Россия в глобальной политике

Тоталитаризм <…> не только запрещает вам высказывать ‒ да даже и думать ‒ определённые мысли, но указывает, что вам следует думать, создаёт для вас идеологию, старается управлять вашими чувствами и предписывает вам нормы поведения.

Джордж Оруэлл, «Литература и тоталитаризм», 1941 год

Кризис современной версии глобализации почти тождественен кризису американоцентричности, которая на протяжении сорока лет определяла все основные политические и экономические процессы в мире. Эрозии подвергается, в частности, один из важнейших инструментов поддержания целостности системы: институциональное доминирование.

Информационное общество продолжает развиваться с опорой на социально-экономические и социально-политические институты, однако последние давно служат уже не только ретрансляторами, но и инструментами перевода информационного воздействия в социальное. Широкие возможности Вашингтона в сфере информационных манипуляций во многом объясняются влиянием США в политических и социально-политических институтах[1]. Существенную роль играет и контроль над важнейшими каналами коммуникаций, имеющими глобальное значение, прежде всего цифровыми. Эту монополию пока не удалось преодолеть ни одной стране или коалиции.

На волне глобальных трансформаций складывается иная конструкция мира. Контроль над информационным пространством критически важен для обеспечения американского доминирования. Отчасти можно говорить о попытках вывести «мягкую силу» Соединённых Штатов на качественно новый уровень. Это стимулирует поиск усовершенствованных рычагов воздействия на «коллективный Запад», прежде всего, за счёт управления информационным обществом, по-прежнему глобальным.

Зачем постправда?

Основополагающим в этом контексте стал феномен «постправды». Классического определения понятия «постправда» (или «постистина») нет, хотя трудов написано изрядно. Выделяется работа Стивена Фуллера, претендующая на фундаментальность[2]. Распространённое описание гласит, что в основе постправды – готовность людей принимать аргументы, основанные на их убеждениях и эмоциях, а не на фактах. Впрочем, даже в самом термине присутствует манипулятивный потенциал, позволяющий вольно трактовать границу между «позицией», то есть контекстно мотивированной трактовкой фактов и/или событий, и собственно постправдой – суждением, претендующим на объективное знание. Постправда – не фундаментальная методологическая константа, а часть политических процессов, подстраивающаяся под определённые приоритеты, которые складываются стихийно или кем-то «заданы».

Начало использования феномена «постправды» относится к рубежу 1990–2000-х гг., когда возникли технологические предпосылки для перехода глобального информационного общества на новый уровень интегрированности и способности влиять на глобализацию. Тогда появляются и первые симптомы кризиса классического постиндустриального капитализма – концепции «демократизации демократий» и глобальной сетевизации[3]. Принципиально иная система управления основана на «власти коммуникации», когда основными элементами становятся «управление повесткой» и «каскадирование нарративов»[4]. Из инструмента нишевой конкуренции преимущественно в сфере экономики и инвестиций (экономические ожидания и конкурентная борьба) и социокультурной области (тенденции массовой культуры и общества потребления) постправда превратилась в способ влиять на социально-политическую среду.

Постправда как технология воздействует на ожидания разных социальных групп. Из социофилософской сферы это явление перемещается в пространство политики, прикладной деятельности человека. На деле она представляет собой «конкуренцию неполных знаний», оценок, формулируемых в медиаполе. Победителями выходят не те, кто приближается к истинному знанию, а те, кто обладает большими возможностями навязать свою интерпретацию факта или события.

И если прежде функция постправды состояла в простой и вроде бы безопасной фиксации возможной равнозначности и равновесности разных трактовок одного и того же явления, теперь она стала частью стратегической пропаганды даже не для искажения реальности, а для управления ею.

Новые информационные технологии и феномен социокоммуникационной гибридности, возникший на базе цифровых интегрированных коммуникаций, превратили постправду в более объёмный феномен, влияющий не только на настроения, позицию человека, но и на повседневное поведение и среднесрочное целеполагание.

Есть три задачи, решение которых требует доминирования в информационном пространстве:

• Сохранение «образа будущего», сконструированного на основе радикал-либеральной идеологии, – как минимум для тактической консолидации «коллективного Запада» в условиях упадка институтов. В общественном сознании следует поддерживать восприятие американоцентричной картины мира как перспективной, несмотря на кризис системы политических коммуникаций в США.
• Необходимость зафиксировать универсальность модели социального развития, которая всё больше определяется не экономическими, а политико-идеологическими факторами. Растёт значение социокультурного воздействия – одного из важнейших элементов пространства постправды.
• Наметилась эрозия базовой предпосылки глобализации: уверенности, что экономическая модель, построенная на диктате финансового капитализма, незыблема. А значит, не обойтись без контроля над сферой экономических коммуникаций, которые тоже становятся частью того же пространства. Включая и администрируемый контроль контента. К слову, активно реализуемая США система «вторичных санкций» бьёт именно по системе финансовых коммуникаций, важнейшей части глобального информационного общества, функционировавшей ранее относительно либерально.

Классическая пропаганда уже не даёт стратегического эффекта хотя бы из-за обострения конкуренции в медийном пространстве. Причина – развитие альтернативных информационных систем, в том числе и в неанглоязычных странах. Один из ярких примеров – мультимедийное пространство американского тележурналиста Такера Карлсона. Он создал классическое «СМИ одного человека», зато с максимальным использованием разных форм подачи контента. Феномен Такера Карлсона тоже основан на механизмах постправды, вернее – на «конкуренции постправд», адаптированных под различные, но чётко выверенные целевые аудитории.

Но достаточно ли только постправды, чтобы восстановить целостность «ойкумены глобализации» в условиях полицентричности и кризиса американского лидерства? На практике речь идёт о стремлении сохранить американоцентризм мировой экономики, не поступившись влиянием и в мировой политике. Однако при сегодняшнем состоянии американской экономики и политической системы задача не выглядит выполнимой. Даже интеллектуальные лидеры «коллективного Запада» признают, что придётся чем-то «жертвовать»[5].

Международная ситуация характеризуется следующими параметрами:

• Прекращение диалога между Россией и Западом. Речь не о «жёстких переговорах», а о полном выведении бывшего партнёра за рамки «игры с ненулевой суммой». Это носит показательный и прецедентный характер. Ещё более прецедентный характер имеет акцентированный выход Соединённых Штатов и ряда западных стран за принятые коммуникации на высшем политическом уровне.
• Ограничения экономического взаимодействия, распространяемые за пределы «коллективного Запада», а в перспективе поддерживаемые и за счёт военно-силовых инструментов.
• Введение в социокультурной сфере ограничений, обеспечивающих «культуру отмены» на групповом и социальном уровне, легитимация принципа коллективной ответственности общества, народа. Применение культуры отмены в отношении России является Beta-версией более глубоких процессов. Обратим внимание на агрессивную политику демонизации Китая, которая выходит на вторую волну (первая – в период эпидемии COVID-19).
• Формирование нового правового пространства, глобализация американского законодательства, замена относительно сбалансированного международного права «правилами», определяемыми США. В частности, упомянутыми выше «вторичными санкциями».

Элитам на Западе удалось создать для значительной части своих обществ альтернативную реальность, в которой демократический мир противостоит агрессивной тоталитарной России, и борьба эта не на жизнь, а на смерть. Она изначально включала ценностно-идеологическое противостояние, в центре которого феномен постправды. Отправной точкой можно считать сентябрь 2019 г., когда Европарламент одобрил резолюцию о равной ответственности Советского Союза и гитлеровской Германии за развязывание Второй мировой войны (до этого примерно десятилетие продолжался «инкубационный период» с последовательной ревизией отдельных фактов и трактовок). В России, да и в ряде других стран недооценили «войны памяти», не поняли в полной мере их стратегического значения как фундамента политики, а затем и геополитических коалиций. Но ретроспективно нет сомнений в том, что манипулирование историей, «продолженной» в текущую реальность, легло в основу конструирования новой системы международных отношений.

Американоцентричная глобализация находилась к концу 2020 г. в глубоком кризисе. Тогда же в западном дискурсе началось обсуждение вопроса о посткапитализме[6]: сокращении «рыночности» в пользу регулирования политическими и идеологическими инструментами. Пандемия COVID-19 предоставила блестящую возможность их опробовать – исключительно в интересах здоровья и благополучия граждан, естественно. Возникла потребность в механизмах неэкономического управления социально-экономической, прежде всего социальной сферой. Универсалистская модель, основанная на унифицированном потреблении не только информации, но и во всё большей степени «ощущений», к концу 2010-х гг. переживала кризис.

Впору говорить о феномене «постреальности», смысл которой не в мультипликации «правд», а в претензии на универсальность и монополию альтернативной картины мира.

А она может рассматриваться как попытка создания политико-идеологической основы для переустройства.

Постреальность и управление геополитическими трансформациями

Постреальность – социоинформационная технология, опирающаяся на возможности интегрированных цифровых коммуникаций в условиях высокого уровня атомизации развитых обществ. Её цель – изменение поведения общественно значимых групп (желательно общества в целом) на основании изменённых «исходных данных», то есть скорректированного восприятия политической и в идеале экономической среды.

Мы ещё не в полной мере осознаём масштабность и значение этого явления. История человечества знала подобные прецеденты (см. ниже), но они никогда не были всеохватными. Постреальность становится главным инструментом управления обществами постмодерна, международной конкуренцией и коммуникацией. Она почти идеальна для формирования ожиданий политизированных, разобщённых и очень глубоко информационно вовлечённых людей. Более того, она даёт возможность культивировать в относительно узком кругу протоидеологии, не выглядящие таковыми (опасение тотального идеологического диктата – наследие ХХ века), но фактически выполняющие их функции. С другой стороны, западные элиты ощущают, что чисто информационно-манипулятивных возможностей управления недостаточно. Кризис «мягкой силы» общепризнан[7]. Отсюда стремление перенести механизмы социального дирижизма на базе усечённых идеологических конструкций из информационного пространства в политическое и социальное.

На операционном уровне постреальность – возможность построить любую «вселенную интерпретаций». И это не просто использование пропагандистского потенциала информационных технологий, но и механизм принуждения, ограничения возможности публично выражать сомнения. Постреальность предполагает не масштабирование «постправд», а превращение постправды из набора конкурирующих оценок и трактовок в целостную этическую систему и основу для единого «образа будущего». Она не должна навязываться административно или политически, подобно практике социальных и социально-экономических установок в странах с авторитарными режимами. Например, как это было с «моральным кодексом строителя коммунизма» в СССР или «социальными рейтингами» в КНР. Постреальность – инструмент самопринуждения путём выстраивания социальных связей.

То, что в государствах «объединённого Запада» в 2024 г. предпринимаются попытки внедрить для поддержки противостояния с Россией механизмы административно-юридического принуждения, свидетельствует, что с острейшей геополитической ситуацией технологии постреальности пока в полной мере не справляются. Она стала продуктом американоцентричной глобализации, сочетая возможности глобализированного информационного общества и глобализированной же социальной (в том числе медийной) среды. Переход к расширенному использованию постреальности отражает кризис глобализации как системы, прежде всего, экономической и потребность в наращивании в ней неэкономической составляющей.

Долгосрочная задача постреальности – комплексное управление любыми процессами внутреннего, регионального и глобального развития, создание преимущества перед любыми потенциальными конкурентами.

Постправда – инструмент глобализации, постреальность – деглобализации?

Феномен постреальности не уникален. Например, в Европе XVI–XVII веков такую функцию выполнял миф о «Золотом Эльдорадо», Новом Свете, наполненном несметными богатствами. Истинная информация, отвечавшая общественному запросу, переплеталась со сказочными преданиями, воплощаясь в призыв к действиям, требовавшим изрядного героизма. Впрочем, полноценная постреальность Эльдорадо была описана и стала, как сейчас сказали бы, мемом, уже потом и обращена в прошлое для легитимации последующего процветания. Ведь доиндустриальный капитализм, да и в целом эпоха европейского модерна, «железа и крови», по сути, выросли из «треугольной (рабо)торговли» Европа‒Африка‒Америка[8]. Но постреальность «Золотого Эльдорадо», естественно, больше годилась в качестве основы «чистой» истории капиталов, имевших в основе репутационно уязвимую работорговлю. Ведь именно из неё вырос обновлённый и сильно расширенный класс «имущих» в тогдашней Европе, частично перенесённый затем и в США.

Любопытно, что сейчас (разоблачение грехов рабовладельческого и колониального прошлого) происходит демонтаж той любовно сконструированной постреальности ради создания новой, отвечающей современным западным представлениям о справедливости и благородстве.

По такой же модели, но на базе более совершенных социоинформационных технологий, созидалась в 2010-е гг. постреальность «зелёной повестки», первой по-настоящему глобальной. Её продвижение имело как минимум среднесрочный эффект. И если бы не кризис глобализации и не возникновение с подачи «игроков-ревизионистов» (Турция, Китай, Россия, отчасти Индия и Египет, а также Польша – на практике одно из наиболее активных ревизионистских государств) «силовой геоэкономики», «зелёная повестка» стала бы долгосрочным курсом. Постреальность начала рассыпаться от столкновения с реальностью геоэкономических трансформаций. Справедливости ради стоит отметить, что запущенный на «зелёной» основе инвестиционный цикл в экономике сохраняет актуальность, несмотря на сомнительную рентабельность.

Продвижение глобальной постреальности «зелёной повестки» продемонстрировало основные технологические подходы:

• Использование потенциала глобального информационного общества на базе цифровизированных технологий. С одной стороны, они оказывают интегрированное воздействие, синхронное по времени и каналам распространения. С другой – отмечены принципиально новой степенью кастомизации коммуникаций, адаптации их под конкретные аудитории.
• Наличие в постреальности идеологического компонента. «Новый социальный экологизм», лежащий в основе «зелёной повестки», изначально претендовал на роль идеологии, на которой выстраивалась бы культура социального поведения, включая и потребительскую.
• Широкая опора на социоинформационный потенциал наднациональных структур – как неправительственных и негосударственных организаций, так и межгосударственных, активно продвигавших «зелёную повестку».

Постреальность «цивилизованный мир против агрессивной России» выглядит менее масштабной, нежели «зелёная повестка». Она тоже претендовала на геополитическую универсальность, но охватила преимущественно евроатлантическое пространство, и вопрос – надолго ли. Относительная неудача, возможно, связана с чрезмерным акцентом на информационно-пропагандистские инструменты и слабостью социально-экономической базы. Пришлось широко использовать административные и даже юридические методы. Хотя в идеале постреальность должна поддерживать себя сама за счёт воспроизведения модели социального поведения.

Картинка «цивилизованный мир против агрессивной России» не вполне попадает в ожидаемый «образ будущего» для значительной части стран мира, получивших условное наименование Глобальный Юг.

Западное сообщество не было готово к прямой конкуренции видений будущего. Оно исходило из того, что технологическая способность поддерживать постреальность средствами информационных технологий и «полужёсткой» силы (комбинация различных элементов влияния) даёт Западу фору. США были уверены если не в отсутствии альтернатив их идеологемам (всё же этап «конца истории» американская элита и экспертное сообщество преодолели), то в способности отсечь любые образы будущего, принципиально противоречившие американскому. Тем более что потребление товаров и услуг перерастало в потребление «ощущений». Но относительно быстрое (менее пяти лет от возникновения концепции) появление симптомов распада антироссийской постреальности говорит о кризисе общего видения будущего глобализации и начале конкуренции ценностей, которые могут лечь в основу описываемой технологии.

Вместо заключения

Технологии постреальности отражают трансформацию пространства глобальной политики и появление в ней конкуренции ценностей. Последний фактор пока не стоит преувеличивать. Например, в соперничестве Китая и США ценностные различия на деле существенно менее выражены, чем геоэкономические противоречия. Если разобраться, главной целью даже внешне сугубо политической постреальности «цивилизованный мир против агрессивной России» был запуск нового – полностью американоцентричного – инвестиционного цикла в экономике. И США удалось на этой базе сменить инициированный европейцами вектор «зелёной повестки», фактически выхолостив её трансформационный геоэкономический потенциал, а также укрепить влияние в международных институтах.

Но наметились и пределы возможностей в сфере стратегического управления. Соединённые Штаты получили тактическое преимущество в противостоянии с Россией и создали дополнительное давление на её потенциальных союзников, в первую очередь Индию и Китай, стимулировали разрыв экономических связей Москвы с Европой, хотя для этого понадобились не только информационно-политические, но и откровенно силовые действия. Однако эта постреальность подхлестнула запрос на защитные действия стран, претендующих на самостоятельность. Осознано значение не только информационного суверенитета как условия самостоятельной внешней политики, но и суверенитета социального и социокультурного. «Битва за историю» перестала быть нишевой задачей, став элементом геополитики. Проще говоря: в долгосрочной перспективе удар нанесён по важнейшим опорам американоцентричной глобализации: доминированию в глобализированном и преимущественно открытом информационном обществе и универсалистской, а в сущности, американоцентричной модели социокультурного развития.

В мире конкуренции ценностей технология постреальности становится инструментом отгораживания одного геоэкономического пространства от другого. И мысль, что памятники Пушкину, равно как и другие элементы системы российских ценностей, являются «пограничными столбами», не случайна. Она отражает то, что ценностное противоборство, характерное для нынешнего этапа глобальных трансформаций, прежде всего происходит в социокультурных отношениях.

«Ценности» и формируемая на их фундаменте постреальность, зачастую отражающая образ будущего, становятся инструментом образования конкурирующих межгосударственных коалиций. США cконструировали «коалицию демократий» на основе системы либеральных ценностей, а на базе ценностей суверенитета складывается альтернативное объединение «Большой БРИКС» и потенциально тяготеющие к нему системы. И они во многом построены на отрицании американоцентричной постреальности в большей даже степени, чем на совпадении конкретных интересов участников. Внутри БРИКС взаимодействуют страны не с синергичными, а, наоборот, конкурирующими образами будущего. Невысокая востребованность (во всяком случае, пока) этой технологии в случае БРИКС связана с тем, что данная группа даже в расширенном формате не претендует на политическое доминирование и не только на глобальную, но и на внутрикоалиционную социальную универсальность. Американский удар во многом пришёлся в пустоту. Однако технология постреальности – достояние не только одной группы стран, ей овладевают и носители других ценностей. Она позволяет зафиксировать разделение, поставить барьеры для взаимодействия социокультурных и информационных сред – политически мотивированные, но общественно одобряемые, а затем и административно поддерживаемые. И это уже может на деле, а не в политологических концепциях открыть путь от конкуренции ценностей к столкновению цивилизаций в весьма жёстких формах.

Авторы:

Олег Дмитриев, кандидат филологических наук, профессор, заместитель директора Института медиа Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики».

Дмитрий Евстафьев, кандидат политических наук, профессор Института медиа Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики».