В начале XXI века история властно вторгается в
европейскую общественно-политическую жизнь, воздействуя на
поведение отдельных стран, отношения между государствами и
эффективность деятельности международных организаций.
Катализатором стало расширение Европейского союза. В
него вошли десять стран, составлявших в недавнем прошлом «советский
блок», а еще раньше – так называемую «промежуточную Европу»,
извечно зажатую в тиски геополитических интересов великих держав. В
силу своего местоположения государства Центральной и Восточной
Европы (ЦВЕ) постоянно становились объектами противоречий между
своими соседями-гигантами. Именно в этой «буферной зоне»
европейской политики раз за разом генерировались конфликты, от
которых в первую очередь страдали расположенные там страны.
Сейчас много рассуждают о том, насколько правильным
было решение в начале 1990-х годов, когда Европейский союз взял
курс на ускоренное принятие в свои ряды государств ЦВЕ. Однако
тогда у европейской элиты едва ли была альтернатива. В столицах
ведущих держав Западной Европы резонно рассудили, что, оставшись
наедине с собой, восточная часть Старого Света скоро вновь
превратится в пороховой погреб, тушить который все равно придется
извне. Так что обязательства по расширению были как раз результатом
того, что Европа извлекла уроки из собственного мрачного прошлого и
постаралась избежать прежних ошибок.
Однако Запад, кажется, недооценил другой важный
фактор, также уходящий корнями в минувшие времена. Страны ЦВЕ
оказались на пороге «элитарного клуба», не пройдя путь, который
преодолели те, кто стали его членами в предшествующие десятилетия.
Выполнить формальные критерии присоединения, то есть добиться
нужных параметров экономического развития или устройства
общественно-политических институтов, оказалось намного проще, чем
изменить сознание элит.
Значительная часть политического класса государств,
многократно становившихся жертвами грубого внешнего воздействия,
восприняла вступление в западные альянсы как возможность хотя бы
отчасти восстановить историческую справедливость. Апелляция к язвам
прошлого стала инструментом текущей политики. И этот подход в корне
противоречит тому, благодаря которому стала возможной единая
Европа.
Действительно, в основе интеграции лежало
переосмысление прошлого и достижение согласия о том, как не
допустить повторения наиболее черных его страниц. Однако процесс
примирения и покаяния проходил осторожно и постепенно, поскольку
всем европейским нациям было понятно, сколь взрывоопасна их
совместная история. И любая попытка быстро и непродуманно ее
«обезвредить», тем более использовать в современных отношениях,
чревата непроизвольным взрывом. Самое главное – было наложено
негласное табу на использование исторических проблем в качестве
средства достижения конкретных политических целей.
Новая Европа, судя по всему, к такому пониманию еще
не пришла. Сведение исторических счетов с оппонентами внутри и вне
страны является реальностью политической жизни многих государств
ЦВЕ. В этом черпается не только легитимность тех или иных
политических сил (как, например, в Польше либо Венгрии), но и
материал для строительства национальной идентичности (как в странах
с короткой традицией государственности – Латвии и Эстонии). При
этом понятно, что источниками служат не просто те или иные события
истории, а их упрощенная и заведомо идеологизированная трактовка,
зачастую далекая от исторической правды.
Ситуация усугубляется тем, что и Россия, служащая для
ЦВЕ «точкой отталкивания», объектом «реванша», переживает крайне
сложный этап развития. В отсутствие внятной идеологической базы и в
условиях господства жестких рыночных отношений она пытается создать
идейную основу из произвольно сочетаемых исторических элементов, не
демонстрируя ни малейшей способности к их критическому осмыслению.
И всякое действие на «восточном фланге» Евросоюза рождает мощное и
зачастую неадекватное противодействие из Москвы.
Западная Европа (как в целом, так и отдельные страны)
проделала очень сложный путь «навстречу» своему прошлому.
Примирение Германии и Франции лишь отчасти похоже на процессы,
которые протекают между Германией и ее восточными соседями Польшей
и Чехией. Богатым опытом преодоления минувшего обладают распавшиеся
империи: Австрия, Великобритания, Голландия, Португалия, Франция.
Наконец, Испания и Финляндия пережили кровопролитные и очень
жестокие гражданские войны, надолго расколовшие общества.
Универсальных рецептов нет. Однако внимательное
изучение чужого успешного опыта может помочь восточной части Европы
(включая Россию) нащупать собственные пути.
ИСПАНИЯ: ПЕРЕШАГНУТЬ ЧЕРЕЗ ПРОШЛОЕ
Испании довелось испытать на себе крушение империи,
гражданскую войну (1936–1939) и почти 40 лет диктаторского режима.
Ныне это – успешное демократическое государство. Король Хуан Карлос
I приложил огромные усилия, чтобы привести страну в ЕЭС и НАТО.
Монарх полагал, что членство в международных организациях не только
поспособствует интеграции Испании в мировое сообщество, но и
поможет в преодолении ее многочисленных внутренних проблем.
Страна с численностью населения около 45 миллионов
человек принимает ежегодно 55 миллионов туристов, а туристический и
связанный с ним строительный бум стали с середины 1980-х
локомотивом развития. Однако путеводители для путешественников не
рекомендуют затрагивать в беседах с местными жителями такие темы,
как гражданская война и эпоха франкизма. И в самом деле,
большинство испанцев не желают бередить старые раны. Однако и это
единодушие, и ярко выраженный интернационализм по отношению к
приезжим (испанцам мало свойственна ксенофобия) – не результат
некоего процесса переоценки, а скорее средства обеспечения
стабильности. С их помощью общество – частью сознательно, частью
неосознанно – охраняет себя от рецидивов взаимоуничтожающей
ненависти.
Даже когда в общественной дискуссии упоминаются
какие-либо события периода гражданской войны, им дается
отстраненная оценка. Дескать, да, такой факт имел место, но «так
получилось». Как будто речь не идет о чем-то, касающемся напрямую
миллионов испанцев, а ведь до сих пор живы участники того
конфликта, не говоря уже о памяти, которую бережно хранят
практически в каждой семье. В военном параде в Мадриде в 2006 году
(спустя 70 лет после начала междоусобицы) участвовали и бывшие
бойцы франкистской Испанской фаланги, и ветераны-республиканцы.
Доблесть достойна награды, жертвы – слез, все остальное
неважно.
По данным опроса Centro de Invigaciones Sociologicas,
54 % испанцев одобряют признание факта наличия жертв гражданской
войны, 24 % высказываются против, а 42 % – почти половина! –
полагают, что все это уже давно быльем поросло. Как же получилось,
что желание «перешагнуть» через собственную историю объединило,
казалось, безнадежно расколотое общество?
ИЗБИРАТЕЛЬНОСТЬ ПАМЯТИ
Гражданская война в Испании началась в 1936 году как
внутренний социальный конфликт. Затем она интернационализировалась,
однако закончилась три года спустя снова как внутреннее
противостояние. Легитимное республиканское правительство
поддерживали Советский Союз и многочисленные добровольцы со всего
мира; франкистам-мятежникам помогали нацистская Германия и
фашистская Италия. Война сопровождалась обоюдным насилием в
отношении мирного населения «чуждых классов», впервые в истории
были применены ковровые бомбардировки населенных пунктов (город
Герника в Стране Басков подвергся в 1937-м жестокой бомбардировке
германской авиацией). За период гражданской войны Испания потеряла
3,3 % населения, еще 7,5 % жителей получили ранения. По сути,
жертвой противостояния стал каждый десятый. А после падения
республики и установления режима генерала Франсиско Франко в стране
прошли массовые репрессии: 100 тысяч республиканцев и левых были
казнены, 35 тысяч погибли в концентрационных лагерях, 250 тысяч
человек умерли с голоду.
Смерть диктатора Франко в 1975 году и вступление на
королевский престол Хуана Карлоса I были восприняты как поворотный
пункт в развитии страны, однако что ждет за поворотом, оставалось
неясным. Франкисты осознавали, что править, как прежде, не
получится, но и левые понимали: попытка реванша чревата
национальной катастрофой. Король, будучи Верховным
главнокомандующим вооруженными силами, прибегнул к «челночной»
дипломатии: он буквально уговаривал противостоявшие друг другу силы
проявить благоразумие.
Тогдашний глава правительства, генеральный секретарь
правой партии «Национальное движение» Адольфо Суарес выступил с
идеей «национального консенсуса», что стало главным шагом на пути к
«испанскому политическому чуду». Это был призыв к тому, чтобы
достичь договоренностей об общем видении процесса трансформации и
тем самым установить правила игры. Итогом напряженных консультаций
между правительством и различными политическими силами,
представленными в Генеральных кортесах (парламенте), стало
подписание осенью 1977-го так называемого Пакта Монклоа.
Все политические силы согласились с тем, что:
-
средства массовой информации должны быть свободны и
только Кортесы могут следить за тем, чтобы СМИ не способствовали
разжиганию конфликтов; -
требуется прозрачная и простая процедура
организации собраний и демонстраций; -
системе социального обеспечения, здравоохранения и
образования надлежит быть доступной для всех слоев испанского
народа; -
в целях обеспечения функционирования социальной
сферы необходима налоговая реформа; -
силы правопорядка следует реорганизовать и
поставить под общественный контроль; -
нельзя допустить, чтобы цена реформ оказалась
слишком высока, иначе общество их отринет.
Примером столь взвешенного подхода стала работа над
Конституцией. Были найдены формулировки, которые гарантировали
право граждан на ведение «частного свободного предпринимательства
по законам рыночного хозяйства», но при этом уполномочивали
государство планировать эту деятельность. Статья 129 говорит о
поощрении государством кооперативных объединений и облегчении
доступа трудящихся к собственности на средства производства. А
согласно статье 131, «государство может посредством издания закона
планировать общую экономическую деятельность в целях удовлетворения
коллективных потребностей, для обеспечения равномерного и
гармоничного развития районов и отраслей и стимулирования роста
доходов и богатства, а также наиболее справедливого
распределения».
В результате Испания получила социально
ориентированный Основной закон, заложивший фундамент экономической
политики на благо всего испанского народа. Поскольку раскол 1930-х
годов был вызван именно растущими социально-экономическими
противоречиями, подлинный общественный компромисс, закрепленный в
Конституции 1977-го, заключался в договоренности об экономической
модели развития, а не в согласовании тех или иных политических
оценок.
Пакт Монклоа, конечно, не избавил Испанию от всех
треволнений. В дальнейшем были и попытка военного переворота
(1981), и экономические кризисы, и острые политические
противоречия, и террористические акты. Однако гибкость политики
национальной элиты позволила миновать рифы и подводные камни, и в
1986 году Испания благополучно вступила в Европейское экономическое
сообщество, демонстрируя с тех пор впечатляющий прогресс.
В июле 2006-го в связи с 70-летней годовщиной начала
гражданской войны, испанское социалистическое правительство
одобрило проект Закона об исторической памяти (Ley de Memoria
Historica). Левые возлагали на этот документ большие надежды. Они
настаивали на том, чтобы их идейные предшественники, пострадавшие в
1936–1975 годах, были полностью реабилитированы, а потомки
репрессированных получили бы компенсации. Однако расследование дел
времен франкистского террора потребовало бы назвать организаторов и
исполнителей карательных акций, а от этого ведь всего лишь один шаг
до «охоты на ведьм».
Согласно принятому проекту, дела, рассматривавшиеся в
военных трибуналах франкистского режима, пересмотру не подлежат.
Все жертвы гражданской войны и диктатуры, а также их родственники
могут обращаться за моральной реабилитацией в специальную комиссию,
которая будет создана при парламенте. Материальной компенсации они
не получат. Проект не предусматривает и решительного осуждения
властями фашистского прошлого, чего также требовали левые.
В проекте говорится о «ликвидации франкистской
символики… если она не представляет собой художественной ценности»
и о переименовании улиц, названных в честь деятелей режима. Должны
быть выделены «государственные средства для обнаружения тайных
захоронений и идентификации тел жертв диктатуры». Ультраправые
группировки не смогут проводить политические митинги у пантеона
диктатора Франко в Долине Павших под Мадридом. (Этот мемориал –
святыня для духовных наследников каудильо, и Министерству обороны
пришлось даже выпустить предписание, запрещающее военнослужащим
приходить туда на политические акции в военной форме.)
Проект Закона об исторической памяти вызвал
отрицательную реакцию со стороны правой оппозиции, обвинявшей
социалистов и прочих левых (включая коммунистов и республиканцев) в
жажде исторического реванша и желании переписать историю. Лидер
Народной партии Мариано Рахой публично заявил об угрозе раскола
страны. «Большинство испанцев не желают ревизии истории, не желают
говорить о республике, о Франко, поскольку это ничего им не дает»,
– отметил Рахой. По его мнению, проект лишь «создаст проблемы там,
где их не было».
Возможно, именно опасение затронуть хрупкое
общественное согласие является причиной того, что и сами социалисты
чрезвычайно осторожно продвигают Закон об исторической памяти.
Поэтому на данный момент складывается несколько странный
компромисс: реабилитация жертв и моральная компенсация есть, а
преступников нет.
Резких движений не хочет делать никто. Например,
когда Amnesty International потребовала признания недействительными
всех приговоров, вынесенных франкистскими военными и особыми
судами, премьер-министр социалист Хосе Луис Родригес Сапатеро
отверг это предложение, назвав его «правовым переломом». И даже
демонтаж в 2005 году последней из оставшихся в Мадриде статуй
Франко прошел не в рамках громкой пропагандистской кампании, а без
лишнего шума, как бы само собой.
«Испанский вариант» баланса между прошлым и будущим,
рынком и планом, свободой и верой может служить если не примером,
то, по крайней мере, объектом изучения. При этом модель,
реализованная в Испании, строго говоря, противоречит тому, что
является обязательным, например, в немецком опыте: «освоение
прошлого», его глубокая переоценка и покаяние, в том числе и
материальное, считаются абсолютно необходимыми условиями движения
вперед. Испанцы предпочли разоблачениям умолчание, и пока этот
подход себя оправдывает.
ЛАТВИЯ: ОТ КЛАССОВОГО К НАЦИОНАЛЬНОМУ
Неоднородность общества, уходящая корнями в прошлое,
свойственна многим европейским странам, но нигде, пожалуй, она не
проявляется столь остро и наглядно, как в государствах Балтии.
Ситуация усугубляется тем, что многие объективные трудности,
обусловленные во многом социальными, а если пользоваться немодными
ныне формулировками, даже классовыми противоречиями, в силу местных
особенностей приобретают этнический характер. Наглядный пример
этого – Латвия.
Эпоха национального возрождения породила здесь
множество мифов. Русскоязычные латвийцы уверены, будто до Первой
мировой войны латыши ненавидели немцев, но симпатизировали русским.
В латышской среде распространено убеждение в том, что Латвия всегда
мечтала о независимости, а русские, унаследовавшие имперскую
идеологию от Византии, этому всегда противодействовали. Можно
сказать, что в стране существует своего рода паритет обид:
русские-де обманули латышей в 1940 году, а латыши русских – в
1991-м. На чем же основаны эти обвинения?
Предки современных латышей – латгалы, курши, селы и
др. – оказались в положении угнетенных, эксплуатируемых народов еще
в XIII веке, когда их земли были завоеваны крестоносцами.
Присоединение к Швеции, а затем и к Российской империи (в 1562 г.
большаЂя часть территории Латвии была разделена между Польшей и
Швецией; в 1721 и 1795 гг. Курляндская, части Лифляндской и
Витебской губерний были присоединены к Российской империи. – Ред.)
не облегчило их положение. Коренное население, которому была
уготована участь батраков или в лучшем случае более-менее
зажиточных крестьян, не имело возможности создать собственный
правящий класс. В латышских народных сказках всегда присутствует
отрицательный персонаж – немецкий барон либо священник.
В условиях экономического доминирования немецкой
элиты со времен правления Александра III (1881–1894) проводилась
политика русификации. Латышам предлагалось переходить в
православие, русский язык стал основным даже в национальных
начальных школах. В судебной системе латышский допускался лишь в
судах низшей инстанции. На руководящие должности назначались
русские или немцы.
Тогда же начинается рост самосознания балтийских
народов. Этому способствовало расширение доступа к получению
профессионального образования и, как следствие, появление
национальной интеллигенции. Либерально настроенные интеллектуалы в
России, народовольцы, а позже социал-демократы осуждали царскую
политику русификации, в их кругах было принято симпатизировать
латышским движениям, помогать национальным кадрам.
В свою очередь многие латышские интеллектуалы об
отделении и не помышляли. Поэт Янис Райнис (1865–1929) говорил о
«свободной Латвии в свободной России». Среди солдат и офицеров
российской армии насчитывалось немало этнических латышей. В начале
Первой мировой войны были сформированы добровольческие стрелковые
отряды. Сражаясь не только за Россию, но и против власти немецких
баронов, эти соединения проявили особую стойкость и отвагу в
ожесточенных боях за плацдарм на левом берегу Даугавы, названный
Островом смерти.
В 1917 году латышские стрелки приняли участие в
Октябрьском вооруженном восстании в Петрограде. Многие из них
примкнули к красным, поверив большевистским обещаниям права наций
на самоопределение. (После Февральской революции латыши поставили
вопрос об автономии в составе России, но премьер Александр
Керенский отказал. – Ред.) Другие – белые латышские стрелки –
остались на родине, провозгласили и отстояли независимость. (В Риге
в 1918 г. было объявлено о создании Латвийского государства. В том
же году в Латвию вторглась Красная армия, власть перешла к
подконтрольному Москве правительству Петериса Стучки. Красный
террор, насильственное создание колхозов быстро отвратили латышей
от советской власти. В 1919 г. началась интервенция в Латвию немцев
и белогвардейцев, которые были выбиты с территории Латвии силами
латышских частей. – Ред.)
После подписания 11 августа 1920 года мирного
договора с Советской Россией, согласно которому Москва признала
независимость Латвии, последняя приступила к строительству
национального буржуазного государства. По оценкам историка Айварса
Странги, около 184 тыс. латышей, то есть более 10 % нации, остались
в Советском Союзе, где возникла их культурная автономия
(латышскоязычные пресса и театр, школы с преподаванием на латышском
языке).
Вполне благополучно складывалась и жизнь русской
общины в независимой Латвии. Межнациональные отношения (в стране
по-прежнему существовала влиятельная община остзейских немцев и
экономически сильная еврейская диаспора) оставались достаточно
гармоничными (как, впрочем, и межгосударственные). Этот период, как
считают ныне русскоязычные латвийцы, был для них золотым веком.
Распространение в Европе идеологии фашизма и нацизма
не могло не затронуть и Латвию – ведь заметные позиции в стране
занимала немецкоязычная община, а идеолог нацизма Альфред Розенберг
был остзейским немцем (точнее, полунемцем-полуэстонцем). В начале
1930-х многие латыши начинают симпатизировать идее превосходства
«северян», «нордической расы». Внутренняя и внешняя (мировой
экономический кризис) нестабильность подготовили почву для
государственного переворота во главе с Карлисом Ульманисом 15 мая
1934 года. Был распущен парламент, приостановлено действие
Конституции, запрещена оппозиционная печать.
Ульманис, ставший единоличным правителем, приступает
к строительству «латышской Латвии». Значительно ограничиваются
возможности нелатышей продвинуться на госслужбе, повсеместно
стимулируется облатышивание. Поощряется смена национальности и
фамилии.
В октябре 1939-го из Латвии начинается исход
остзейских немцев, продолжавшийся вплоть до мая 1940 года. По
различным данным, Латвию покинуло около 65 тыс. немцев (Эстонию –
до 17 тыс.), которыми Германский рейх заселял юго-западные районы
захваченной Польши.
Латыши без сожаления прощались с соотечественниками –
ведь уезжали потомки тех «черных рыцарей», которые тем или иным
образом правили в Латвии более 750 лет. Немецкие землевладельцы,
промышленники, врачи, юристы, архитекторы и высококлассные инженеры
составляли элиту, обладавшую значительными материальными средствами
и широкими международными связями. В глазах очень многих латышей
они и в 1939-м оставались «господами».
Но среди латышской национальной буржуазии и
интеллигенции было немало и таких, кто понимал: по мере репатриации
немцев на историческую родину Берлин утрачивал интерес к балтийским
государствам, фактически отказываясь от них. (Это, как стало
известно впоследствии, и было зафиксировано в секретных приложениях
к пакту Молотова – Риббентропа.) Поэтому вслед за немцами на Запад
(в Швецию, Англию и др. страны) потянулась и латышская элита. Из
Латвии уходили реальные деньги, уезжали специалисты, что отразилось
на отечественной экономике. Как вспоминают очевидцы тех событий, у
людей возникало ощущение угрозы и обреченности.
Вполне возможно, что именно оно и привело к тому, что
Латвия (равно как Эстония и Литва) не оказала, в отличие от
Финляндии, военного сопротивления сталинскому Советскому Союзу. А
широкие народные массы, в первую очередь представители рабочего
класса, с энтузиазмом встретили на своей земле армию
социалистического государства, которая была введена в Латвию в 1940
году согласно межгосударственному договору.
Приход Красной армии и последовавшие за ним репрессии
быстро похоронили надежды людей самых разных политических
убеждений.
Во-первых, хотя земля и передавалась
в бесплатное и бессрочное пользование крестьянам, нормы
обязательных сельхозпоставок были чрезвычайно высоки. Начались
крестьянские волнения, в конечном итоге жестоко подавленные.
Во-вторых, сталинские
администраторы, видя ухудшение экономической ситуации и плохо
понимая механизм действия западной финансовой системы, сообщали о
«многочисленном вредительстве». Карательная машина действовала по
классовому принципу: репрессиям подвергались в первую очередь
представители буржуазии, бывшее белое офицерство, зажиточные
крестьяне, сотрудники латвийской политической полиции и т. д., то
есть не только латыши, но и латвийские русские, украинцы, поляки,
евреи.
Неудивительно поэтому, что 22 июня 1941-го у многих в
Латвии затеплился огонек надежды уже на новую власть, – ведь
нацистская пропаганда не утихала в предвоенный период, а о
гитлеровских планах по переселению части латышей на Урал и
германизации Латвии тогда ничего известно не было.
После освобождения Латвии от нацизма Красной армией в
1944–1945 годах репрессии начались вновь, но теперь уже в отношении
«пособников гитлеровского режима». В 1949-м – третья волна
репрессий. Всего пострадало примерно от 140 до 190 тыс. жителей
Латвии, причем не менее 20 тыс. человек погибли. В данную цифру не
входят 70 тыс. этнических латышей, ставших жертвами сталинских
«чисток» в 1937 году.
Все эти карательные меры и положили начало латышской
«русофобии». Свою роль сыграл и языковой фактор. После войны
значительная часть латышей уже плохо понимали русский язык, а
молодежь вообще не знала его. Для этих людей не существовало
разницы между говорящими на русском чужаками, будь то русские,
украинцы или грузины. Большинство латышей не вдавались в тонкости
политической борьбы и прочно усваивали логику: красный =
русский = репрессии.
В послевоенные годы советская власть продолжала
проводить политику, которая, по сути, не только готовила почву для
будущих конфликтов, но и, как ни парадоксально, способствовала
ослаблению позиций русскоязычной общины. В частности, в технических
вузах могла обучаться преимущественно русскоязычная молодежь.
Латыши составляли абсолютное меньшинство среди промышленных
рабочих, зато сфера культуры, образования, науки, а также сельское
хозяйство «принадлежали» латышам.
Вместе с тем стимулировалось продвижение лиц коренной
национальности по партийной лестнице. По сравнению с русскими
латыши имели больше возможностей успешно сделать карьеру в
комсомоле и компартии. В итоге к началу горбачёвской перестройки
латышское население было лучше подготовлено к формированию и
реализации своих идей, чем русскоязычная община.
ДЕМОКРАТИЯ И ТРАНСФОРМАЦИЯ ОБРАЗА ВРАГА
На начальных стадиях движения к восстановлению
латвийской государственности идеологи национального возрождения
считали своим противником «коммунизм». В этом латышей активно
поддерживали и немалая часть нелатышского населения, а также
большинство приверженцев перемен в России. Очень скоро, однако,
«образ врага» независимой Латвии трансформировался и стал видеться
как «русский коммунизм». Репрессивная политика руководства СССР, по
новой версии, не имела классовой либо идейной подоплеки, а
осуществлялась в первую очередь по национальному признаку. Дескать,
русские репрессировали покоренные народы.
Сопряжение понятий «русский» и «советский» оказалось
выгодно политическому истеблишменту со многих точек зрения. Прежде
всего оно позволило изначально, при создании новой
государственности Латвии и Эстонии, заложить вполне определенную
модель распределения собственности. Статус «неграждан» значительно
повлиял на социально-экономическую структуру населения. Лица, не
получившие гражданства, были исключены из процесса приватизации,
так что контроль над ключевыми активами остался в руках титульных
наций. Западная Европа поддержала такое решение, которое трудно
было оправдать с позиций либерального понимания прав человека,
однако европейцы сочли, что подобного рода «временное изъятие» из
демократии станет заслуженной компенсацией народам, пострадавшим от
оккупации и репрессий.
Отсутствие гражданских и политических прав у
значительной части русскоязычного населения, которое с советских
времен было занято в промышленности, позволило пойти на радикальные
реформы (особенно в Эстонии). Закрытие предприятий и рост
безработицы оказывали гораздо меньшее, чем могли бы, влияние на
результаты выборов, – ведь те, кто страдал в первую очередь, от
голосования были отстранены.
За пятнадцать лет одновременно с углублением
национального водораздела в балтийских странах происходит новое
классовое расслоение общества. Поскольку представители нетитульных
наций практически не представлены в органах местного,
муниципального и государственного управления, формируется этнически
гомогенный класс бюрократии. Национально однородными являются
крестьянство и мелкая провинциальная буржуазия.
Бизнес, возникший уже в эпоху независимости, в
значительной мере русифицирован (русскоязычным был ограничен доступ
в государственный сектор). Вместе с тем уровень его
русифицированности зависит от того, на какой рынок он работает. То
же относится и к рабочему классу Латвии. Самая же высокая степень
русифицированности – у люмпенов, а также у криминального
сообщества, в котором и латыши говорят по-русски.
Сегодняшнее латвийское общество раздирают прежде
всего классовые, а не национальные проблемы. Осознание этого факта
позволило бы всем «обиженным» сторонам отойти от наиболее опасной
линии размежевания. Однако до сих пор никто не выступил во
всеуслышание с такой постановкой вопроса. Да и едва ли в Латвии
найдется лидер, который будет всеми услышан. Каждая община имеет
свои средства массовой информации, рассматривающие любые проблемы
сквозь призму ее национальных интересов; отсутствует единое для
всех информационное пространство.
Такое положение вещей едва ли позволяет надеяться на
улучшение ситуации в ближайшее десятилетие, даже если экономическое
развитие Балтии будет успешным. Если не прилагать усилий к диалогу,
то надо готовиться к росту напряженности как между национальными
общинами внутри страны, так и в отношениях с Россией.
Было бы ошибкой считать, что весь латвийский
истеблишмент априори разделяет отрицательное отношение ко всему
русскому. Проявления прагматизма, например недавнее урегулирование
пограничного вопроса, вселяют определенную надежду. Однако
логическая цепочка русский = жестокий, опасный, плохой
никак не может распасться. К сожалению, Москва своей политикой сама
вносит вклад в поддержание подобных настроений.
Непоследовательность и алогичность, несоответствие заявленных
планов реальным действиям, неуместная демонстрация силы,
пренебрежение законом и демонстративное использование экономики в
политических целях инстинктивно отталкивают не только элиту, но и
население, в котором достаточно сильны нормы протестантской этики и
чувство уважения к закону.
Последние события в Эстонии вокруг «Бронзового
солдата» и реакция на них Москвы лишь подтвердили тот факт, что
российские действия не приносят того результата, на который они
рассчитаны. А ведь у России была и остается возможность нанести
сокрушительный «асимметричный» удар по линии, которую проводят
эстонские националисты. Достаточно было бы установить в Великих
Луках памятник Эстонскому стрелковому корпусу Красной армии,
который потерял половину своего состава, освобождая этот русский
город от нацистов, и пригласить на его открытие политическое
руководство Эстонии и Европейского союза…
РАБОТА ДЛЯ «САПЕРОВ»
Трактовка недавней истории обещает стать камнем
преткновения на пути развития отношений России не только со
странами, входившими в зону ее влияния, но теперь уже и с
Евросоюзом в целом. В Западной Европе мало кого приводит в восторг
тот факт, что ряд восточноевропейских правительств намерены сделать
ставку на «исторический» конфликт с Москвой для укрепления
собственных позиций в единой Европе и решения своих политических
задач. Однако если Россия будет столь же неуклюже принимать
«подачи» из Варшавы, Таллина или любой другой столицы «новой»
Европы, то у грандов Старого Света не останется выбора, кроме как
их поддерживать, – ведь понятие европейской солидарности никто не
отменил.
Более того, балтийская модель завоевания союзников на
Западе путем обострения отношений с Россией привлекает теперь и
страны, история которых не похожа на восточноевропейскую. Так, если
наличие музеев оккупации в Риге, Вильнюсе или Таллине вполне
понятно, то аналогичные учреждения, открытые недавно в Тбилиси и
Киеве, вызывают недоумение. Упрощение истории, дабы подогнатьбывшие
советские республики под общий восточноевропейский стереотип «жертв
России», представляется им наиболее эффективным путем продвижения в
западном направлении.
Впрочем, ключ к разрешению данной коллизии скорее
находится в Москве, чем в какой-либо из других европейских столиц.
Современная Россия не просто не хочет разбираться со своим прошлым
(то есть действовать не по немецкому, а по испанскому сценарию), а
настроена на его некритическое возвеличивание, стремится оправдать
даже бесспорно позорные страницы истории. Хуже того, эрозии
подвергаются даже те элементы советской идеологии, которые можно
было бы выгодно использовать. Например, принцип интернационализма,
который декларировался в Советском Союзе, в сегодняшней России явно
подменяется упором на национальные аспекты, на главенство русского
этноса. Что в очередной раз подпитывает аргументы
восточноевропейской пропаганды.
Европа, которая, казалось, уже преодолела свое
прошлое, снова вступила на минное поле истории. Ведь кроме ЦВЕ,
западной части СНГ и России, где прошлое все время дает себя знать,
есть еще и Балканы, во многом живущие многовековыми обидами, и
проблема Турции, неожиданно пробудившая воспоминания о
противостоянии пятисотлетней давности. Обезвредить этот
разрушительный потенциал можно только при помощи кропотливой
совместной работы «саперов» из всех заинтересованных стран.
