Экономически Европейский союз и Россия не слишком похожи. В Евросоюзе ВВП на душу населения вдвое выше, чем в России (30 и 15 тыс. долларов), ЕС экспортирует высокотехнологичные готовые изделия, а Россия – сырье. Однако кризис сказался на всех: падение ВВП в 2009 г. составило 4,4% в Евросоюзе и 7,8% в России, дефицит госбюджета в обоих случаях превысил 6% ВВП, а безработица подобралась к 10 процентам. И, хотя кризис пришел из Соединенных Штатов, его тяжелые последствия были вызваны местными причинами. Главные среди них – отсутствие структурных реформ, недостаточная конкурентоспособность, чрезмерный рост зарплат, раздутый и неэффективный госаппарат, разросшиеся и нестабильные финансовые рынки.
Нынешний спад – первый общемировой кризис эпохи глобализации и повсеместного торжества рыночной экономики. Это также первый всеобщий кризис эпохи деиндустриализации. Накануне прошлой глобальной рецессии, вызванной нефтяным шоком, промышленность давала 40% мирового ВВП, а сфера услуг – 50%. Теперь вклад промышленности составляет 27%, а сферы услуг – 72%. То есть прежнее условное равенство переходит к соотношению 3:1.
ЧТО СЛОМАЛОСЬ В ЕВРОПЕ?
Создание в Европе экономического и валютного союза преследовало цель сделать внутренний рынок действительно единым и приблизить его по качеству к национальному, по примеру того, который существует в США. Из этого выводились стратегические преимущества единой валюты. Предполагалось, что увеличение размеров внутреннего рынка запустит эффект масштаба – расширит рынок сбыта для европейских компаний и повысит их рентабельность, то есть будет содействовать устойчивому развитию и долговременному росту занятости. Выравнивание цен внутри ЕС должно было повысить благосостояние европейцев и улучшить условия для ведения бизнеса. Более емкие, глубокие и ликвидные финансовые рынки сулили низкие процентные ставки, тогда как Европейский центральный банк брался обеспечить долговременную ценовую стабильность. Плюс к тому добавлялся подарок в виде устранения конверсионных расходов и валютных рисков.
Все эти аргументы многократно повторялись лидерами Евросоюза в ходе ратификации Маастрихтского договора и в процессе перехода на евро. Однако в агитационной кампании были свои «маленькие хитрости». Специалисты знали, что снятие барьеров ведет к ужесточению конкуренции. Кстати, один из первых номеров корпоративной газеты ЕЦБ вышел под заголовком «Банковские служащие 90-х – это шахтеры 50-х?». Параллели между валютным союзом и Европейским объединением угля и стали (ЕОУС) были очевидны. Ведь интеграция полезна как раз тем, что, усиливая механизмы конкуренции, вынуждает проводить оздоровление экономики. Но это предполагает проигравших. О них органы ЕС предусмотрительно молчали, чтобы не лишить проект широкой общественной поддержки.
Секретом для широкой публики осталось и то, что переход на евро был призван не дополнить созданный к 1992 г. единый внутренний рынок Евросоюза, а спасти его от разрушения. Снятие ограничений на пути движения капиталов (а это было одним из пунктов Программы-1992) медленно, но верно подрывало механизм коллективного плавания валют. Кризис Европейской валютной системы 1992–1993 гг. только подтвердил это. Нормальная торговля внутри ЕС невозможна без фиксированных курсов. Ведь поставщикам невыгодно заключать контракты в чужой дешевеющей валюте, а покупателям – в чужой дорожающей. Похожая ситуация уже возникала в ЕЭС после краха Бреттон-Вудса, и тогда положение спасла «валютная змея». Донести эту идею до широкой публики было бы крайне сложно, Делор и его команда решили не пугать обывателя и не морочить ему голову сложными экономическими выкладками.
С началом мирового экономического кризиса скрытые мотивы обнаружили себя. Европейцы почувствовали, что их обманули. «Почему власти не сказали, что введение единой валюты потребует жертв? Да еще таких крупных. А если нас ввели в заблуждение, то пусть теперь власти заберут назад свою хваленую единую валюту и вернут все на прежние места». Примерно так, с чувством бессильной обиды, реагировал греческий обыватель на объявленные правительством меры жесткой экономии. Да, с гражданами посчитались не в полной мере, не так, как это следует из принципов демократии. Справедливости ради заметим, что все великие проекты в той или иной мере навязываются обществу. На то, чтобы добиться полного одобрения, обычно нет ни сил, ни времени. Идеалы демократии и практика жизни, увы, не совпадают.
Второй аргумент – о том, что без единой валюты внутренний рынок Евросоюза перестал бы к сегодняшнему дню существовать, – будь он вовремя внедрен в общественное сознание, сыграл бы сегодня добрую службу органам ЕС и национальным правительствам. Осознание того, что без евро полувековые завоевания интеграции пошли бы прахом, очень вероятно, остудило бы пыл тех, кто громил витрины и поджигал машины на улицах европейских городов. Ясное понимание этого механизма помогало бы лидерам быстрее договариваться о срочных действиях по спасению евро и облегчало бы процесс нахождения взаимопонимания с избирателями. Почему об этом до сих пор молчат, сказать трудно. Видимо, высокие чиновники не слишком верят в способность населения услышать голос разума и переключиться с эмоций на рациональное. Особенно во времена, когда безработица бьет рекорды, социальные пособия урезаются, а в обществе нарастают разочарование и тревога.
Сохранение общеевропейского рынка, рост его однородности и улучшение его качества, как и следовало ожидать, принесли выгоды наиболее сильным игрокам и ухудшили позиции слабых. С 1999 по 2007 гг. экспорт Германии в другие страны Евросоюза вырос (по отношению к национальному ВВП) в полтора раза. При высоком качестве немецких товаров Германия все годы после введения единой валюты имела темп инфляции ниже, чем в среднем по зоне евро. С 1999 по 2010 гг. цены в Германии в общей сложности поднялись на 19%, а в зоне евро – на 25%. То есть ценовая конкурентоспособность немецкого экспорта в другие государства единой Европы выросла. В Греции за это же время прирост цен составил 43%, в Испании – 36%, в Португалии – 31%, в Италии – 28%.
Долговременная высокая инфляция, характерная для стран Южной Европы, сформировала в них особый инфляционный тип экономики – со своими правилами и механизмами. Переход на единую валюту в числе прочего был направлен на то, чтобы искоренить этот порок и перевести все государства еврозоны на модель устойчивого роста. Фактически – немецкую, основанную на сильной сохраняющей покупательную способность валюте при долговременно низких процентных ставках и высоких сбережениях, необходимых для инвестиций. С переходом на евро страны периферии получили валюту гораздо более высокого качества, чем их прежние национальные. Но автоматического переключения других рычагов их хозяйственного механизма на германскую схему не произошло.
Эмиссионный фактор инфляции исчез, ведь теперь создавать деньги мог только ЕЦБ. Но фактор издержек сохранился. Греческие, португальские, испанские товары и услуги постепенно дорожали по сравнению с товарами стран европейского ядра. Раньше, чтобы остановить потерю конкурентоспособности, национальные власти прибегали к девальвациям, то есть перекладывали издержки своей неэффективной политики на других партнеров по ЕС и на третьи страны. Теперь этим бонусам «безбилетника» наступил конец. Германия, Нидерланды и некоторые другие государства со стабильными валютами избавились от регулярно возникавшего внешнего налога. Но слабые страны остались наедине с результатами своей политики.
В инфляционной экономике бизнес и население привыкают к тому, что деньги постоянно теряют покупательную способность. Следовательно, хранить сбережения в национальной валюте нет смысла. Они должны быть в иностранной валюте или в вещественной форме. Кроме того, при дешевеющих деньгах часто выигрывает тот, кто вовремя взял кредит. В упрощенном виде – стабильная валюта поощряет к накоплениям и длинному горизонту планирования, а нестабильная – к займам и короткому горизонту. Перейдя на евро, Греция и другие государства периферии получили качественную денежную единицу, но сохранили старые практики. Тем более что на них снизошла невиданная доселе благодать в виде низких процентных ставок. Брать кредиты стало дешевле, а круг заемщиков кардинально расширился. Раньше немецкие банки не давали грекам кредиты в драхмах, опасаясь их удешевления. То есть срабатывал автоматический стабилизатор экономики: валютный риск ограничивал размер задолженности. После перехода на евро этот ограничитель пропал, а рынки, спутав валютный риск со страновым, стали пренебрегать последним. В итоге на Грецию и другие слабые страны обрушился поток необоснованно доступных займов.
Иначе говоря, с введением евро рынки попали под обаяние сильной валюты, и на протяжении всего докризисного периода явно недооценивали риски. В 2008 г. ситуация изменилась на противоположную. С началом кризиса в зоне евро остановился рынок межбанковских кредитов, а ставка EURIBOR (которая задает стоимость денег в отношениях между банками и их клиентами) лишилась всякого экономического содержания. По мере нарастания долговых проблем рынки стали крайне чувствительны к рискам, спрэды по суверенным долгам слабых стран взлетели, а их гособлигации перестали приниматься в обеспечение банками других государств еврозоны. Вместо недавнего притока дешевых кредитов периферия еврозоны испытала на себе бегство капиталов, обычно свойственное развивающимся экономикам. В итоге произошла дезинтеграция единого финансового рынка еврозоны, созданного немалыми усилиями органов ЕС (в первую очередь ЕЦБ) и самих рынков за время существования евро. Раскол предательски прошел ровно по линии национальных границ, и о сроках повторной «сборки» сейчас никто не возьмется говорить всерьез.
ЧТО НЕ ЛОМАЕТСЯ В РОССИИ?
Еще в 2002 г. Евросоюз вслед за США признал рыночный статус российской экономики. Но тот факт, что российская экономика перестала быть централизованной и государственной, не означает, что она стала рыночной по существу. Сформировавшаяся в стране модель «кланового капитализма» заметно отличается от экономики западного типа и имеет немного шансов перерасти в нее в обозримом будущем.
Ее характерные черты – неправовой характер (со слабой системой защиты прав собственности и исполнения контрактов), общий дефицит доверия, высокая концентрация экономической власти при интенсивном сращивании интересов бизнеса и чиновничества. Особенностью России является запредельная властная рента, то есть взятки и откаты. Последние доходят до 80% от государственного заказа. Сегодня карьерный рост молодых специалистов во многих государственных и полугосударственных структурах зависит от их способности привести начальнику проект с откатом. Все это радикально снижает рентабельность предприятий, повышает риски и транзакционные издержки, ухудшает инвестиционный климат. Не говоря уже о моральной стороне дела и практиках ведения бизнеса.
За 20 лет рыночных реформ в России, как это ни удивительно, так и не произошло полной монетизации хозяйства. Да, власти сумели преодолеть царившие в 1990-е гг. бартер и долларизацию, а также повысить уровень монетизации экономики (отношение денежного агрегата M2 к ВВП поднялось с немыслимых 11% до 40%). Тем не менее в стране продолжают существовать два параллельных мира – денежной и неденежной экономики.
Поясню. В апреле 2011 г. 36% работников имели начисленную зарплату до 12 200 рублей в месяц, в том числе 16% – до 7400 рублей. То есть на руки эти люди получали соответственно не более 10 600 и 6400 рублей в месяц, притом что прожиточный минимум составлял 6500 рублей. Иными словами, 16% занятых едва могли прокормить сами себя, а еще 20% оказывались у черты бедности, если двое взрослых содержали одного ребенка. Об одиноких родителях и семьях с двумя-тремя иждивенцами говорить вообще не приходится. Возникает вопрос: как выживают эти люди и почему не бунтуют? Ответ прост: значительная часть граждан живет «невидимыми» доходами от крестьянского труда, охоты, рыболовства и собирательства.
Заглянув весной на рынок любого небольшого города, наблюдатель застанет бойкую торговлю семенами, рассадой и всевозможной живностью на вырост: цыплятами, утятами, кроликами. К концу лета самым ходовым товаром становятся стеклянные банки и крышки. Стремясь сохранить выращенный урожай, домохозяйки сутками напролет варят варенье, выжимают соки, закатывают компоты и маринады. В Сибири, на Дальнем Востоке, на севере европейской части России мужчины со средним и даже высшим образованием регулярно выходят на охоту и рыбалку, чтобы обеспечить семьи полноценной белковой пищей. Сбор грибов и ягод – не только всенародное хобби, но и значимый источник пропитания для малообеспеченных слоев населения.
Если в Западной Европе процесс деиндустриализации занял несколько десятилетий, то в России она свершилась в чрезвычайно короткие сроки, одновременно с рыночными реформами 1990-х годов. Заводы и фабрики закрывались буквально на глазах и повсюду. Сотни тысяч рабочих, инженеров, техников, бухгалтеров и прочих специалистов оставались без профессии, социального статуса и источников существования. Единственным выходом для многих было вернуться к крестьянскому труду на приусадебных участках, просто чтобы выжить и прокормить детей. Формально оставаясь горожанами, эти люди не по своей воле постепенно утрачивали многие признаки городского образа жизни. Скрытая дезурбанизация приобретала общенациональный масштаб. А Россия, вопреки советскому индустриальному прошлому, оказалась зажатой между городом и деревней.
Наличие неформальной аграрной занятости выступает мощным социально-экономическим стабилизатором, чем с удовольствием пользуются власти всех уровней. Так, в 2009 г. при падении национального ВВП на 7,8% реальные располагаемые денежные доходы населения, согласно данным Росстата, выросли в постоянных ценах на 3%. При этом данный феномен цементирует сложившуюся систему внерыночных отношений и создает долгосрочные препятствия на пути модернизации.
Семьи с низкими зарплатами вынуждены строго делить бюджет на денежную и натуральную часть. Первая используется только для приобретения особо важных товаров и услуг, которые невозможно произвести самостоятельно или обменять на продукты своего труда. В их числе коммунальные услуги, бензин, крупы, сахар, обувь, книги, школьные принадлежности. Ввиду неэластичности денежного предложения потребление этих товаров и услуг жестко ограничивается. Даже при наличии значительных запасов продовольствия такая семья не может позволить себе покупку фотоаппарата, книг, лекарств, билетов на поезд или самолет. Ее члены оказываются отрезанными от преимуществ глобализации, за исключением мобильной связи и отчасти интернета. Крестьянствующие учителя, медицинские и социальные работники, слесари, электрики и водители не могут быть носителями передовых практик на официальном рабочем месте, а их труд на земле всегда будет технологически отсталым и неэффективным.
Частичная монетизация закрепляет широко распространенное в России представление о деньгах как о субстанции особого рода, наделенной едва ли не сверхъестественной силой. О деньгах слагают мифы, их привораживают и заговаривают, как это было в средневековой Европе. Очень небольшая часть россиян считает деньги инструментом и умеет с ним правильно обращаться. Фетишизация денег способствует сохранению символических обменов и статусных подношений, характерных для архаичных обществ. Подарки учителям, врачам, начальникам и чиновникам – не только мягкий вариант взятки, но и глубоко укоренившаяся, почти обязательная форма проявления уважения. Кстати, работающие в России европейские компании пользуются этими сомнительными традициями в целях повышения продаж. Весной 2012 г. рекламные плакаты одного из лидеров косметического рынка вышли с лозунгом «Конец учебного года, учителя ждут подарки!».
Дезурбанизация содействует распространению нерыночных практик и идеологии.
Во-первых, владельцы приусадебных участков, не имея юридических прав фермеров, а также их технических и финансовых возможностей, стремятся максимально сократить денежные траты. Вместо того чтобы платить за электричество, часть из них предпочитает «кинуть провод». Нелегально подключиться к общественному водопроводу, бесплатно воспользоваться удобрениями, топливом или техникой близлежащих предприятий не считается постыдным и противоправным.
Во-вторых, наличие дополнительного дохода закрепляет систему низких зарплат и препятствует формированию современного рынка труда. Приведу пример: даже в крупных промышленных центрах можно услышать фразу «она устроилась санитаркой в больницу, и каждый вечер имеет два ведра объедков для поросенка». И это в стране с космической и атомной промышленностью.
Сомнительный натуральный доход в данном случае компенсирует мизерную зарплату. А она, в свою очередь, позволяет существенно занижать официальный уровень безработицы. Если в ЕС профсоюзы добиваются необоснованно льготных условий для работников и таким образом делают рынок труда негибким, то в России они практически не участвуют в согласовании коллективных договоров, не влияют на зарплату и тоже деформируют рынок труда.
Кроме того, побочная аграрная занятость препятствует формированию современной городской среды. Подавляющее число малых и средних российских городов сохраняют черты сел, из которых они выросли. Центральные площади часто представляют собой расширенные участки трактов, вокруг которых когда-то формировалось поселение. Каменная застройка в таких городах ограничивается центральными кварталами, вокруг которых привольно и беспорядочно раскидывается частный сектор – с деревянными домами, сараями, огородами и разбитыми грунтовыми дорогами. Обширный частный сектор можно встретить даже в городах с населением около миллиона человек, например, в Воронеже и Уфе. Чем дольше российские горожане будут заниматься сельским трудом, тем дольше города будут оставаться без высокотехнологичной и удобной инфраструктуры.
Кризис 2008–2009 гг. стоил российской экономике больших потерь. ВВП упал сильнее, чем в среднем по миру, и в большинстве стран СНГ. Беспрецедентным было обрушение фондовых индексов. Чтобы воспрепятствовать падению курса рубля, Центральный банк проводил массированные валютные интервенции, истратив на них почти 200 млрд долларов. Однако сравнительно быстрый выход из депрессии и статистически небольшие социальные издержки создали иллюзию, будто с российской экономикой все в порядке.
В отличие от Евросоюза, где кризис вызвал болезненную, но энергичную реакцию властей и общества, в России он не дал сколько-нибудь заметных побудительных импульсов. Пока в ЕС идет осмысление случившегося и разработка новой стратегии экономического развития, Россия возвращается к «старым добрым» практикам, имитирующим демократические институты и рыночные механизмы.
* * *
Европейский союз, создав качественный единый рынок, предоставив слабым странам сильную валюту и переведя их на модель устойчивого развития, столкнулся с непредвиденной деформацией рыночных механизмов. Периферия зоны евро оказалась неготовой к возросшей конкуренции, а рынки не сумели правильно и своевременно оценить риски. В условиях кризиса произошла остановка денежных рынков еврозоны и дезинтеграция единого финансового пространства. Автоматические стабилизаторы экономики, существовавшие до введения евро, перестали срабатывать, и экономика надолго вышла из состояния равновесия.
Россия, напротив, продемонстрировала высокую прочность действующих хозяйственных механизмов, хотя назвать их рыночными можно лишь с натяжкой. Экономическая система находится в устойчивом институциональном равновесии, притом что социальная стабильность основывается на сильной поляризации доходов и низком качестве жизни значительной части населения. На данный момент внутри страны нет сил, которые бы хотели и могли начать глубокую институциональную и структурную трансформацию экономики. То, как долго она будет откладываться, зависит не только от внешних факторов, и прежде всего от мировых цен на нефть. Импульс к реформам может прийти и изнутри. Это станет ясно через три-пять лет, когда в трудовой возраст вступит поколение, родившееся в 1990-х, а именно дети тех горожан, которые были вынуждены заняться сельскохозяйственным трудом. Если молодежь, выросшая с гаджетами и социальными сетями, массово откажется делать компост и запарку для поросят, то в обществе возникнет качественно новая ситуация.
