Новая Концепция внешней политики России неожиданно для многих ввела в официальный оборот понятие государства-цивилизации. Его появление может стать началом смены концептуальной рамки российского внешнеполитического мышления. Причём смены как в сравнении с постсоветскими доктринальными документами, так и с базовыми установками советского периода.
Новой концептуальной рамке предстоит серьёзная конкуренция с тремя крупными политическими теориями. Речь о «большой тройке» – либерализме, социализме и консерватизме. Каждая такая теория имеет свои концепции (интерпретации) международных отношений и внешней политики. Сдвиг в сторону понятия цивилизации может стать альтернативным направлением мысли, которое, тем не менее, потребует тщательной интеллектуальной проработки. Однако пока такая проработка не завершена, реализм сохраняет свою актуальность в качестве основы внешней политики.
Что такое политическая теория?
Под политической теорией будем понимать систему нормативных взглядов и представлений и должном устройстве властных отношений, целях, ценностях и средствах внутренней и внешней политики. От идеологии политическую теорию отличает наличие открытых к критике и оспариванию аргументов. Идеология претендует на единственный и неоспоримый взгляд. Теория требует научной рефлексии и постоянной перепроверки. Идеология может быть производной от теории, питаясь её понятиями и допущениями. Но она не может подменить теорию. В случае такой подмены, теория становится нежизнеспособной. Каждая политическая теория представляет собой систему концепций, то есть интерпретаций отдельных узловых понятий – власти, авторитета, блага, свободы, справедливости, интереса и тому подобного. Крупные политические теории предлагают свои интерпретации внешней политики и международных отношений. Они могут прямо или косвенно задавать парадигму внешней политики и контуры внешнеполитического мышления. В современной политической мысли сложилось три базовых политических теории. Речь о либерализме, социализме и консерватизме. У них множество вариаций и ответвлений, что не мешает сохраняться их основополагающим допущениям.
Либеральная теория: от рационального индивида к национальному государству
Либеральную теорию можно назвать рационалистической. Она исходит из допущения о силе человеческого разума, способного укрощать проявления худших сторон человеческой природы – агрессии, предрассудков, невежества, эгоизма и, как следствие, гоббсовской «войны всех против всех». По аналогии с укрощением природной стихии с помощью рациональных технических изобретений – стихию войн, насилия и прочих социальных пороков можно взять под контроль рациональным политическим порядком. В либеральной политической теории краеугольным понятием стал общественный договор, воплощаемый в системе правовых институтов государства (хотя само понятие общественного договора имеет более глубокие корни и не игнорируется другими теориями). Институты, с одной стороны, служат во имя пользы, то есть сокращения бедствий и роста богатства. С другой – во имя свободы от деспотии. Справедливость понимается в терминах общих для всех правовых норм. Соответственно, источником суверенитета государства является нация как политическое сообщество равноправных граждан государства. Национальное государство – во многом либеральное понятие, постепенно превратившееся в «мировой стандарт» концептуализации государства как такового. Нация, как источник суверенитета и легитимности власти, делегирует власть избранным представителям, которые отправляют её в соответствии с правовыми нормами. Последние, в свою очередь, определяются через рациональные процедуры, прозрачные для граждан. Рациональный порядок правового государства – средство контроля внутренней анархии и форма общежития равных в правах граждан. Освобождение от сословных границ и предрассудков – ценность и цель национального государства. Исторически все эти положения имели прямую связь с политической практикой. Они стали доктринальной основой целого ряда буржуазных революций XVIII–XIX веков, приведя к тектоническим изменениям государственных форм. Эмансипировались огромные массы населения, рушились привычные монархические и имперские порядки. Либеральная доктрина национального государства сохранила своё влияние и в процессе деколонизации. Подавляющее большинство новых государств становились республиками, принимали конституции, объявляли свои народы источником суверенитета. Нередко транзит к государству-нации носил кровавый характер. Далеко не всегда он приводил к достижению собственно либеральных идеалов. Энергия революционного хаоса подчас порождала уродливые политические формы, называемые республиками, но по факту являющиеся осовремененными деспотиями с формально демократическими атрибутами.
Либеральная интерпретация международных отношений также носила рационалистический характер. Международные отношения анархичны. В них идёт та самая «война всех против всех», которую нельзя остановить в силу отсутствия монополии на власть и применение силы у одной конкретной страны или сообщества таких стран. Значит, анархию тоже нужно взять под контроль рационального порядка в виде международных институтов. Их должна подпирать экономическая взаимозависимость, делающая войны невыгодными. Кроме того, залог мира между народами – их демократизация. В либеральном понимании, войны – результат произвола неподконтрольных гражданам элит. Если они будут взяты под контроль демократическими институтами, то войн будет меньше или они исчезнут вовсе. По умолчанию либеральная теория международных отношений подразумевает, что отдельные страны могут выступить лидерами в решении проблемы анархии и войны. Они сами должны быть демократиями, содействовать демократизации других, гарантировать стабильность мировой торговли, организовывать международное сообщество в виде институтов, а при необходимости – применять силу против нарушителей новой порядка. Либеральная политическая теория стала каркасом внешнеполитического мышления США, хотя и не поглотила его полностью. Период однополярного момента после окончания холодной войны можно считать вершиной практической реализации такой доктрины: США – лидер победившего демократического мира, бывший соперник в лице СССР и советского блока стремится влиться в «мировое сообщество», американоцентричная глобализация экономики набирает обороты, США – ключевая военная сила, вмешивающаяся в конфликты и дела отдельных государств по своему усмотрению, играющая важнейшую роль в международных институтах, включая ООН.
Социалистическая теория: разум против отчуждения
Социалистическая теория, как и теория либеральная, также исходит из безграничных возможностей человеческого разума. Однако если либерализм ковался в борьбе с отживавшими свой век имперскими и монархическими формами, социализм бросил вызов одновременно и старым порядкам, и самому либерализму. Так же, как и либерализм, социализм постулирует идею освобождения (эмансипации) человека от сословных порядков, религиозных предрассудков и деспотических правителей. В основе социализма тоже лежат просвещенческие идеи рационального прогресса. Казалось бы, обе теории совместимы. Но социализм атакует важное звено либеральной модели – капиталистическую экономику. Буржуазия – двигатель либеральных революций. От гнёта сословий и предрассудков освобождается именно она. Свободный труд – основа капиталистической экономики. Гражданин ограничен лишь законами, которые принимаются от его имени и имени его равноправных сограждан. Он – атом капиталистической экономики, по своему усмотрению продавая свой труд или покупая труд чужой, отчуждая при этом часть стоимости такого труда в свою пользу. Он либо наёмный работник, либо капиталист. Разница между ними в том, что работник получает стабильность в виде предсказуемого дохода, но отчуждает часть своего труда в пользу капиталиста. Последний же присваивает добавленную стоимость, но при этом берёт на себя риски провала капиталистического предприятия, ведь успех бизнес-модели далеко не гарантирован.
Именно проблема отчуждения стала основой социалистической критики либерализма. Социалисты не без оснований указывали на рост монополистического капитала и его концентрацию, на отчуждение труда огромных масс трудящихся, на порождаемые таким отчуждением социальные проблемы, на множество кризисов капиталистических экономик, оставляющих на улице миллионы безработных. В международных отношениях социалисты видели главную проблему в набирающим темп империализме. Крупный капитал сращивался с государственными институтами. Более развитые промышленные державы вели активную экспансию, используя в том числе военную силу. Капитализм дал мощнейший импульс колониализму. Постепенно и неровно формируя демократические институты у себя дома, капиталистические державы при этом вели жёсткую захватническую политику. Как и либералы, социалисты предлагали рационалистическое решение. Путём революционных изменений положить конец, с одной стороны, старым и отжившим монархическим и сословным порядком. С другой – сокрушить капиталистическую экономику, освободить широкие массы от ловушки отчуждения. Для международных отношений разрушение капитализма означало бы и решение проблемы империализма. Трудящимся незачем воевать друг с другом и нечего делить. Солидарность трудящихся – основа мира. Экономика будет организована в форме рационального планирования и распределения, а государство в таких условиях изменит свою природу в сторону подлинной демократии, либо вообще отомрёт.
Симптоматично, что в числе великих держав начала ХХ века социализм впервые одержал крупную победу именно в России. С одной стороны, к началу ХХ века Россия сохраняла отсталые по тем временам политические формы. Запрос на политические изменения в пользу более широкого представительства народа и власти закона набирал свою силу большую часть XIX века. Власти понимали угрозу, но реформы грозили потерей контроля над ними и полным крахом политической системы. Раз от раза они носили незавершённый и эпизодический характер. Набирающий темпы капитализм оказывал на политическую систему растущее давление. При этом сам капитализм в России носил во многом периферийный характер. Место России в международном разделении труда было далеко не оптимальным. Страна оставалась отсталой, хотя темпы её развития в начале ХХ века поражали воображение. Развитие, однако, носило крайне неравномерный характер, порождая новые и потенциально опасные социальные движения. В XIX веке ключевой вызов для власти составляла немногочисленная интеллигенция либерального и социалистического толка. При всей её активности (от попыток переворота со стороны декабристов и фрондирующего дворянства до террористов-народовольцев), государственная власть успешно подавляла протест. В конце XIX и начале XX века революционной силой становится уже городской пролетариат. Причём его отечественная версия отличается от условно западноевропейской. Он более маргинален и социально уязвим. При этом более развит в сравнении с подавляющим большинством крестьянского населения и восприимчив к революционным идеям. «Рабочая аристократия» и средний класс слишком малы в сравнении с более широкими и при этом бедными массами пролетариата. Численность таких масс постоянно росла в силу беспрецедентного роста населения, дефицита пригодной для эффективного сельского хозяйства земли и привлекательности немногочисленных промышленных городов как источника заработков. Оставаясь малочисленной социальной группой в масштабах страны, концентрация пролетариата в столицах приобретала важное политическое значение. Революция 1905 года стала первым предвестником катастрофы старого порядка. Революция февраля 1917 года обрушила его. Революция октября 1917 положила конец либеральным метаниям силами малочисленной, но при этом организованной и мотивированной группировки, захватившей власть в стране в результате переворота. Вместе с тем победившие большевики сумели удержать власть, опираясь на привлекательность и новаторство для своего времени идей социализма. Владимир Ленин без сомнений являлся его крупным теоретиком. Без глубокой проработки своей политической доктрины большевики вряд ли смогли бы удержать власть в стране и сделать её легитимной. Социализм стал мощной базой для сохранения их власти и коренной модернизации государства. Страны капиталистического мира приобрели в лице России опаснейшего соперника, сила которого базировалась не только на мощи ресурсной и демографической базы, но и на передовой на тот момент политической теории и питаемой ей идеологии. Социализм к тому же обещал превратить Россию ещё и в современное, а значит – и куда как более мощное государство. Опасность Советской России носила идейный, а в перспективе и вполне материальный характер.
Консервативный ответ
Победоносная поступь либерализма и социализма в XIX и ХХ веках закономерно породила консервативный ответ. Ключевая мысль консерваторов состояла в том, что человеческий разум далеко не так совершенен, как это кажется либералам и социалистам. Рациональные схемы на деле попросту не работают. Цена социальных экспериментов в виде череды революций и последующих войн – миллионы человеческих жизней. Институты должны меняться эволюционно, а не революционно. Нельзя бездумно разрушать традиции, отказываться от авторитетов. Избыточная свобода опасна. К тому же, она остаётся на бумаге. В реальности власть захватывают бюрократы, которые по своему усмотрению манипулируют массами от их же имени. Управлять сложными социальными системами методами планирования попросту невозможно – они слишком сложны. Изменения должны происходить, но крайне осторожно и без перегибов. Справедливость нельзя понимать как рационально устроенный часовой механизм.
Во внешнеполитическом мышлении консерватизм проявил себя в теоретической доктрине, которую сегодня принято называть реализмом. Основной тезис состоит в том, что анархичную природу международных отношений нельзя взять под контроль какой-либо рациональной схемой вроде всеобщей международной организации. Она попросту не устоит под напором противоречий между великими державами. Контроль анархии – вредная иллюзия. Важны национальные интересы, которые определяются здравым смыслом, а не рациональной абстракцией. Оптимальная стратегия для государства – готовиться к худшему сценарию, быть достаточно мощным, чтобы не стать добычей соседей, договариваться и идти на компромиссы в случае необходимости. При этом политическое устройство государств реалистами в расчёт не принимается. И демократии, и автократии имеют на международной арене одинаковые хищнические инстинкты. Говорить о том, что демократии не воюют – лукавство и лицемерие.
Реализм превратился во влиятельную доктрину в промежуток между мировыми войнами и особенно – в период холодной войны. В США он причудливо сочетался с либеральной политической теорией. Либерализм проявлялся в виде идеологической канвы, однако политические решения нередко диктовались логикой реализма. За бархатной перчаткой либерализма скрывалась железная консервативная рука. Похожий образец, хотя и со своими особенностями, сложился и в СССР. Советское руководство довольно быстро по историческим меркам остыло к идее мировой революции и отказа от государства. Государственные интересы в области безопасности превратились в значимый драйвер политики несмотря на внешнюю идеологизированность. Советский Союз выстраивал сообщество социалистических государств, но за их солидарностью крылись и вполне прагматичные интересы.
В период холодной войны реализм превратился пусть в неофициальную, но при этом значимую для советской внешней политики концептуальную рамку. По мере того, как исчерпывались ресурсы социалистической идеологии, реализм объективно становился всё более востребованным. Кризис социалистической теории в Советском Союзе на позднем этапе его существования можно объяснять множеством факторов. Среди них – избыточная идеологизация теории, цинизм и растущая коррумпированность политической элиты, страх перед реформированием политической и экономической системы, её разумной демократизации и раскрепощения, фактическая подмена власти советов властью чрезмерно централизованной и всё менее эффективной бюрократии, растущая фрустрация и цинизм общества. Всё это – на фоне колоссальных достижений в науке, технике, промышленности, решении множества проблем развития. Одновременно социалистический вызов стал мощным стимулом для обновления либерализма. Западные страны, включая США, внедрили целый ряд элементов, которые принято ассоциировать с социалистическим советским опытом. В их числе – крупные государственные программы, планирование отдельных направлений развития экономики, борьба с бедностью. Крушение Советского Союза на короткий период сделало идеи интеграции в либеральное сообщество центральными для внешнеполитического мышления России. Они были отражены в «новом мышлении» Михаила Горбачёва и доктринальных документах начала 1990-х годов. Уже в период президентства Бориса Ельцина Россия отходит от либерального идеализма. Внешнеполитическое мышление всё больше опирается на принципы реализма, которые окончательно закрепляются в Мюнхенской речи Президента России Владимира Путина в 2007 году.
Национализм и «большая тройка»
Говоря о «большой тройке» политических теорий, возникает вопрос о месте национализма. Является ли он самостоятельной доктриной? Можно ли считать национализм политической теорией, сопоставимой с «большой тройкой»? Начать следует с того, что национализм – мощная идейная конструкция, проявившая себя в политическом развитии подавляющего большинства современных государств. В одних случаях он базировался на политических принципах. В частности, его можно считать производной либеральной идеи нации как политического сообщества. Национализм вполне уживался и с социализмом через идею о политическом представительстве. Советская версия социализма добавила в понятие нации ещё и этническую составляющую. Советские республики представляли собой политическое представительство крупных этносов, объединённых общими социалистическими принципами. Национализм находил точки соприкосновения и с консерватизмом. Важным источником конструирования идентичности многих современных национальных государств становились исторические и культурные традиции, точнее – сконструированные современные интерпретации таких традиций. Ключевое отличие в том, что любой национализм локален, тогда как «большая тройка» политических теорий – универсальна. Локальность национализма не мешает ему спокойно присутствовать даже в тех государствах, которые продвигают универсальные идеи. Американское либеральное мессианство прекрасно сочетается с американским патриотизмом и специфической локальной идентичностью. Современный китайский социализм тоже сочетается уже с китайским национализмом, порождая социализм с китайской спецификой. То же можно было сказать и о Советском Союзе, в котором сочетались поощряемые государством национализмы республик и общесоветского патриотизма. С Советским Союзом такой подход сыграет злую шутку. Национальные идентичности новых государств постсоветского пространства были заботливо подготовлены руками самого советского руководства. В некоторых случаях национализм вырождался в уродливые формы, подобные фашизму или национал-социализму. Разгром фашизма и нацизма Советским Союзом и его западными союзниками стал важнейшим событием ХХ века, но не решил проблему окончательно. Неонацизм даёт о себе знать и в ХХI веке.
Момент однополярности
После окончания холодной войны США достигли пика своего могущества. У либеральной теории, казалось бы, не осталось альтернатив. Россия устранилась от конкуренции, быстро отказавшись от либеральных иллюзий и сосредоточившись на своих прагматичных интересах и реалистской парадигме внешней политики. Китай сохранил приверженность социализму со своей национальной спецификой, но при этом успешно интегрировался в западоцентричную глобальную экономику. Европейский союз, несмотря на свою экономическую мощь, оставался в либеральной парадигме и её вариациях. Индия сконцентрировалась на своём развитии и базировалась на своих самодостаточных национальных и культурных скрепах. Исламский мир, так или иначе, обладал религиозной общностью, но не был политически консолидирован. Политической консолидации не наблюдалось ни в Латинской Америке, ни в Африке, ни в Азии. Мир после окончания холодной войны казался незыблемым в своей однополярности.
Однако момент однополярности затянулся ненадолго. В самих США понимание возможного ослабления их роли на международной арене начало формироваться ещё в 1990-е годы. Причиной такого ослабления были материальные факторы. Среди них – экономический рост новых центров силы, который рано или поздно мог трансформироваться в военную мощь и качественно новые политические амбиции. Наметились пределы влияния США на внутренние процессы в целом ряде государств. Можно было закрыть глаза на «страны–изгои», КНДР или Иран, но очевидный курс на автономную политику Китая и России вряд ли мог не вызывать тревогу. При этом и Китай, и Россия оставались важной частью американоцентричной глобальной экономики. Вопросом было то, что возьмёт верх – выгоды от глобализации или желание сохранить автономию и самостоятельность, в том числе по принципиальным вопросам внешней политики. В итоге именно Китай и Россия превратились в наиболее опасные угрозы американскому лидерству. Причём угрозы не только материальные, но и идейные.
Растущая экономическая и военная мощь Китая, самостоятельность в принятии политических решений, настойчивость в принципиальных для него вопросах мировой политики, постепенный выход китайской дипломатии за пределы Азиатско-Тихоокеанского региона – лишь часть проблемы для США, причём не самая большая. В конце концов, США остаются крупной военной и технологической державой, обладающей большим пулом союзников и способной сдерживать Китай. Гораздо важнее то, что Китай адаптировал свою версию социалистической теории к новым реалиям международных отношений. Пекин сформулировал системную и глубоко проработанную доктрину. В её основе – идея всеобщего выигрыша, общей судьбы человечества, преодоления разделительных линий и конфликтов. Китай подкрепляет идеи готовностью содействовать развитию других стран в общих интересах, опираясь на собственный опыт успешной и всесторонней модернизации. Желая того или нет, Китай создал на основе социалистической теории и собственного опыта модернизации мощную идейную платформу, вполне способную стать альтернативой либеральному видению современного мирового порядка.
Россия долгое время уходила от формулирования подобных идей, оставаясь на принципах реализма во внешней политике.
Одновременно в России появляются признаки выхода за пределы привычного реализма и попытки нащупать новые концептуальные основы внешней политики. Значимым индикатором представляется появление в новой Концепции внешней политики понятия государства-цивилизации. Оно обладает потенциалом для дальнейшего развития в более системную парадигму, не сводимую при этом к «большой тройке» политических теорий. Впрочем, путь обещает быть непростым.
Цивилизационные подходы
Понятие цивилизации давно появилось на «радарах» политической теории. Для либерализма и социализма цивилизация определяется мерой господства человеческого разума. Общество тем более цивилизовано, чем больше в нём рациональности и прогресса. Такая линейная картина делит мир на развитые цивилизованные общества и неразвитые не цивилизованные с большой серой зоной между ними.
Существовал и другой подход, рассматривающий цивилизации как крупные общности, объединённые внутри себя духовной и материальной культурой и далеко не всегда сводящиеся к отдельному государству. Цивилизация может далеко выходить за пределы истории того или иного государства, а также пространственно охватывать большое их число. С другой стороны, можно говорить и о существовании государств-цивилизаций, таких как Китай или Индия. Но даже в этом случае их цивилизационные границы шире национальных – с учётом больших китайских и индийских диаспор за рубежом. Кроме того, в лоне одной цивилизации могут существовать разные этнические группы, которые имеют сходные родовые, цивилизационные черты. Подобный подход предполагает сосуществование сразу нескольких цивилизаций. В своём развитии они могут проходить стадии зарождения, расцвета, надлома, упадка и гибели, хотя такой сценарий не обязательно предопределён. Концепция цивилизаций разрабатывалась такими крупными учёными, как Николай Данилевский, Освальд Шпенглер, Питирим Сорокин, Арнольд Тойнби, и многими другими, причём их разработки шли параллельно бурному концептуальному развитию теорий «большой тройки», образуя как бы параллельную интеллектуальную реальность.
Преимущества цивилизационного подхода
В чём преимущество такого подхода к международным отношениям?
Во-первых, историческая глубина. Либерализм, социализм и консерватизм зачастую оперируют относительно коротким историческим опытом. В лучшем случае речь о нескольких веках, хотя их интеллектуальные корни значительно более глубоки. Для цивилизационных исследований глубина анализа исчисляется сотнями и даже тысячами лет. Системообразующие культурные узлы отдельных цивилизаций закладывались задолго до эпохи модерна и до сих пор сохраняют свою актуальность.
Во-вторых, подход позволяет выйти за пределы привычной схемы, в которой игроками являются национальные государства. Очевидно, что культурно-цивилизационные мотивы могут выступать фактором международной политики, где сталкиваются не только интересы, но и идентичности. Кроме того, в национальной идеологии целого ряда государств используются вполне конкретные цивилизационные компоненты. Яркий пример – государства исламского мира.
В-третьих, цивилизационный взгляд охватывает как духовные, так и материальные аспекты культуры. Национальное государство – всего лишь одна и возможных политических форм, порождённая западной цивилизацией и в относительный короткий период времени ставшая повсеместно распространённой, но не обязательно окончательной.
Недостатки цивилизационного подхода
Есть и очевидные недостатки. Прежде всего, историческая глубина далеко не всегда позволяет выявить реальное влияние далёкой истории на современную политику. Политические идентичности современных государств зачастую являются сконструированными. То есть политические и интеллектуальные элиты выбирают одни цивилизационные аспекты, соответствующие их видению идентичности, но столь же успешно игнорируют иные. Точно так же происходит процесс конструирования образа «значимого другого», то есть представления о ключевых соперниках или конкурентах на мировой арене. Подобные конструкты тоже необъективны и решают практические и идеологические задачи. Иными словами, воспринимать цивилизацию только с точки зрения культуры и истории, упуская из вида конструирование культуры и истории элитами современных государств, было бы некорректно. Современное представление о цивилизации – это не представление об объективно существующей цивилизации, а об отдельных интерпретациях таких цивилизаций, которые зачастую политически обусловлены.
Другой недостаток состоит в том, что цивилизационный фактор играет крайне противоречивую роль в объяснении мира и войны. Так, например, «англосаксы» сегодня объединены союзными отношениями и общими политическими интересами. Но в начале ХХ века Великобритания всерьёз рассматривала сценарий морской войны с США. Внутри самих США в 1861 году вспыхнула гражданская война между «англосаксами», которая унесла более полумиллиона жизней. В 1814 году Белый дом и многие другие правительственные здания в Вашингтоне сожгли британцы, а несколькими десятилетиями раньше культурно-цивилизационная близость не помогла им удержать в повиновении 13 колоний. Что уж говорить о континентальной Европе, которая в начале XVIII века называлась единым христианским сообществом, но при этом стоит на костях жертв сотен войн между европейскими государствами, апофеозом которых стали обе мировые войны. Мощный цивилизационный задел Российской империи в виде общего культурного, политического и материального пространства не предотвратил её крушения. То же характерно и для Советского Союза, в котором местный национализм в критический момент истории оказался сильнее общих культурных, языковых, идеологических, инфраструктурных и многих других скреп. В текущем конфликте на Украине по обе стороны баррикад – ментально почти одинаковые люди. У них сходные привычки, вера, язык, образ жизни. Тем не менее такая близость не страхует от вмешательства национализма, внешних сил и конкретных интересов безопасности. Подобных примеров множество.
Ещё одна проблема определяется сложностью сочетания понятий суверенитета и цивилизации. Понятие суверенитета развивалось в русле рационалистических теорий и было тесно привязано к концепции национального государства. Его привязка к концепту цивилизации гораздо менее очевидна. Она сработает в тех случаях, где границы цивилизации и государства более или менее совпадают. В таких случаях, пусть и с большой натяжкой, суверенитет цивилизации можно отождествлять с суверенитетом нации. С определёнными оговорками – речь об Индии, Китае, Японии (если, конечно, считать её отдельной цивилизацией, а не частью Запада, что тоже небесспорно). Но что делать с менее очевидными случаями – такими, как Африка, Латинская Америка или исламский мир? Каждая представлена множеством государств. У них есть определённая культурная, историческая или религиозная общность. Но её недостаточно для политической консолидации. У национальных государств внутри таких цивилизаций – разные интересы, материальные ресурсы и локальные культуры. Поскольку их культурная близость едва ли порождает консолидированную и устойчивую политическую волю, в их отношении едва ли можно говорить о суверенитете цивилизации. Он неизбежно будет привязываться именно к национальному государству. Если же цивилизация не имеет политической субъектности, то рассматривать её в качестве актора международных отношений весьма сложно.
Понятие государства-цивилизации: российский контекст
Вернёмся к России. Появление в официальном документе понятия государства-цивилизации возвращает нас к фундаментальным вопросам нашей идентичности. Кто мы? В чём природа нашего государства? Каково наше видение будущего для себя и для остального мира? Кто наши «значимые другие»? До какой степени мы готовы отрицать «значимых других» или же принимать их? Вопросы идентичности принципиальны для внешнеполитического мышления. От выбора понятий, в терминах которых мы определяем себя, зависит и направление ответов на поставленные вопросы. Понятие государства-цивилизации вряд ли стоит недооценивать в качестве такой понятийной рамки. Однако нужно иметь в виду, что теоретическая и практическая работа в этом направлении осложняется несколькими факторами.
Первый – колея идентичности России последних полутора столетий. В конце XIX века западники и славянофилы достаточно чётко обрисовали картину конфликта нашей идентичности. Для западников проблема России – в незавершённой вестернизации. Со времён Петра I и даже до него мы перенимали отдельные западные образцы (организация армии, бюрократии и отчасти промышленности), но по разным причинам избегали более масштабных политических, экономических и общественных реформ. Соответственно, задачу России западники видели в завершении модернизации по западному образцу и достижения надлежащего уровня западной цивилизации. Славянофилы, наоборот, в реформах Петра I видели начало искажения цивилизационной идентичности России, извращение её культуры и образа жизни, раскол общества и элиты, «сатанизацию» страны. Задачей России они полагали возвращение к своему культурно-цивилизационному наследию.
Победа революции в России в 1917 году представляла собой безусловное торжество западничества. Социализм имеет западное происхождение. Страна совершила мощнейший рывок вперёд. В терминах западничества, крах Советского Союза можно считать результатом незавершённости советского модернизационного проекта, подмены современных институтов их архаичными имитациями, сосуществующими с беспрецедентными и прогрессивными достижениями. Собственно, реформы конца 1980-х проходили именно под лозунгами модернизации, а стремление интегрироваться с Западом отражало восприятие причин кризиса того времени в незавершённом или искажённом модернизационном проекте.
На протяжении всего ХХ века Запад или его части были политическими противниками России. Но с точки зрения взглядов на организацию общества и его институтов Советский Союз развивался под влиянием западных идей. Тридцать лет истории постсоветской России тоже прошли в логике западничества. Консервативный поворот, начавшийся в конце 1990-х годов, вполне сочетался с ним. Другое дело, что подобное движение не снимало конкретных политических проблем в отношениях с рядом западных стран, а иногда и усугубляло его. Но причины таких проблем лежали, главным образом, в конфликте интересов, а не в конфликте цивилизационной идентичности. Внешнеполитическое мышление в терминах государства-цивилизации возвращает нас к восприятию России как отдельной цивилизации, для которой Запад является «значимым другим». Это выход из колеи как минимум одного столетия. Выйти из такой колеи будет непросто.
Второй фактор определяется спецификой развития российского общества. У отечественных славянофилов XIX века был серьёзный и реально существующий аргумент в виде огромных слоёв населения, остающихся в системе традиционной культуры и ценностей. Они ещё не были затронуты модернизацией, не были искажены урбанизацией, индустриализацией и прочими атрибутами современности. Полтора века подобной модернизации сильно изменили российское общество. Оно стало значительно менее религиозным. Его традиционный уклад был нарушен. Современный россиянин радикально отличается от своего предка позапрошлого века. И если у целого ряда развивающихся государств сегодня есть чисто человеческой ресурс для опоры на культурно-цивилизационные скрепы, то у России такой ресурс намного скромнее. Последние тридцать лет несколько снизили советские перегибы, но не вернули, да и не могли вернуть Россию в прошлое. Более того, Россия превратилась в полноценное капиталистическое государство со всеми вытекающими последствиями для культуры и образа жизни. Безусловно, у России колоссальный исторический опыт, который может и должен быть одной из основ её идентичности. В этом направлении за последние пару десятилетий сделано много. Но непосредственная связь с традицией сузилась вместе с сокращением пространства традиционного общества.
Впрочем, такой же вызов стоит и перед многими другими.
Третий фактор связан с тем, что другие государства-цивилизации, да и просто большое число других государств, сохраняет тесные связи с Западом и не собирается от них отказываться, даже если политические отношения с ним искрят по отдельным вопросам. Многие выступают за многополярный мир и конструктивные отношения с Россией, но не спешат отказываться от тех или иных продуктов западной цивилизации. Китай остаётся социалистической страной, пусть и своей спецификой. Индия культивирует демократические институты, пусть они и не считаются некоторыми западными наблюдателями либеральными. Многочисленные страны Азии, Африки, Латинской Америки вообще дистанцируются от выбора между Западом и не Западом, прагматично используя те элементы западной духовной и материальный культуры, которые считают для себя приемлемыми и выгодными. С таким же успехом могут в будущем впитываться и элементы, например, китайской культуры. Цивилизации в более или менее чистом виде становятся абстракциями. Тогда как политическая практика всё же требует конкретики, особенно в деле выстраивания диалога по отдельным вопросам. Необходимость диверсификации мировых финансов и ухода от доминирования доллара проще обосновать общностью интересов безопасности, нежели цивилизационными отличиями от Запада.
В сухом остатке – понятие государства-цивилизации даёт возможности конструировать нашу политическую идентичность, достраивать её новыми элементами. Но это потребует огромной теоретической работы как над самим понятием, так и над более широким кругом тем. Создать новую полноценную политическую теорию, альтернативную «большой тройке» будет непросто. Российская действительность и сами международные отношения пронизаны понятийным аппаратом трёх «больших» теорий. Время покажет, в какой степени понятие государства-цивилизации получит своё развитие в теории и на практике. Новая Концепция внешней политики оставляет пространство для манёвра. Пока же реализм внешней политики сохраняет свою актуальность.
Международный дискуссионный клуб «Валдай»
