвижения этого договора – яркая иллюстрация конструктивистского тезиса о том, что акторами международных отношений являются не только государства, но и неправительственные организации – и даже символы. Один из главных протагонистов ДЗЯО – Международная кампания за запрещение ядерного оружия (International Campaign to Abolish Nuclear Weapons – ICAN). В 2017 году она удостоилась Нобелевской премии мира за «…новаторские подходы к достижению договорного запрещения этого оружия».
Однако ДЗЯО демонстрирует не только могущество НПО в международной политике, но и способность благого по намерениям дискурса взламывать другой, может быть, и менее благонамеренный, но уж точно действенный. ДЗЯО не только отмежевал ядерные (и примкнувшие к ним) государства от условно «безъядерных» – он претендует и на обессмысливание ДНЯО. А это рискует не наполнить разговор о международной безопасности новым содержанием, но выхолостить его.
Однако январь 2021 г. подсказал область ещё более фундаментального размежевания – физиологическую. В эту область попадают и конфликты вокруг вакцинирования – как внтуригосударственные, так и международные. Конкуренция производителей вполне интерпретируется как конкуренция систем (это в целом продолжение разговора о том, кто лучше отреагировал на эпидемию коронавируса – демократии или автократии), а продвижение своей вакцины на рынки противоборствующей политической группы – как локальная победа в новой холодной войне.
В область физиологического размежевания вполне попадают и поколенческие разрывы. На фоне капитолийских, кремлёвских или чжуннаньхайских «старцев» (Байдену – 78 лет, Путину – 68, Си Цзиньпину – 67), «старушка»-Европа в лице 43-летнего Макрона выглядит подозрительно молодо (тут стоит упомянуть и дальневосточного enfant terrible Ким Чен Ына, который пятый десяток даже не разменял). Впрочем, потенциальный преемник 66-летней Меркель 59-летний Армин Лашет и 56-летний Борис Джонсон несколько сглаживают этот разрыв. Да и дело, конечно, не в возрасте – в конце концов, Джимми Картер в свои 86 летал в тот же Пхеньян, чтобы вызволить незадачливого соотечественника-авантюриста, а влиянию 97-летнего Генри Киссинджера на политическую мысль США может позавидовать любой действующий политик.
Однако поколенческое размежевание к возрастным различиям лидеров мировой политики, конечно, не сводится. Этот разлом проходит гораздо глубже – через культуру, обычаи, образование, мировоззрение. Как те, для кого интернет – прежде всего, инструмент информационного воздействия на общество, будут общаться с теми, для кого он – среда обитания? Борьба с платформами с помощью межплатформенного ПО (по сути – попытка укротить одни алгоритмы другими) выглядит заманчиво практичным и инструментальным решением. Но как быть с тем, что алгоритмы всё-таки пишут люди – со свойственными им предвзятостями и фобиями, предпочтениями и различиями в культурном багаже?
Насколько содержательно смогут обсудить, например, силу как одну из ключевых категорий в любой теории международных отношений: международник, воспитанный в традициях классического образования, и его коллега, вскормленный в рамках «деколонизированной науки», в которой «деплатформизации» могут подвергнуться такие столпы «белого супрематизма», как Фукидид и Макиавелли? Пока Китай осваивает наследие другого «супрематиста» – Мишеля Фуко – и оттачивает дискурсивную силу, английский Лестерский университет раздумывает над «деколонизацией» курса английской литературы путём изъятия из неё Чосера, Беовульфа и артурианского цикла.
***
Вообще, любое размежевание само по себе – как идея – должно серьёзно пугать любого конструктивиста. Не столько потому, что тотальная суверенизация смыслов в «информационных эхо-камерах», оболочки которых совпадают с государственными границами, затруднит понимание этих смыслов. И не потому, что размежевание может предшествовать расколу, способному спровоцировать гоббсовскую войну «всех против всех» – по большому счёту война способна породить массу новых смыслов. Да, они будут, скорее всего, ужасны и уродливы, но не будут недоступны для понимания и интерпретации.
Без взаимодействий, без социальных практик, без свободного общения акторов у конструктивистов-международников не останется предмета исследования.
Однако такой исход представляется всё же маловероятным – государства (и не только они) вынуждены так или иначе взаимодействовать в системе международных отношений. А раз они взаимодействуют, то общие темы для информационного взаимодействия всегда найдутся. Как и поводы для очередного «столкновения смыслов».
