Одним из типичных, повторяющихся из текста в текст, подходов к пониманию и конструированию внешней политики нашей страны уже не первое десятилетие выступает мысль о необходимости для России встроиться в тот или иной глобальный проект – уже существующий или возникающий в мире. Подобно варварским королевствам, готовым после краха Западной Римской империи видеть императора в любом чуть более сильном владыке, постсоветские страны (и Россия не исключение) бросились на поиски империи (метафора Святослава Каспэ), в пространстве которой они могли бы заново определить себя.
Изначально, в 1990-е гг., речь шла о встраивании в глобальный проект, возглавляемый Соединенными Штатами и репрезентированный в сознании экспертов (и не только) как возвращение на путь «всех цивилизованных стран». Собственно, это идея мира-фабрики, идущая от конструкций Иммануила Валлерстайна, где США являются заводоуправлением, Европа – инженерным и распределительным центром, Китай, Индия и ряд других стран – цехами, а России отводится роль поставщика сырья, той же природы. В награду за готовность интегрироваться в этот вариант глобального мира, за отказ от субъектности Россия получала символический шанс вхождения в «семью цивилизованных народов» (преобразование G7 в G8). Довеском к политическому символизму выступала не менее призрачная надежда на переход от статуса поставщика сырья к статусу производственного цеха, модернизированного под действием передовых технологий, идущих из мирового центра.
Впрочем, число счастливчиков, вписавшихся в новую империю взамен прежней, было невелико. По существу, только страны Балтии обрели входной билет в империю Евросоюза. Остальные соискатели продолжали пребывать в подвешенном состоянии, становящемся порой источником катастрофы. Россия по вполне понятным причинам тоже оказалась в числе тех, кто ко двору не пришелся. Точнее, сама модель глобализации и та роль, которая отводилась в ней России, оказались ей не по размеру. Ее евразийская сущность, гигантская территория, как и то, что, в отличие от иных осколков империи, она не могла полностью отбросить наследие СССР, препятствовали встраиванию в единую Европу. Да и слишком быстрое с точки зрения европейских экспертов восстановление экономики России отчего-то не вызывало радости «партнеров».
По целому ряду причин европейское направление интеграции и геополитически, и экономически является сегодня для России все менее выгодным. Так что интерес к восточному направлению понятен и обоснован. Однако здесь возникли сложности.
Во-первых, поворот на Восток был осмыслен не как общероссийское движение, изменение направления развития всей страны, а как региональный проект преобразования Дальнего Востока России. Своя логика присутствовала. Именно эта отдаленная часть страны граничит с Азиатско-Тихоокеанским регионом, куда предполагалось интегрироваться. Соответственно, здесь были необходимы инструменты интеграции: глобализированные города, выступающие центрами торговли и логистическими центрами, транспортная инфраструктура, связывающая регион с остальной частью страны и со странами-соседями. Крайне желательно было выйти на рынок Восточной Азии не только с привычными нефтью и газом, но с гораздо более широким спектром товаров. Для этого нужно развивать здесь производство, добычу полезных ископаемых. Концепты «ресурсный регион» и «регион транзита» воплощали подобные соображения.
Однако внятно сформулированного проекта за этими действиями не стояло. Очень много компонентов поворота на Восток осталось в области подразумевания, в сфере «и так понятно». Понятно же это было далеко не полностью. В результате на уровне массового (да и не только) восприятия поворот на Восток превратился в набор не очень осмысленных и не очень согласованных усилий по развитию одной из территорий страны. Жители других территорий (в том числе региональная элита и значительная часть элиты федеральной) почувствовали себя ущемленными этими, не вполне понятными, преференциями для Дальнего Востока. Но обиженными оказались и дальневосточники. Поскольку население этого региона забыли пригласить к обсуждению развития их территории, все проекты, идущие извне, трактовались ими как «освоение (распил) бюджета». Непонимание рождало оппортунизм – если не явный, то скрытый.
Во-вторых, одной из причин того, что для большей части населения страны суть «поворота на Восток» осталась нераскрытой, стал уже привычный поиск глобального проекта, куда Россия могла бы встроиться. Опять бесконечные поиски «империи», способной стать образцом для подражания, поиск самих этих образцов, которые видели то в Южной Корее, то в Сингапуре, то где-то еще. Собственно, оттуда родом концепты «Азиатско-Тихоокеанский регион», «Северо-Восточная Азия» и т.д. Но здесь выпадала западная, европейская часть России, то есть территория, где сосредоточено 4/5 населения, основные мегаполисы, промышленные мощности и многое другое. Да и выгоды от участия в «чужом проекте» были относительными. Потому-то рассуждения о Тихоокеанской России остались на уровне спекуляций достаточно узкого круга мыслителей.
Пожалуй, наиболее интенсивно перспектива поворота на Восток обсуждалась в последние годы, когда растущее давление на Россию с «Запада» буквально выталкивает ее в противоположном направлении. Но и здесь предметом обсуждения оказывается не российский, а, по сути, китайский проект, и возможность для России в него вписаться. Из того, что «китайский дракон» повернул голову в сторону Центральной Азии, делается вывод о том, что Дальний Восток России отныне попросту не у дел, в положении «двойной периферии» (по отношению и к Европе, и к Азии). При этом усилия по продвижению российского проекта видятся исключительно как результат непонимания действительного положения дел.
Подобный подход вполне оправдан, но только если аналитик полностью отказывает России в способности выработать собственный вариант евразийской интеграции. На долю нашей страны остается лишь выбор между завершающимся проектом АТР с гегемонией США и инициативой «пояса и пути» с гегемонией Китая. Вместе с тем сама идея «поворота на Восток» связана со стремлением не столько вписать себя в чью-то модель, сколько «вернуться к себе», предложить собственное видение общего будущего. И условия для этого сегодня благоприятны. Некоторый вакуум силы, возникший в Северо-Восточной Азии на фоне изменения политики Вашингтона в макрорегионе, заставляет всех игроков с большей или меньшей интенсивностью выстраивать отношения с Россией, стремиться использовать ее в своих интересах. Последнее позволяет и России, несмотря на несоизмеримость ее восточной и западной частей, формировать сложную и многовекторную политику, отстаивая собственные интересы.
Евразийские возможности России
Несмотря на потери, которые десятилетия попыток «стать Европой» нанесли престижу нашей страны в Евразии, унаследованное от СССР влияние по-прежнему весьма значительно. В Монголии, Центральной Азии и на Кавказе русский язык остается языком межнационального общения, а отношение к России как к ориентиру (положительному или отрицательному) продолжает преобладать.
Для Монгольской Народной Республики, стремящейся, несмотря на возрастающие торговые контакты, дистанцироваться от своего южного соседа, Россия выступает желанной «второй силой». Нельзя игнорировать и то обстоятельство, что до сих пор большая часть монгольской элиты получала образование в России, преимущественно в Иркутском государственном университете, общежития которого в этнокультурном сознании окружены романтическим ореолом.
Сложная ситуация в Закавказье, несмотря на демонстративную отстраненность от России ряда политических и государственных деятелей, делает посредническую функцию Москвы крайне важной и необходимой.
Особенно велика роль России в Центральной Азии – территории, на «освоение» которой ориентирован сегодня Китай. Причины объективны. В двух странах региона – Узбекистане и Таджикистане – демографический взрыв 1970-х гг. и засоление почв постоянными посадками хлопка приводит к тому, что огромное число жителей просто не востребованы в рамках национальной экономики. Отток избыточного населения в Россию – не только источник валютных поступлений, но способ резко снизить социальное напряжение. Возможности отъезда на временные заработки в арабские страны снижаются за счет низкого уровня знания и арабского, и английского. В то же время русский язык здесь остается городским языком, который знают (или считают, что знают) местные жители. Сложные межэлитные отношения в Киргизии формируют запрос на миротворческую и посредническую функцию России. Безусловно, самостоятельную политическую роль в Центральной Азии играет Казахстан. Но и здесь есть факторы, делающие Россию если не определяющим, то значительным партнером.
Столетия проживания в рамках одного государства привели к тому, что в каждой из этих стран существует русская диаспора, а в России проживают многочисленные выходцы из этих стран, сохранившие связи со страной исхода. Активная политика России в этих странах в отношении местных элит, русских диаспор, населения позволит не только сохранить, но и многократно усилить влияние.
За постсоветский период сложились входные пространства между этими странами и Россией. Новосибирск, Екатеринбург, Иркутск являются воротами не только для временных рабочих, но для товарных и финансовых потоков в обе стороны. Безусловно, политические просчеты в отношении соотечественников в плане миграционной политики сказываются на полноте и интенсивности потоков. Однако наличие долговременных факторов демографического, культурного и экономического характера не позволяет обменам прерваться. Таким образом, на пространстве Евразии Россия обладает инструментами и пространственными структурами влияния.
В силу ряда обстоятельств сохраняется или возобновляется влияние России в Иране и на Ближнем Востоке. Однако, если в новых и не очень новых государствах Центральной Азии и Закавказья речь идет о долговременных цивилизационных факторах, то в последнем случае можно говорить о благоприятной политической конъюнктуре. Сходные связи с сопредельными странами формируются на Дальнем Востоке, правда, происходит это трудно, во многом по историческим причинам. Набор обстоятельств, предопределяющих характер и направление взаимодействия с сопредельными странами, разнообразен – под стать самому региону.
Разный Дальний Восток России, или проблемы регионального проекта
В Дальневосточный федеральный округ административно объединены три не особенно связанные между собой территории. Первый, наиболее представленный для внешнего окружения Дальний Восток – это узкая полоска на юге вдоль Транссиба и Амура. Именно здесь располагаются крупнейшие города ДФО (Благовещенск, Хабаровск, Комсомольск-на-Амуре, Уссурийск, Владивосток, Находка). В этой части сосредоточено до 70% населения, существует развитая сеть автодорог, логистических центров, крупнейшие образовательные центры, относительно развитая социальная, экономическая и культурно-досуговая инфраструктуры. Не столь катастрофически обстоит дело с климатом. Исторически данная часть региона и составляла ядро Приамурского генерал-губернаторства, как тогда именовался Дальний Восток. В силу особенностей российской политики того периода она была плотно «пристегнута» к сопредельным территориям, находившимся под русским протекторатом (Квантунская область). Южная часть Приамурья и Приморья, север Китая и Корейский полуостров достаточно долгое время развивались как единый хозяйственный организм. Следы того единства ощущаются до сих пор.
Однако не менее длительный период территория развивалась в искусственном отрыве от соседей. Начиная с 30-х годов ХХ века Дальний Восток рассматривался (и был) крепостью, форпостом СССР в Восточной Азии. Бóльшая и наиболее статусная часть населения так или иначе была связана с обороной (военнослужащие и члены их семей, работники предприятий ВПК и т.д.). Необходимость прокормить «гарнизон крепости» и невозможность сделать это силами региона делали Дальний Восток жестко зависимым от поставок из других частей Советского Союза. Именно поэтому его распад и нарушение устоявшихся хозяйственных связей поставили регион на грань катастрофы.
Но ее не произошло. Отток «лишнего» населения, продолжающийся до сих пор, сбил градус социального напряжения. Оставшаяся же часть резко и качественно изменила сферу деятельности, переориентировавшись на взаимодействие с сопредельными странами. От «челночной» торговли начала 1990-х гг. дальневосточники все интенсивнее переходили к более сложным формам взаимодействия. Торговые поставки леса и рыбы, легкодоступных полезных ископаемых. В сторону российского Дальнего Востока шли автомобили и станки, продукты питания и одежда, вычислительная техника и т.д.
В целом торговое взаимодействие оставалось приграничным, но его значимость была достаточной для того, чтобы создать «русский Китай», провинции КНР, где русский язык является основой коммуникации, а торговые связи поддерживаются устойчивыми межличностными контактами. Формируются и относительно многочисленные «русские диаспоры» – российские граждане, проживающие и работающие в Южной Корее, Китае, Японии. В этот период, продолжавшийся до 2005–2008 гг., сложились и основные «входные» точки: Благовещенск, Уссурийск – с Северным Китаем, Владивосток, Петропавловск-Камчатский, Ванино, Николаевск-на-Амуре – с прибрежными территориями Тихоокеанского побережья стран Северо-Восточной Азии.
Однако этот процесс затормозился на уровне приграничной торговли. Прежде всего причиной тому стала нехватка возможностей для обновления ресурсной базы. Использовался «советский трофей», причем его наиболее легкодоступная часть. К концу периода большая часть ресурсов (прежде всего биоресурсов) была выбрана. Для выхода на новые лесные массивы, «рыбные поля» необходимы были дороги, складские помещения, корабли и автомобили. Истощались и рудные богатства южной части Дальнего Востока. В результате к настоящему времени «точки входа» и богатства региона находятся в разных пространствах. Конечно, трубопровод из Сибири, ГОК в Еврейской автономии, золотопромышленные центры в Амурской области, обширные плодородные земли – все это остается. Однако для полноценного «выхода» в Восточную Азию, создания значимой альтернативы европейскому направлению этого маловато.
Основные (по-прежнему гигантские) лесные массивы, богатые месторождения драгоценных металлов и минералов, редкоземельных и черных металлов располагаются в северной – «сибирской» – части региона (Якутия, континентальная часть Магаданской области, северные районы Хабаровского края). С этим продуктом выход в Азию через Дальний Восток мог бы быть намного эффектнее. Но это – другой Дальний Восток с совершенно иными сложностями, прежде всего проблемами транспортной доступности, обеспечения трудовыми и всеми иными ресурсами существующих производств (рудников, ГОКов и т.д.). Сейчас железная дорога доходит только до Нерюнгри (южная часть Якутии). Дорога до Якутска строится. Навигация по Лене очень короткая, как и навигация в районе северных портов тихоокеанского побережья. Автомобильные же дороги, включая федеральные трассы, в основном представляют собой «зимники», непригодные для эксплуатации в период с весны до осени. Только проектируется постоянный мост через Лену (в настоящее время действует паромная переправа и ледовая трасса зимой).
Понятно, что алмазы, золото, платина и редкоземельные металлы – не тот продукт, который вывозят железнодорожными составами, хватает авиасообщения. Но чтобы все это добыть, необходимо завезти станки и механизмы, строительные материалы и продукты питания, горючее и одежду, обеспечить минимальную социальную инфраструктуру поселкам при приисках и ГОКах. Постоянный житель Якутии или Магадана стоит очень дорого. Его наличие предполагает строительство детских садов и школ, комфортабельного жилья, клиник, культурно-досуговых учреждений. Да местное население работать на приисках особенно и не стремится. Соответственно, завозить необходимо и людей (временных работников). Все это делает разработку большей части месторождений и лесных массивов (богатств) попросту нерентабельной. А строительство дорог, способных снизить себестоимость продукции, доставить ее к потребителям в те самые «точки входа», становится задачей жизненно важной не только для Дальнего Востока, но и для страны в целом.
Сходным образом обстоят дела и с «третьим Дальним Востоком» – северной частью тихоокеанского побережья, где располагаются самые значительные в стране запасы морских биоресурсов. Но и тут транспортировка осложнена. Точнее, как раз на рынки Японии и Южной Кореи дальневосточная рыба поступает – функцию «входа» выполняет Петропавловск-Камчатский. Но вот другие рынки остаются закрытыми. Не случайно даже в Хабаровске чаще можно встретить «западную» рыбу, чем камчатскую или сахалинскую. Вместе с тем морские биоресурсы и продукты их переработки могли бы частично решить проблему возвратного движения вагонов по Транссибу. Не секрет, что движение грузов в сторону тихоокеанских портов ныне гораздо интенсивнее, чем возвратное. Значительная, если не бóльшая часть вагонов идет до Иркутска «порожняком», что существенно удорожает транзакции. Но для этого требуется реконструкция всех портов, нужны суда ледового класса для организации круглогодичной навигации.
Все это – огромные затраты, выгода от которых проявит себя не сегодня и даже не завтра. Такие усилия возможны и эффективны, когда сформулирован и понятен проект, обозначен желанный и достижимый результат. Но как раз недостаточная оформленность восточного поворота начинает тут мстить за себя. Дорогостоящие стройки на далекой восточной окраине, которая символически намного более удалена от жителя западных регионов, чем, скажем, Польша или Турция, большей частью населения страны воспринимаются только как непонятные бюджетные игры, основанные на столь же непонятных амбициях или просто «освоении средств».
Поворот на Восток или путь домой
Попробуем на свой страх и риск сформулировать суть феномена «поворота на Восток», предварив его небольшим историческим экскурсом в прошлое Северной Евразии. Попытаемся выявить условия, в которых в XV–XVI столетиях произошел «поворот на Запад», чтобы понять, почему сегодня это направление теряет смысл.
Отправной точкой нашего рассуждения на этой зыбкой почве станет особенность возникновения и развития евразийских империй, наследницей которых и выступает Россия. Северная Евразия – специфический регион с относительно редким населением, расположенным на гигантских просторах. Эти условия породили две важнейшие особенности сообществ, заселявших Северную Евразию. Во-первых, здесь был невозможен или очень затруднен бюрократический контроль над территорией и населением по типу европейского или китайского. Издержки такого контроля в условиях, когда объект контроля всегда мог просто уйти на вольные земли, были столь велики, что сам он лишался смысла. Бескрайние степные пространства не только обеспечивали эффективность кочевого скотоводства, но и земледельцев делали отчасти кочевниками (подсечное земледелие). Из этого и вытекает «во-вторых». Домохозяйство оказывалось почти автаркичным, нуждаясь во внешнем окружении и власти (любого рода) только в экстраординарных условиях недорода или падежа скота. Собственно, социальная организация евразийских сообществ (порой довольно сложная) и была ориентирована на взаимопомощь в рисковых обстоятельствах.
Конечно, подобное отношение к земле противоречит современным установкам борцов за сохранение окружающей среды. Но в эпоху средневековой борьбы за бел?к она обладала максимальной эффективностью. В страдающей от перенаселенности Европе или Китае выживание было возможно только ценой невероятных усилий, проведения масштабных мелиоративных работ, существования на протяжении столетий в малокомфортном режиме постоянных технологических новаций. Это, в свою очередь, требовало максимального закрепощения работника. Только в таком обществе могла возникнуть мысль о «свободе как осознанной необходимости», только здесь лучшие умы вообще бились над «проблемой свободы». В сообществах Северной Евразии свобода не составляла проблемы. Она там просто была.
Империи же от сяньби и хунну до монголов, по остроумному замечанию Николая Крадина, возникали исключительно с целью «дистанционной эксплуатации Китая». Понятно, что речь здесь идет не об эксплуатации в современном политико-публицистическом смысле слова. Кочевники объединялись с целью организовать обмен сырья (продуктов питания, мехов), избыток которого имел место, на технологические достижения оседлой цивилизации. Конечно, экономика набега, сохранившаяся в ряде регионов до настоящего времени, имела место. Но показательно, что постоянным требованием кочевников было именно открытие торговых пунктов. Оседлая цивилизация становилась своего рода «технологическим придатком» Евразийской империи. Евразийская империя, в свою очередь, не только поставляет остро необходимое сырье, но и становится транзитной территорией, по которой продукты «технологической цивилизации» доходили до отдаленных потребителей. Империя (не домохозяйство) и оказывалась держателем благ, получаемых извне, распределителем этих благ. Здесь коренится еще одно качественное отличие европейских политий от политии евразийской. Власть основывалась не на идее изъятия (модель «стационарного бандита»), а на идее распределения того, что ей и только ей принадлежало в зависимости от ранга, занимаемого субъектом в обществе.
Сходная структура сложилась и на другой стороне Северной Евразии, в ареале обитания восточнославянских племен. Вполне автономные домохозяйства с духовной властью волхва, актуализировавшейся в кризисных обстоятельствах, и княжеской властью, контролировавшей путь «из варяг в греки». Последние и представляли собой зародыш возможной империи. Но в домонгольской Руси, несмотря на все попытки, не случилось своего Чингиз-хана. Объединитель пришел извне. С его помощью Ярослав Всеволодович и Александр Ярославович смогли создать политическую структуру в евразийском пространстве монгольских империй («Орда Залеская» Задонщины и Данилевского). Московские Великие князья боролись за власть («собирание русских земель») в уже сложившейся структуре.
Но особенностью западной части Улуса Джучи («Золотой Орды») было то, что в непосредственной близости к нему просто не оказалось оседлого населения, которое можно было бы «дистанционно эксплуатировать». С этим, вероятно, связаны упорные попытки первых Великих ханов улуса вырвать контроль над Кавказом и Ираном из рук Ильхана. Лишенная «технологического придатка» империя («Золотая Орда») начинает распадаться. Русь здесь находилась в относительно благополучном положении, продолжая контролировать некоторые транзитные коридоры. Конечно, новое титулование Великого князя (царь) отсылало к римской традиции. Но стоит вспомнить, что царем на Руси титуловали Великого хана. Вполне разумно предположить, что принятие нового титула московскими князьями содержало в себе претензию на главенство в Золотой Орде, центр силы которой смещался с низовий Волги в Москву. Но, став во главе политической структуры, Московское царство оказалось в сложном положении. Движение на восток имело в тот момент не особенно большой смысл. Ни Сибирское ханство, ни Тюменский юрт не обладали ресурсом, который мог бы стать источником власти-распределения. Константинополь (традиционная зона кормления Руси), превратившись в Стамбул, все более терял положение торгового и технологического центра европейской ойкумены. В этот момент и начинается российский «поворот на Запад», берущий свое начало со «Сказания о князьях Владимирских» и концепции «Москва – третий Рим».
Но, будучи евразийской империей, для организации «дистанционной эксплуатации Европы» Московское царство было вынуждено мимикрировать под государство среди государств. В эпоху Романовых оно обретает «защитный слой», с помощью которого организует взаимодействие с Западом – бюрократию, заимствует институты, позволяющие осуществлять это взаимодействие. В обмен на сырье из Европы шли технологии. Конечно, об «экономике набега» речь заходила лишь эпизодически, отношения выстраивались существенно более сложные и изощренные. Но суть их оставалась прежней – Европа выполняла функции «технологического придатка» Российской империи и СССР. Тем более что начиная с XVIII столетия она обладала и военным превосходством, вольно или невольно делясь им с Россией.
Однако сегодня и военное, и технологическое преобладание Запада перестает быть бесспорным фактом. Взаимодействие с Европой как с «технологическим придатком» теряет выгоду для России. Сами же формы такого взаимодействия в условиях обострившейся борьбы за лидерство становятся все более затратными. Условный Запад все еще сохраняет позиции мирового центра потребления, центра влияния. Но это не столько новации настоящего, сколько наследие прошлого. Страны же Восточной Азии постепенно превращаются из мест скопления дешевых трудовых ресурсов в центры не только производства, но и технологий, возникающего мирового богатства.
Что же может предложить Россия в обмен на технологии и менеджмент, трудовые ресурсы и инвестиции для стран этой части света? Прежде всего уникальные природные ресурсы, хранящиеся в «северных кладовых». Это золото, платина, нефть, газ, лес, морепродукты, уголь и т.д. Собственно, для этого и предпринимаются действия по организации логистики в северной части Дальнего Востока, развивается Северный морской путь. Да, отдача от этих вложений не мгновенная. Однако без них Россия обречена на «привязку» к Европе. Но это далеко не все. Идею продавать сырье не на Запад, а на Восток, конечно, можно назвать «поворотом». Однако это будет весьма ограниченный и странный поворот.
Выше мы говорили о наличии «входных пространств» России в Азию, причем в различные ее части. На сегодня конечным пунктом большинства транзитных коридоров и товарных потоков (центром потребления, задающим ритм мировой экономике) являются Европа и США. Но эти рынки уже поделены. Кроме того, Соединенные Штаты демонстрируют все более откровенное желание отгородиться от потоков извне, сделав ставку на собственное производство. Тем более значимы новые, азиатские (континентальные) рынки и дорога к ним. Эту дорогу в Евразию для Южной Кореи и Японии, для стран ЮВА способна (или может быть способна) обеспечить Россия. Владивосток и выступает при этом «входным пространством» – не окном, но воротами в Азию. Для этого и необходимо продолжение реконструкции порта, расширение Транссиба, развитие БАМа. Нужно развитие транзитных возможностей и остальных «ворот» (Екатеринбург, Новосибирск, Иркутск), которые выступают теперь не только «точками входа», но и «выхода», плотно интегрированными в сопредельное евразийское пространство.
Остается в этой модели место и для Китая. Говоря о «голове дракона», повернувшейся в сторону Центральной Азии, не стоит забывать о других частях тела. Для северных провинций КНР связь с Евразией через Транссиб и КВЖД, соединенную с Транссибом, оказывается гораздо более удобной, чем через Казахстан с выходом в европейской части России. И здесь «входным пространством» может быть Хабаровск и логистический центр на о. Большой Уссурийский, создаваемый сегодня. Россия становится не просто транзитным пространством, но «центральной распределительной станцией», «местом сборки» Евразии. Через Россию и при посредстве России по Евразии будут распределяться товары, трудовые силы, капиталы и сырье.
Подобный проект предполагает не только реконструкцию транспортной системы. Есть еще два крайне значимых обстоятельства, без которых «поворот на Восток» невозможен.
Первое – наличие адекватных инструментов продвижения и защиты интересов России в Евразии и прежде всего в Восточной Азии. Некогда в России, как и в большинстве стран мира, были созданы инструменты (посольства, консульства, система международных договоров и т.д.), адекватные принципам взаимодействия с Западом. Но сегодня, в условиях кризиса большей части международных институций, формируется иной тип взаимодействия, более свойственный Азии. Недостатки (или отсутствие) институционального доверия компенсируются доверием персональным, межличностным. Именно оно позволяет преодолевать формальные запреты, страховать бизнес, отстаивать интересы. Личные контакты здесь значат намного больше, чем договоры, заключенные под вспышки фотоаппаратов. В относительно новом пространстве Восточной Азии таких контактов у России немного. Но не у всей России.
Дальневосточники, как и многие жители других «входных пространств», вынужденные в 1990-е годы выживать, используя ресурс Трансграничья, так или иначе обзавелись подобными контактами. Сегодня они практически не востребованы. Отчасти потому, что о них не знают (в девяностые взаимодействие строилось неформально, оттого не фиксировалось внешним наблюдателем), отчасти потому, что приоритет отдается традиционным формам организации транснационального взаимодействия. Но реальное, а не номинальное вхождение в Азию без этого опыта затруднительно. И здесь дальневосточники (не все, но многие) способны выполнить важнейшую функцию любого жителя фронтира – быть проводником в неведомых землях. Еще более важными «ретрансляторами» могли бы стать русские диаспоры в странах Евразии и Восточной Азии.
Есть и вторая проблема. Россия может выступить «местом сборки» Евразии только в том случае, если осознает себя ее частью. Так сложилось, что история страны писалась под сильнейшим воздействием западных традиций. В результате «азиатчина» превратилась в именование всего негативного и отсталого, что можно приписать обществу. От нее старательно дистанцировались. Рождались непонимание и пренебрежение. Их следствием были социальные фобии типа «желтой угрозы», мигрантофобия. Для того чтобы избавиться от них, необходимо не только глубже узнавать соседей, их культуру, но и осмыслить судьбу русской Азии как важнейшую часть судьбы страны. Пора отбросить миф об «освоении суровых и пустых просторов», понять, что путь России в Азии был невероятно сложен и интересен, а ее азиатская часть так же заполнена исторической жизнью, как и европейская. И тогда родится понимание того, что «поворот на Восток» – не экзотический проект очередной когорты «кремлевских мечтателей», а путь домой, возвращение России к себе, своей евразийской природе.
