Модернизация – это всегда игра по сложным правилам, на результат которой влияют социальные феномены, природные условия, силы, способствующие поступательному движению экономики и технологий, а также цели, которые ставят перед собой участники этого процесса. Проблема лишь в том, что игроки, то есть мы сами, как правило, весьма туманно представляют себе реальные процессы и их взаимосвязь.
Никогда не было недостатка в теориях, утверждающих, что отдельные фазы эволюции позволительно безболезненно пропускать. Гораздо сложнее ответить на вопрос, какой именно из этапов является необязательным. Драматические коллизии российской истории модернизации отчасти связаны с убеждением, что, прежде чем совершить скачок вперед, необходимо отступить назад. Для России большая часть XVIII и XIX столетий была временем откладывания модернизации в долгий ящик. Иногда эта стратегия приводила к успеху, а иногда оказывалась в высшей степени разрушительной.
Изучение длительной по времени и замысловатой истории российской модернизации заставляет следовать за чередой образов – отечественных и иностранных. Рядом с Петром I и Екатериной II, а также их наследниками Александром I и Александром II угадываются фигуры одного из отцов-основателей США Томаса Джефферсона, «железного канцлера» Отто фон Бисмарка, шведского премьер-министра Пера Альбина Ханссона, председателя КНР Дэн Сяопина и Владимира Путина. Перечисленные лица олицетворяют сочетание разных рамочных условий, которые предопределяют разнообразные модели и сценарии трансформации.
Например, Джефферсон символизирует, по сути, идеальный вариант. Третьему президенту Соединенных Штатов не пришлось преодолевать противодействие правящего класса феодалов или какого-либо другого доминирующего этатистского сообщества (не обязательно феодального, оно может быть, например, посткоммунистическим). Но, к сожалению, эта модель больше нигде не применима, поскольку отражает уникальную сущность государственного устройства США.
Попытки России стать полноправной частью мировой экономики насчитывают сотни лет. Возможно, первой из них, предпринятой сознательно, было стремление Петра I взять под контроль Азовское море и выйти через него на Великий шелковый путь. Однако реализация этой попытки не позволила прорваться на торную дорогу всемирной торговли и современного развития: Великий шелковый путь и Левант (Восточное Средиземноморье) к тому времени утратили функцию основной магистрали глобального товарного обмена. Ведущая роль уже принадлежала морским путям, и корабли добирались из Америки напрямую до самого северо-запада Европы. Петру I, вероятно, повезло в том, что «прорубить окно» ему довелось через Финский залив. Можно сказать, что с этого момента Россия начала искать свой собственный путь, руководствуясь образцами поведения Голландии, Швеции и Германии, где экономическое устройство раннего модерна уже «прорастало» сквозь традиционную структуру экономики.
Модернизация начинается, таким образом, с включения в международную торговлю и ее расширения, равно как с первичной индустриализации и интенсификации управления. В то же время политическая система крайне медленно и неохотно приспосабливается к новым условиям. Именно поэтому на данном этапе каждая нация нуждается в двойной революции – не только промышленной, но и общественной. Так закладываются предпосылки для доверия: ведь главное из необходимых изменений – научиться доверять. Вместе с тем возникает запрос на следование идеалам эпохи Просвещения, провозгласившей приоритет прав человека. Бурное развитие в этой сфере началось со второй половины XVII века, и почти сразу проявились преимущества такой социально-экономической модели. Следуя в кильватере Англии и Голландии, на новую волну так или иначе пытались «взобраться» и другие государства.
Вообще, «доверие» как термин с широкими семиотическими границами, который отражает все многообразие отношений в разных обществах, культурах и религиях, становится центральным понятием общественно-политической мысли на первом этапе обновления. Отсюда, например, воззрения Джона Локка о том, что доверие должно стать не только неотъемлемым элементом развития социума, но и законодательным инструментом. Иными словами, экономический прогресс требует определенного набора общественных условий. Они различаются в зависимости от исторической эпохи.
Нащупывая путь вместе с Бисмарком
Присоединение государств и отраслей к структуре международной экономики – вопрос, касающийся сегодня всех и каждого. В чем суть процесса и из чего он состоит на разных исторических стадиях? Здесь свое влияние оказывают логистика, технология, культура, а также текущая политика, которая незаметно и как бы исподволь порождает решения, которые сказываются и на отдаленной перспективе.
История экономики изобилует примерами догоняющего развития. Случаи эти, однако, далеко не равноценны и потому не дают однозначного руководства к действию. Но некоторые признаки подобного развития демонстрируют удивительную устойчивость. В труде по экономической истории, опубликованном в прошлом году (This Time Is Different. – Princeton, 2009), Кармен Рейнхарт и Кеннет Рогофф анализируют экономические трудности, с которыми сталкиваются в разных странах и частях света. В Европе наибольшие проблемы испытывают государства, которые по той или иной причине не стали полноценными участниками процесса экономической модернизации в XIX столетии. Список как будто взят из свежего номера Financial Times: Греция, Испания, Португалия, Россия…
С точки зрения общего развития Европы и особого пути России выбор, сделанный Германией, послужил для всех ориентиром. Своим успехом в XIX веке Германия обязана блестящей способности использовать открывавшиеся возможности.
Объясняя это умение, Ханс-Ульрих Велер использует понятие «двойной германской революции». Речь идет об экономической революции, движущей силой которой стали германская индустрия и ее наиболее яркий представитель Фридрих Крупп, в сочетании с революцией административного управления, затеянной Бисмарком. Подъем промышленности Германии напоминает взлет Флоренции за 400 лет до того. Флоренция фактически «украла» условия для экономического роста у своих предшественников в Леванте. Десятилетия развития Европы, последовавшие за «сумасшедшим годом» (1848 г., когда по Европе прокатились революционные перемены), необычайно укрепили ядро развития Германии: железные дороги – сталелитейная промышленность – машиностроение. Германия здесь копировала Англию, которая в свою очередь была вынуждена защищаться, выдвинув требование, чтобы менее качественные немецкие подделки непременно были помечены клеймом «Made in Germany».
Фридрих Крупп и его сын Альфред преуспели отчасти благодаря наполеоновской континентальной блокаде, отчасти – вследствие технологической модернизации, отчасти – по причине милитаризации европейских государств, которые нуждались в немецкой стали. Германия «вкатилась» в европейское развитие на пушках и литых колесах для железнодорожных вагонов. В то же время воссоединение «Малой Германии» под началом Пруссии породило Германскую империю с фюреризмом Бисмарка. «Малогерманский» вариант (образование Северо-Германского союза в 1867 г., без Австрии. – Ред.) создал внутригосударственные и региональные предпосылки для роста и экспансии Германии, но ее быстрое экономическое и политическое развитие обострило трения внутри государств к тому времени уже бывшего Священного союза (1815–1833, революция 1848 г. во Франции привела к его окончательному распаду. – Ред.).
Две относительно небольшие войны – Крымская (Восточная) и Франко-прусская – доказали, что в условиях мировой глобализации не так легко получить прибыль за счет другой державы. Англия и Франция отнюдь не добродушно взирали на попытки России распространить свое влияние на районы отсталой Османской империи, имевшие стратегическое значение с точки зрения колониальной политики. Одновременно двойная германская революция создала новую великую державу в центре Европы. В результате стратегия догоняющего развития начала буксовать, наталкиваясь на растущее противодействие обеспокоенных конкурентов. Ситуация в Старом Свете фундаментально изменилась на пороге ХХ столетия, и мечта Бисмарка о собственном пути к прогрессу больше не могла осуществиться.
По ком звонит колокол Герцена
«С Крымской войной, с смертью Николая настает другое время, из-за сплошного мрака выступали новые массы, новые горизонты… » – писал живший в изгнании в Англии Александр Герцен. Успех промышленной революции повлек за собой вал далеко идущих социальных сдвигов.
Эти изменения, согласно оптимистической теории прогресса, делились на три группы. Первой в жернова перемен попадает доминанта – сельское хозяйство, в результате высвобождается рабочая сила для новых целей. Затем на сцену выходит промышленность, которая, в свою очередь, переживает собственные трансформации. После наступает очередь сферы услуг – и всё становится на свои места. Данная теория, которую связывают с именем Жана Фурастье, упрощает историю последних двух веков. Очевидно, что она скорее исполнена драматизма, нежели оптимизма: в процессе первоначального накопления капитала кровь сочится из каждой поры. И «великая надежда» Фурастье о гармоничном развитии кажется несбыточной.
Статистика подтверждает, что в ХХ столетие европейские государства вступали, набрав совершенно разный темп и имея за спиной совершенно неодинаковый багаж. Общим для большинства из них являлись мощный промышленный сектор и обусловленная этим фактором зависимость от экспорта. Переход от аграрного общества к промышленному укладу тоже не обошелся без серьезных трений.
Немецкие либералы еще на исходе XIX столетия говорили о социальном, или рабочем, вопросе. Но социально ориентированная надстройка по-разному возводилась над рынками разных стран. В Соединенных Штатах Америки еще в самом начале ХХ века чрезвычайно возросло значение сектора услуг. В Европе же после Второй мировой войны самая крупная отрасль – сельское хозяйство. Структурные различия указывают на растущие общественные противоречия и в тех сферах и областях, где производственные отношения пережили фазу бурного развития. Вильгельм Рошер (Карл Маркс называл его «вульгарным экономистом») предупреждал в 1874 г., что в огромном разрыве в доходах между богатыми и бедными, высокой степени разделения труда и требованиях низших классов, направленных на создание демократических институтов коренятся предпосылки общественных волнений. А поскольку в Западной Европе и России социальные противоречия были значительно острее, чем в США, экономическая модель Европы предполагала, что коллизии, порожденные экономическим развитием, поддаются конструктивному управлению, благодаря которому есть возможность избежать крупных эксцессов.
В дополнение к этому неравномерное развитие европейских государств создавало напряженность между ними. Адаптация к этим условиям оказалась крайне затруднительной и нашла выражение в особенно жестоких диктаторских устремлениях первой половины века.
С Пером Альбином в «народный дом»
Другие крупные государства Священного союза, прежде всего Австро-Венгрия и Россия, оставались в XIX столетии в тени Англии и Германии. Не надо было обладать пророческим даром, чтобы понять, что эти империи двигались навстречу тяжелым потрясениям задолго до испытаний Первой мировой войны. (Рейхсканцлер Германии Теобальд фон Бетман-Гольвег, предрекавший катастрофические последствия для своей страны в случае войны, еще в 1912 г. надеялся, что из угрожающей ситуации Германию вытащит русская революция.)
Война основательно потрясла всю Европу и заложила фундамент для новой модели роста. До русской революции дискуссия о демократическом, либеральном подходе к вопросу о власти была в основном теоретической. Но после 1917 г. такой подход стал залогом выживания. Считалось аксиомой, что беспорядков, подобных российским, можно избежать с помощью социальных реформ (почти все ведущие европейские политики были убеждены в том, что приход к власти большевиков – это лишь временное явление). В зависимости от обстоятельств демократические реформаторы выбирали на данном этапе либо леволиберальный (к примеру, партия «Венстре» в Дании), либо социал-демократический путь (например, Социал-демократическая рабочая партия Швеции).
Социальная напряженность, накопившаяся за время мирового экономического кризиса 1929–1933 гг., ужасные последствия правления авторитарных режимов в Германии, Италии и Испании вкупе с колоссальными жертвами Второй мировой войны способствовали возникновению мощного демократического течения. Только на этой стадии равное избирательное право становится в действительности повсеместным и всеобщим. Циники обращают внимание – и не без оснований – на тот факт, что война всегда требует простых смертных, обыкновенного пушечного мяса, не обладающего правом влияния на принятие решений.
Итак, после Второй мировой войны демократия созрела настолько, чтобы превратиться в центральное понятие международной политики. В то же время длительное правление социал-демократов в Швеции подтвердило, что «народный дом», построенный под управлением Пера Альбина Ханссона (в 1925–1946 гг. – председатель Социал-демократической рабочей партии, в 1932–1946 гг. – премьер-министр Швеции. – Ред.), являет собой конкурентоспособную экономическую модель. В Германии партия Конрада Аденауэра и Людвига Эрхарда (Христианско-демократический союз. – Ред.), памятуя об экономических и политических уроках 1930-х гг., пыталась балансировать между властью государства и рынка. Подобную эквилибристику практиковали все демократические государства всеобщего благосостояния.
В начале 1980-х гг. Джон Джерард Рагги описал применительно к экономическому развитию явление embedded (встроенный). В компьютерном мире этот термин переводится как «слитая система» и означает систематизацию дискретности, незримо погруженную в механизм управления. Рагги использовал термин embedded для обозначения модели международной торговли после Второй мировой войны на основе ценностей укорененного либерализма и демократии.
Схожим образом рассуждали в свое время американские ученые Роберт Даль и Чарльз Линдблом. В атмосфере предрассудков холодной войны они пытались создать свою теорию полиархии, чтобы защищать плюралистическое общество на базе демократии. В отличие от марксистов и фундаменталистов – приверженцев Фридриха фон Хайека, они представляли западный мир запутанным и противоречивым, однако действующим на основе демократической системы. На пороге XXI века оба ученых пришли к пессимистическим выводам о возможностях демократии. Неолиберальный энтузиазм полностью иссяк.
Отказ от опеки демократии
Экономист из Чикагского университета Юджин Фама еще в 1970 г. опубликовал получившую широкий резонанс статью Efficient Capital Markets: A Review of Theory and Empirical Work («Эффективные рынки капитала: обзор теории и эмпирической работы»). Время ее публикации, как полагают (возможно, несколько преувеличенно), совпало с рождением неолиберализма. Автор доказывает: нет ничего более эффективного, чем рынок, поскольку в каждый момент времени цена отражает всю имеющуюся информацию.
Данный образ мышления нашел многочисленных приверженцев в научных и политических кругах. Направление, названное Чикагской школой, поднялось до «придворного поставщика» экономической политики для Маргарет Тэтчер и Рональда Рейгана, однако его влияние распространилось и на левых. Так, Билл Клинтон, без сомнения, заложил свой камень в основание будущего кризиса, отменив принятый в 1933 г. Закон Гласса – Стиголла, ограничивавший финансовые спекуляции. Закон исходил из того, что нечеткость раздела сферы деятельности между банками и посредниками опасна, – ведь именно она содействовала возникновению Великой депрессии 1929–1933-х гг.
Отказ Западной Европы от модели общества всеобщего благосостояния произошел в результате взаимодействия многих факторов в конце 1980-х – начале 1990-х гг. В послевоенный период Западная Европа находилась по большей части в плену демократических иллюзий. Все должны были иметь возможность присоединиться к этой благодатной и счастливой жизни. Безработица виделась роковым недостатком общественного развития, и ведущие политики присягали на верность обществу всеобщего благосостояния и теории Джона Мейнарда Кейнса. После революции 1989 г. неожиданно возобладали рыночные отношения. На это повлияли по крайней мере четыре фактора.
Соединенные Штаты так и не совершили собственный переход к модели общества всеобщего благосостояния. Нерешительные шаги в данном направлении, в том числе в рамках «Нового курса», были частично отклонены вердиктами Верховного суда в 1930-х гг. А остававшуюся часть регламента стали отменять начиная с 1980-х гг.
Бреттон-Вудская система рухнула, а ВТО строилась на принципах свободного рынка (laissez-fair). В основе региональных таможенных союзов и им подобных объединений (Европейский союз, НАФТА) также лежит, по крайней мере отчасти, гипотеза об эффективном рынке.
Окружавший Советский Союз принудительно-социалистический «пояс безопасности» распался, и СССР рухнул. Демократия и благополучие как инструменты соревнования международной политики и холодной войны больше не действуют.
Китай после кровавой бани, устроенной под руководством Дэн Сяопина на площади Небесного Спокойствия (Тяньаньмэнь), устремляется к «четырем модернизациям», при которых диктатура партии и государства является центральным средством экономического развития.
Россия и упадок демократии
Как и на более ранних исторических этапах, идейный поворот на Западе – на сей раз к неолиберализму – повлиял и на траекторию развития России. Все прежние попытки страны включиться в модернизационное развитие вдохновлялись примерами и идеями, приходившими с Запада – из Европы. Просвещение первоначально явилось в Россию в образах Екатерины Великой и Александра Радищева. Екатерина, вдохновленная Вольтером, составила (вернее, распорядилась составить) набросок радикальной Конституции, который, конечно же, никогда не увидел свет. Радищев представил в книге «Путешествие из Петербурга в Москву» крепостных как обычных людей и был признан сумасшедшим.
Внук Екатерины Александр I, после того как его отец Павел I был убит заговорщиками, пытался реанимировать планы модернизации. Но его либерально настроенного советника Михаила Сперанского обвинили в интригах в пользу Франции и отправили в ссылку. Крупные сражения Восточной войны (1853–1856) в Крыму и в Финском заливе показали, что Россия была неспособна производить амуницию и боеприпасы, необходимые для современных боевых действий, а управление – включая армейское командование – находилось на недопустимо низком уровне. Поэтому наиболее решительные в течение всего XIX века попытки обновления были предприняты в начале правления Александра II. Однако такой неожиданный всплеск активности был довольно быстро приостановлен либо в результате противостояния со стороны высшего класса, либо в силу слишком большой масштабности планов, которые следовало осуществить. Обострение кризиса способствовало рождению революционных утопий, которые в действительности воплощались в жизнь в стране, так и не начавшей необходимой трансформации.
Войны и революции не решили, однако, проблемы России/Советского Союза. Наоборот, бурное начало революционного шторма пришлось на самое трудное и неблагоприятное время, и этот факт привел в дальнейшем ко всем тем катастрофам, которые СССР испытал в ходе коллективизации, в период индустриализации и в годы Большого террора. После смерти Иосифа Сталина не удались попытки возобновить сотрудничество с союзниками по недавней мировой войне. Уступки Советского Союза, например, в Австрии и Финляндии в 1955 г. Соединенные Штаты расценили как признаки слабости Советов.
При этом на Западе сохранялась легенда о непревзойденной эффективности планового хозяйства, порожденная Великой депрессией 1929-33 гг. и итогами Второй мировой войны. Подсознательно многие на Западе не могли избавиться от подозрения, что Госплан на самом деле эффективнее свободного рынка. Это представление получило распространение даже в ЦРУ. Правда, не исключено, что причиной тому было желание показать врага в более негативном свете, чем он был на самом деле. В реальности же именно технологическая отсталость стала решающим фактором поражения СССР.
Экономическое развитие, ставшее революционным вследствие начавшегося в 1960-х гг. прогресса электронно-вычислительной техники, окончательно разрушило советский внутри- и внешнеэкономический баланс. Пришедшая на смену рухнувшему плановому хозяйству эпоха сверхлиберализма с такими явлениями, как насильственная приватизация, убила веру россиян в истинное народовластие. Долгожданная демократия породила прежде всего олигархов, хаос и разочарование. Россия вернулась к атмосфере «Первого философического письма» (1836 г. – Ред.) Петра Чаадаева, проникнутого мрачным пессимизмом в отношении возможности демократического развития.
Вообще, демократия как передовая модель оказалась к XXI веку в двойственном положении. Новая форма глобализации создала представление о том, что старые страны рыночной экономики смогут одновременно перенести собственные производительные мощности в Китай и поддерживать экономический баланс западной системы за счет финансовых операций. В выигрыше оказывались в первую очередь финансовые центры Нью-Йорка и Лондона. Кризис, однако, доказал, что этот метод выравнивания диспропорций мирового экономического развития не работает. И вот уже скрыто тлеет следующая большая торговая война.
Найал Фергюсон (автор образа «Кимерики» – американо-китайского экономического конгломерата. – Ред.) и Мориц Шуларик опубликовали в конце 2009 г. статью под названием «Конец Кимерики». Ученые выступили с предположением, что тот тип глобализации, который родился от скрещивания задолженности Соединенных Штатов и валютной политики КНР, дошел до точки. Союз транснациональных корпораций с китайской диктатурой в перспективе ставит под сомнение не только достижения демократии последних столетий, но и, возможно, мирное будущее планеты. Перенос реального производства в Китай становится причиной возникновения на Западе особой формы «голландской болезни», когда старые демократии пытаются жить на потоке капиталов, производимых информационными технологиями и сферой услуг. Последствие этого – резкий рост безработицы, особенно среди молодежи, в традиционных развитых странах. В этом смысле история как будто возвращается в XIX столетие к необходимости решать социальный вопрос.
Такое развитие особенно опасно для классической Европы. За последние 200 лет Западная Европа трансформировалась в территорию, где гегемонами являются рабочий и средний класс. Этот союз сформировался в ходе борьбы против высшего сословия аристократов-феодалов. Сейчас альянс разрушается, что наглядно отражается, например, на судьбе политических партий, сформированных в этой традиции. Может быть, именно здесь кроется объяснение, почему в рамках ЕС за развитием России наблюдают не только с возмущением, порожденным приверженностью принципам демократии, но и с угрызениями совести, которые обусловлены отступлением от этих самых принципов.
На Западе ревниво следили за недемократической эволюцией России, которая заложила, однако, основу для развития благодаря доходам от нефти и газа. Между строк легко читается надежда старых экономических лидеров на то, что финансовый кризис заставит Россию изменить ее путь. Но оценки ОЭСР показывают, что сырьевые доходы растут относительно стабильно вместе с подъемом экономики Китая. Перекошенная демография пока не влияет на этот процесс в той же степени, в какой это происходит в странах Запада.
Фундаментом общественного развития в конечном итоге служат не геополитика и не технология – оно может опираться только на энергию и инициативу людей. Если взглянуть на развитие России с этой точки зрения, то главной причиной системных деформаций в процессе модернизации является именно слабость гражданского общества. Эта особенность красной нитью проходит сквозь века русской истории – от выступления декабристов до неудачной попытки демократизации в конце ХХ века.
Джон Кеннет Гэлбрейт еще в 1990 г. опубликовал в The New York Review of Books весьма глубокую статью The Rush to Capitalism («Гонка за капитализмом»). Он предостерегал от догматического представления о том, что неконтролируемый рынок обеспечит счастье и процветание. Примеров тому нет нигде на Западе, но в идеологической атмосфере рубежа 1990-х мало кто обратил внимание на предупреждения классика. В статье есть фраза, которую легко пропустить и теперь: «Ни один нормальный человек не откажется от собственной выгоды, если кто-то другой берет на себя ответственность за его действия». С этим вызовом – противоречием между благосостоянием и личной ответственностью – сталкивается сегодняшний Китай, который испытывает непреодолимый страх перед лицом свободной информации. Те же проблемы грозят и Европейскому союзу, который постепенно превращается в своеобразную форму авторитарного объединения, где источником власти являются не демократические механизмы, а регулирование рынков. Схожая опасность грозит и России. Диктатуры успешно прививаются на почве, удобренной неолиберализмом. И кажется, что ничто не способно изменить направление развития – за исключением возвращения к демократии как основной ценности экономической деятельности.
