Россия в глобальной политике

Статья подготовлена при финансовой поддержке РГНФ, проект № 11-03-00164а «Внешнеполитические ресурсы модернизации России». Автор благодарит завсектором теории политики ИМЭМО РАН Э.Г. Соловьева и завсектором экономики инноваций ИМЭМО РАН И.Г. Дежину за ценные комментарии и идеи, высказанные в ходе обсуждения затронутой проблематики.

Идея о том, что инновации – это залог возрождения России, благодаря которому она займет достойное место в системе международных политических и экономических отношений, стала в последние годы общим местом. Действительно, без инноваций Россия так и останется гибридом рудника и нефтегазовой скважины с огромными амбициями и сомнительными возможностями.

Экономических сценариев на тему, как нам обустроить инновационную Россию, предложено немало, но вот содержательных предложений относительно внешнеполитического измерения процесса не звучит. Внешняя политика находится вне контура политики инновационной, и наоборот. Часто упоминаются разве что режимы нераспространения и контроля над вооружениями, в которых речь скорее идет о необходимости обуздать «плохие» технологии, нежели о поддержке «хороших». Изредка упоминается возможность использования российской науки как фактора «мягкой силы» (например, об этом говорит Ирина Дежина), но это пока предмет обсуждения, а не дипломатической практики. Правильно ли такое разделение, какую роль внешнеполитическая деятельность может играть в инновационном развитии России и что требуется для того, чтобы реализовать инновационный потенциал внешней политики Российской Федерации?

Инновации для геополитики

Формально внешняя политика никогда не уходила далеко от инноваций в широкой трактовке термина, хотя их мезальянс имеет специфическую форму. Самая простая и очевидная точка соприкосновения – маркетинг национальных инноваций (открытие или расширение рынков). Политики и дипломаты даже сильнейших в инновационно-экономическом отношении держав выступают своего рода «менеджерами по продажам» своих национальных высокотехнологических комплексов, главным образом в части проектов с повышенной капиталоемкостью («большая» энергетика, авиация и т.д.), двойного или военного назначения. Достаточно вспомнить то, с какой милой непосредственностью Кондолиза Райс и Хиллари Клинтон продавали новые самолеты «Боинг» в ходе своих визитов в страны Азиатско-Тихоокеанского региона и в Россию, и становится понятно, что заботливая рука «большого брата» всегда рядом с крупным инновационным бизнесом и готова поддержать родные высокие технологии.

Причины такого союза многообразны, и они отнюдь не сводятся к влиянию интересов технологических компаний на государственную политику. Здесь и обеспечение роста занятости, и стремление сохранить мировое технологическое лидерство, и пр. А для развивающихся стран правильно ориентированная международная политика определяет еще и уровень доступа к мировым рынкам идей, капитала, технологий и кадров.

Однако высокие технологии – это и самостоятельный инструмент внешней политики. Продажа важных технологий стимулирует развитие стратегического диалога и альянсов, обусловливает формирование лояльности («мы предлагаем вам самое совершенное…») и является элементом «мягкой силы». Присутствует фактор стратегической привязки к стране-поставщику – через услуги постпродажного обслуживания и модернизации, подготовку кадров и т.д. Несколько примеров могут служить образцами. Стратегия США в области торговли современными вооружениями и военной техникой (ВиВТ), в том числе военно-техническая политика (недавние сделки с Тайванем, Индией). Действия СССР и России (сотрудничество с КНР и Индией, отчасти Венесуэлой и другими странами). Курс Франции в Северной Африке, а в определенной степени – и контракт на продажу «Мистралей» российскому ВМФ.

Данная логика все чаще применима и к гражданским, коммерческим технологиям. В этом смысле показательна попытка сделки Соединенных Штатов и Индии 2005 г., основанная на соглашениях о развитии ядерных энергетических технологий. Аналогичная ситуация складывается и в сегменте наукоемких услуг, прежде всего в сфере научно-технологического образования и аутсорсинга, где используются практики манипулирования визовым режимом, управления доступом к программам и функциям и тому подобные инструменты. Наконец, инновационная составляющая внешней политики – это еще и способ стимулирования «правильного» поведения контрагента. Путь к модернизации и развитию идет через принятие политических правил игры и соблюдение «хорошего тона» на мировой арене.

Никто не спорит с тем, что в наше время геополитический потенциал государства определяется инновациями и гражданскими высокими технологиями не в меньшей мере, чем военной мощью. К примеру, огромное сосредоточение в Китае высокотехнологических производств американских компаний дает КНР дополнительные возможности воздействовать на политику Вашингтона, а инвестиционная, технологическая и торгово-экономическая мощь Поднебесной позволяет влиять на развивающиеся страны и формировать имидж государства-лидера. При этом гражданские инновации прямо влияют и на оборонные возможности. Ведь в последние десятилетия процесс трансфера технологий между военным и гражданским секторами стал двунаправленным, так что сплошь и рядом уже гражданские нововведения в сфере материаловедения, электроники, авиакосмоса и пр. укрепляют военный потенциал.

Все это свидетельствует о значении внешней политики в сфере инноваций, и, наоборот, инновационного потенциала – для дипломатии. В реальности подобных пересечений еще больше, и все они требуют учета. Схема иллюстрирует существующие взаимосвязи.

На пути к идеалу

Какова ситуация в России? К сожалению, не приходится говорить о последовательности и максимальном использовании потенциала внешней политики для решения инновационных задач, равно как и о поддержке внешнеполитических инициатив со стороны инноваций. Единственным значимым примером более-менее успешного альянса между двумя направлениями деятельности является маркетинг отечественных инновационных технологий, который российская сторона проводит в отношении развивающихся стран, особенно из числа бывших друзей СССР. К примеру, история с ГЛОНАСС, ядерными технологиями, ВиВТ, некоторыми инициативами в авиационной отрасли («продажа» SSJ), рамочной научно-инновационной кооперацией. Кроме того, внешнеполитический и общеполитический ресурсы используются для развития собственного инновационно-технологического потенциала. Так, яркими примерами служат проекты Сколково (и фонд, и университет), которые стали едва ли не именем нарицательным для мягкого принуждения западных компаний к инновациям в России.

Но, несмотря на все это, развитие инноваций до сих пор де-факто и де-юре не стало целью и практикой внешней политики, более того, в сознании властей эти направления все еще разделены. Отечественная дипломатия по-прежнему занята чистой политикой.

Взаимоотношения инновационных процессов и внешней политики

Можно и дальше перечислять упущенные шансы, однако важнее то, что исправление ситуации возможно, и внешней политике принадлежит здесь не последняя роль. На первых порах речь будет идти главным образом о внешнеполитической поддержке инноваций. Однако по мере того, как инновационные процессы станут значимыми и органически войдут в ткань российской дипломатии, процесс станет двунаправленным, а сами инновации превратятся в мощнейший ресурс российской внешней политики.

Итак, что же делать? Ответ распадается на несколько направлений:

•  обеспечение комфортного внешнеполитического климата для развития инноваций;
•  установление системы и практики международно-политической поддержки инноваций;
•  придание дополнительной ценности российскому предложению.

Деньги любят тишину. Последние годы российская внешняя политика обогатилась громкими заявлениями, эффектными резонансными жестами и «принципиальными» позициями. С одной стороны, они призваны подчеркнуть независимость курса и наличие самостоятельной точки зрения, показать, что Россия также требует свою долю глобального влияния. С другой – чем громче заявления, тем легче скрыть реальную слабость и отсутствие настоящей возможности воздействовать на ситуацию в мире. Как следствие, нередки случаи повышенной эмоциональности, местами переходящей едва ли не к конфронтационному лексикону.

Как бы ни оценивать содержание самой внешней политики, инновационные процессы от такого поведения страдают. Жар словесных баталий и показные жесты отпугивают институциональных инвесторов, заставляют правительства зарубежных стран и транснациональные корпорации задуматься о том, чем им в перспективе грозит слишком глубокое сотрудничество с Россией (в т.ч. с точки зрения реакции США и других стран атлантического блока).

Отсылки к советским временам как доказательство правоты громогласного и жесткого курса неактуальны и, напротив, демонстрируют ограничения подобной линии. Во-первых, СССР никогда и не ставил перед собой цели интегрироваться в капиталистическую экономическую систему в качестве полноправного игрока, проникнуть на новые рынки коммерческих технологий, наладить полноценный технологический обмен с западными странами. А во-вторых, если вспомнить ограничения в рамках КОКОМ и иные меры Запада в технологической и экономической сфере, становится ясно, что и в то время идеологическая принципиальность обходилась дорого. В современной же ситуации, когда Россия не претендует ни на идейную альтернативность, ни на мировое доминирование, подобная практика нерациональна и контрпродуктивна.

Бизнесмены говорят: «Деньги любят тишину», для инноваций это справедливо вдвойне. Инновационный процесс, особенно столь хрупкий и слабый, как в России, крайне чувствителен к внешним факторам, требует политической тишины и спокойной работы. Соответственно, первым простым и незатратным решением России мог бы стать элементарный пересмотр лексикона и стилистики дипломатии. Угрозы и принципиальные позиции в духе «Не могу молчать!» должен заменить скучный, но достаточно эффективный язык бюрократов от дипломатии, взвешивающих каждое слово с учетом потенциального воздействия на торгово-экономическое и инновационное взаимодействие.

Уже одно это позволит улучшить климат инноваций. Ничто не будет пугать инвесторов, а также создавать у европейских государств противоречивое ощущение, что Россия стремится «захватить» у них стратегические активы и выкачать технологии, дабы, усилившись, диктовать Европе свою волю, создавать новые вооружения, угрожающие членам НАТО за их позицию по противоракетной обороне, или защищать «тиранов».

Рискнем предположить, что в целом возрастет и общая эффективность российской политики, ведь громкие слова и резкие движения и так не дают серьезной отдачи. Независимости и суверенитета они не добавляют ни на грамм, зато имидж портят серьезно, сокращая доступные дипломатические ресурсы. В конце концов, тот же Пекин трудно упрекнуть в зависимости от политики Вашингтона, однако дипломатия КНР по-конфуциански сдержанна и лаконична.

Экономизация политики. Другим шагом, логически следующим за деэмоционализацией, является существенное разбавление внешней политики экономикой, иначе говоря, ее деполитизация – как ни парадоксально это звучит.

«Мы не дипломаты, мы торговцы», – говорят представители МИД Китая, и с точки зрения задач инновационного развития это успешная стратегия. Хотя КНР реально подошла к уровню сверхдержавы, к такому статусу она приблизилась «иным путем». Не отказывая себе в самостоятельности и в усилении классических составляющих геополитической мощи, Китай делает акцент на развитие экономики и национальной инновационной системы, обеспечивая доступ к активам за рубежом, новым технологиям, профильным инвестициям, кадрам, знаниям, компетенциям. Китайские корпорации успешно покупают в США и ЕС целые компании и исследовательские центры, сотни тысяч китайцев получают образование и трудятся в научных учреждениях по всему миру. Подобная стратегия создает видимые экономические и стратегические риски для западных стран, но решительного отпора не встречает. Во всяком случае – пока.

Дело в том, что акцент на интеграцию в глобальные инновационно-экономические процессы не формирует прямого политического вызова, а предполагает ставку на статус-кво и сохранение правил игры. Укрепление же экономической взаимозависимости, в том числе резко возросшая роль в глобальных инновационно-технологических процессах, позволяет Пекину оказывать реальное влияние на позицию развитых стран, нивелируя наиболее проблемные сюжеты.

Что касается России, то оказывается, что окончательной уверенности в мотивах ее действий у западных стран нет. Конечно, вряд ли найдутся горячие головы, которые всерьез полагают, что Москва стремится захватить мир или распространить свою идеологию, тем более что последней попросту нет. Но Россия создает противоречивое впечатление, с одной стороны, ревизиониста, предлагающего переписать канву мировой политики за счет ослабления позиций атлантических держав, а с другой – «наследника СССР», пытающегося вновь утвердиться через поддержку одиозных режимов, жесткую оппозицию атлантической политике и иные подобные действия. Ничего не меняет даже тот факт, что по сути политика противоположная – Москва принимает правила игры, о чем говорят и вступление в ВТО, и охранительная позиция по реформе ООН, и целый ряд иных шагов.

Учитывая же достаточно слабое положение России в сфере экономики и с точки зрения иных параметров глобальной мощи, масштабные российские претензии на глобальное присутствие и влияние рассматриваются как необоснованные. Примечательно, как по-разному реагируют западные державы на военную политику России и Китая. Так, когда КНР строит океанский флот, это хотя и привлекает пристальное внимание, но все-таки понятно, что такой шаг необходим для защиты коммуникаций, поставок сырья, продукции, экономических интересов в целом. А вот российские усилия по перевооружению армии и флота вызывают недоумение и страх. Зачем, мол, России, поставщику сырья, такая мощь?

Даже в ресурсной политике просматривается двойной стандарт. Так, в 2010 г. КНР, обеспечивающая 95% мирового рынка редкоземельных металлов (РЗМ), резко ограничила их экспорт ради локализации у себя нужных производств. Более того, в том же 2010 г. Пекин «наказал» Японию за территориальные претензии почти полным эмбарго на поставки РЗМ. (Напомним, что РЗМ – один из ключевых ресурсов современной электроники, альтернативной энергетики, электротехники и т.д.). Но громогласных кампаний по бичеванию Пекина не последовало, обвинения в применении ресурсного оружия в политических целях тоже громко не прозвучали, хотя многие правительства не на шутку встревожились. Представим себе на месте Китая с РЗМ Россию с ее газом. Разница налицо.

И, наконец, учитывая специфический и очень ограниченный характер экономических связей России со странами Запада, решить существующие проблемы недоверия через рост взаимозависимости также не получается. Зависимость воспринимается не как благо, а как бремя.

Подобная ситуация априори предполагает создание неформальных международных режимов, снижающих возможность доступа России к технологиям, знаниям, рынкам и важным активам по целому ряду направлений, значимых для инновационного развития. Более того, серьезные ограничения накладываются и на стратегические инновационные альянсы с ТНК и зарубежными государствами. В частности, глубокие партнерства замыкаются на относительно узкой группе развивающихся стран. Они готовы заплатить определенную цену за российские науку и инновации, но обеспечить приращение их качества не могут.

Проблема здесь та же, что и в случае с громогласностью и эмоциями в дипломатии Москвы. Конкретный инструментарий амбициозной внешней политики и формулирования геополитических претензий, в большей мере характеризующийся попытками доказать всем и самим себе собственную великодержавность, мешают укреплению реального геополитического потенциала, основанного на экономике, инновациях и высоких технологиях. Любопытные параллели прослеживаются с федеральной политикой по НИОКР. Мировой опыт доказывает, что нынешняя ставка руководства страны на милитаризацию государственных расходов на науку сбивает с верного пути и действует в противоположном направлении, так как в долгосрочной перспективе подобная однобокость будет играть против развития научно-технологического потенциала даже оборонно-промышленного комплекса, не говоря уже об экономике в целом.

Реалистичным ответом на существующие вызовы представляется экономизация внешней политики: создание «технической» дипломатии, ориентированной в значительной мере на решение задач отечественного экономического и инновационного развития. Требуется сосредоточиться на маркетинге инноваций и открытии рынков, стратегических политико-экономических разменах в духе норвежской модели (доступ к ресурсам в обмен на технологии), строительстве больших инновационно-экономических альянсов и проч. То есть в каком-то смысле попытаться воспроизвести китайский опыт.

В полной мере повторить успех внешней политики Поднебесной не удастся. Отношение к России со времен холодной войны подозрительное, и желание видеть ее «стабильной, но не слишком сильной», столь дорогое сердцу многих западных идеологов, никуда не ушло. Но даже при этом экономизация и прагматизация внешней политики, ставка на полноценную интеграцию в мировые инновационно-технологические процессы – с национальным колоритом, но без очередного поиска «своего пути» – позволят достичь нового качества. В частности, снять ряд препятствий на пути доступа к зарубежным рынкам, активам, знаниям и компетенциям. Ведь при всей предвзятости западные экономики проявляют здравый прагматизм, когда речь заходит о практических вопросах.

Символична история зарубежных приобретений «Росатома». В 2009– 2011 гг. «дочки» госкорпорации купили германскую компанию Nukem Technologies (держатель значимых гражданских ядерных технологий), а также канадскую Uranium One (урановые месторождения в Канаде, США и иных странах). Хотя оба актива имеют явно стратегический характер, острых проблем с их покупкой не возникло. Регуляторы и политики в Германии, Соединенных Штатах и Канаде понимали мотивы «Росатома», сделка была выгодна, обоснована с экономической точки зрения и не несла в себе политического заряда. В отличие от показательно-неуспешной попытки Сбербанка и ГАЗа купить Opel.

Сила ценностей. Хотя «выключение громкости» и экономизация внешней политики являются важными условиями развития, в этот внешнеполитический коктейль стоит добавить еще один ингредиент.

Слабость российского инновационного потенциала и экономики в целом принуждают Россию искать доводы в пользу уникальности своего предложения для партнеров и контрагентов. Если в глазах западных стран и ТНК такую уникальность могут на первых порах обеспечить ресурсы и рынок, то перед лицом развивающихся стран и на долгосрочную перспективу никак не обойтись без большой Идеи (как совокупности ценностных установок и ориентиров) скорректированного глобального инновационного развития. Она должна быть основана, с одной стороны, на либеральных ценностях роста благосостояния и модернизации общества, а с другой стороны, предлагать справедливую практику глобального инновационного развития через выравнивание возникающих дисбалансов и недискриминационного доступа к определенному набору базовых инновационных услуг и возможностей. Иными словами – лозунгом должно стать равноправие всех государств и народов в возможности быть частью технологического прогресса.

В качестве дополнения потребуется разработать специальные финансовые и организационные инструменты, призванные поддержать справедливое инновационное развитие, гуманитарный трансфер технологий и компетенций и т.д. Тем более что, как показали недавние американские и западноевропейские попытки развития «новой энергетики» как группы революционных технологий, существует объективная потребность в подобных новых инструментах. При этом само собой разумеется, что любые попытки даже на идейном уровне противопоставить российскую версию «правильного» глобального инновационного развития «неправильным» или «своекорыстным» замыслам США и других развитых стран являются пагубными. Большая Идея должна быть не конфронтационной, а сугубо позитивной.

В целом Россия должна попытаться выработать научно-инновационную повестку мирового развития, сопоставимую по масштабу с концепцией «устойчивого развития». Концепт, который может быть сотворен и ретранслирован только при активном участии дипломатии. Пока что в российской внешней политике присутствуют лишь очень сырые заготовки, часто внутренне противоречивые, лозунговые и плохо поддающиеся восприятию.

Примеры успешной реализации подобных Идей налицо. Например, советские гражданские технологии были, прямо скажем, не везде и далеко не во всем сопоставимы с западными аналогами. Однако Советский Союз обладал мощным козырем – альтернативной идеологией. Она предполагала новые возможности роста экономики развивающихся стран, создание (по крайней мере на уровне видения) возможности войти в число экономических лидеров в будущем мировом порядке. Сегодня ситуация на планете благоприятствует тому, чтобы подобная Идея была сформулирована. Хотя эпоха идеологий, разделяющих мир, прошла, в разных регионах остро ощущается дефицит свежих предложений и спрос на модели развития. Косвенным свидетельством служат рост исламистских настроений, возрождение в некоторых регионах социалистической идеологии и иные схожие сюжеты.

Что касается содержательной стороны предложения, речь может идти об оказании помощи контрагенту в создании сектора фундаментально-прикладных НИОКР как предпосылки для его самостоятельной способности получения новых технологий. Именно эта уникальная способность, а не готовые технологии, где Россия не способна пока конкурировать с США, Западной Европой и другими развитыми странами, или чистая фундаментальная наука, должны стать «сердцем» новой повестки. 

Предоставление наукоемких услуг, в том числе в сфере создания НИОКР, международные научно-технологические проекты, а также развитие кадрового потенциала контрагентов – вот средства реализации данной Идеи. Важно подчеркнуть, что это уникальное предложение не должно быть ни чистой благотворительностью, ни простым зарабатыванием денег. Образование и наука могут предоставляться как услуга по справедливой цене или как бонус к более масштабной и предметной кооперации в инновационной сфере.

Корректное формулирование подобной Идеи и ее трансляция по силам современной России и соответствует ее интересам. Преимуществами здесь являются научно-технологическое образование, научный потенциал, а также неплохое знание развивающихся стран и сохраняющиеся контакты с представителями элит, обучавшимися в Союзе или дружившими с СССР. Новый смысл обретут и совершенно необходимые для реализации проекта связи с западным научно-образовательным сообществом, в т.ч. с русскоязычной научной диаспорой, которые стали выстраиваться в последние годы. Сразу оговоримся, что подобное предложение потребует серьезно расширить и рационализировать поддержку реформирования научно-инновационной и образовательной отрасли. С одной стороны, нужна более мощная и глобализированная фундаментальная наука и базовое научно-технологическое образование, с другой – требуется обеспечение сегмента практикоориентированных прикладных НИОКР, а также инженерных и технологических компетенций. Причем разработка предложений должна проходить с привлечением внешнеполитических элит и российских ТНК в качестве заказчиков и бенефициаров процесса.

При всей масштабности необходимых перемен в сфере науки и образования они в целом соответствуют идеологии уже осуществляющихся реформ, что облегчит их реализацию – хотя, повторимся, предпринимаемые усилия должны быть скорректированы и оптимально ресурсно обеспечены. Но затраты не должны пугать: если первоначально основные выгоды новой политики будут проявляться в рамках взаимоотношений с развивающимися странами, то впоследствии сами эти связи могут стать стратегическим ресурсом, делающим Российскую Федерацию привлекательным партнером уже для западных государств и ТНК.

Приступая к работе

Реализация выдвинутых выше предложений является задачей поистине масштабной и стратегической.

Во-первых, требуется коррекция всего комплекса целей, задач и инструментария внешней политики. Фактически России придется пройти точку самоопределения своего места и роли в мире – процесс крайне непопулярный и болезненный как для элит, так и для рядовых граждан. Никто не призывает отказаться от военно-политического потенциала или права иметь собственную точку зрения на процессы в мире, помогать союзникам или обеспечивать «присутствие флага» и интересов в разных частях света. Но нужно отдавать себе отчет в том, что ключевой задачей является развитие научно-инновационного, производственного и кадрового ресурса страны. И решение всех прочих задач станет возможным только вследствие успеха на этом направлении.

Во-вторых, вызовом станет и разработка профильных внешнеполитических курсов, дабы добиться целей и задач инновационного развития, и при этом не пожертвовать объективными национальными интересами и суверенитетом.

В-третьих, необходимо формирование пригодной к употреблению глобальной идеи, сопоставимой по масштабу с ведущими идеологиями и идеями прошлого и настоящего. А это вещь совсем не банальная, мощнейший интеллектуальный вызов.

Наконец, надо все-таки завершить многострадальную реформу науки и образования, идущую уже более двух десятилетий, и при этом обеспечить связь процесса с реформированием внешней политики.

В общем, требуется национальный проект, или же светлый гений – сплав князя Александра Горчакова, Георгия Чичерина и Александра I с одной стороны, Михаила Ломоносова, Игоря Курчатова и Дмитрия Лихачева – с другой, и Стива Джобса с Павлом Третьяковым – с третьей.

При этом нельзя полагаться только на Смоленскую или Старую площади. Меньше всего сейчас требуется очередная бюрократическая процедура, новая политическая дискуссия или же тонны формальных бумажных отчетов по консалтингу и проектам НИР. Главным является не проектирование, а проработка концептов и программных установок новой политики. А учитывая объективную комплексность данной задачи, инициативу должно взять на себя экспертное сообщество: специалисты-международники, представители естественно-научного сообщества, а также та часть корпоративного сектора, органов государственной власти и неправительственных организаций, которая способна на творческий подход и переосмысление привычных практик.