Россия в глобальной политике

Идея данной статьи возникла из размышлений над заявлением президента Таджикистана Эмомали Рахмона на саммите Совета глав государств СНГ в Астане в октябре 2022 года. Среди прочего он попросил не относиться к странам Центральной Азии как к бывшему СССР. В этом заявлении видится нечто большее, чем просто политическая риторика.

Это скорее попытка разорвать связь с path dependence (зависимостью от пути)[1], постоянно загоняющей отношения в регионе в рамки постсоветских связей. Следовательно, возникает вопрос, а есть ли выход за пределы такой траектории развития? О чём ещё следует сказать и что остаётся вне публичных заявлений политиков, но является самоочевидным?

В заголовок нашей статьи вынесено понятие «борьба за советское наследство». Это ключевой концепт для осмысления отношений в Центральной Азии. Означенная борьба представляет собой траекторию зависимого развития, при которой созданные в период существования СССР ресурсы и ценности определяют межгосударственные отношения и в XXI веке. Речь не только о крупных предприятиях или месторождениях природных ископаемых, но и о территориях и государственных границах, трансграничных реках и энергетических системах. Поскольку большинство из указанных ресурсов носят системообразующий характер, они напрямую влияют как на уровень неравенства, так и на политические амбиции отдельных лидеров. И борьба за изменение подобного положения вещей есть борьба за советское наследство.

Наследие советской цивилизации, особенно в сфере системообразующей инфраструктуры, составляет фундамент экономик региона, пусть даже стремительно дряхлеющий сегодня. Советское наследство – это инфраструктурные проекты, крупные индустриальные системы, языковое пространство, культурная общность, а также совокупность проблем, оставшихся со времён СССР, но во многом обострившихся из-за формирования новых государственных границ и различия экономических моделей развития уже независимых стран. Коммунальная инфраструктура в современных условиях стремительно деградирует, что приводит к масштабным техногенным авариям. Не менее сложной остаётся ситуация в отношении ирригации. Постоянная борьба за доступ к воде давно привлекает внимание мировой общественности. Зыбкий базис, доставшийся от прошлой эпохи, напоминает о необходимости реформ или амортизации. Только после того, как эта основа уйдёт в прошлое, можно будет перестать говорить на политическом языке, унаследованном от Советского Союза. Не вызывает сомнений, что это время близко, но пока наследство всё ещё оказывает непосредственное влияние на многие связи внутри региона.

Даже острота условно постколониальных дискуссий о недавнем прошлом является следствием зависимого развития.

Активно формируется фундамент нового регионального порядка. Новые экономические сферы, например, информационные технологии или связь, существуют вне полученной от СССР инфраструктуры. Но попытки её обновления предпринимаются и сегодня, в том числе при активном участии Всемирного банка. Наглядным примером является Рогунская ГЭС в Таджикистане, которая проектировалась ещё в 1976 г., но стала актуальной лишь в XXI веке. Разработка золоторудного месторождения Кумтор в Киргизии также полностью проработана в советское время, однако реально процесс запущен уже после распада СССР.

Схожий пример – проблема Аральского моря, доставшаяся Казахстану и Узбекистану по наследству от Советского Союза. По большому счёту, это целый комплекс экологических и политических вопросов, требующих решения в долгосрочной перспективе. Многие из них оказывают непосредственное влияние на характер межгосударственных отношений: от того, как они будут решены (или не решены), зависит будущее не только отдельных стран, но и всего региона в целом.

Итак, что же представляет собой это советское наследство, оказывающие влияние на развитие современной Центральной Азии? Мы попытаемся разобрать большинство значимых составляющих, включая некоторые сугубо символические факторы, которые стали такими, поскольку превратились в триггеры декларируемой деколонизации.

Наследие мегаиндустрии

Мегаиндустрия – сеть советских промышленных предприятий, создававшихся или проектировавшихся усилиями целой страны с планами включения их в систему общесоюзных экономических связей[2]. Многие из таких проектов сегодня стали памятниками ушедшей эпохи. Некоторые реализованы уже в рамках независимых государств, формируют значительную часть их ВВП, но несут в себе многочисленные социально-политические вызовы.

Планы на ренту с экспорта природных ресурсов как основы национального благосостояния были общей чертой для экономик большинства государств Центральной Азии постсоветского периода. Хотя необходимость привлекать иностранных инвесторов вынуждала их искать баланс между ресурсным национализмом и интересами транснационального бизнеса. Этот парадокс и приводит к появлению проблем.

Примером может служить золоторудное месторождение Кумтор в Киргизии. Оно было открыто в 1978 г., и только спустя десятилетие появилось обоснование целесообразности добычи здесь золота. Но разработка Кумтора началась уже в независимой Киргизии, при поддержке иностранных инвесторов. Несомненно, без их участия освоение в начале 1990-х гг. такого крупного высокогорного месторождения было бы невозможно. Тем не менее вопрос о национализации предприятия не терял актуальности и оставался в центре всеобщего внимания на протяжении почти всего постсоветского периода. Месторождение Кумтор геополитически значимо и для Центральной Азии, и в более крупном масштабе[3]. Речь не только о прямой связи объёмов добычи и котировок золота на мировых биржах. Основным иностранным инвестором в Кумторе в течение многих лет была влиятельная в Азии корпорация Centerra Gold – в разное время она осуществляла проекты на огромном пространстве от Турции до Монголии. В Кумторе компания контролировала почти 70 процентов прибыли, будучи одним из ключевых бенефициаров. Всё изменилось в 2022 г., когда предприятия-разработчики полностью перешли в собственность Киргизии. Centerra Gold ушла, но это не значит, что иностранные инвесторы потеряны. Месторождение всё ещё перспективно, а стабильно растущий интерес КНР и РФ к экономике Киргизии в современных условиях выводит местные предприятия на совершенно новый уровень отношений.

Не менее показательной является ситуация в металлургической отрасли Узбекистана, претендующего на статус регионального лидера. Предприятия, основанные после Второй мировой войны, сейчас модернизированы и обеспечивают стране статус лидера. Только по объёмам добычи золота Узбекистан занимает седьмое место в мире, а по урану – пятое. Месторождение урана в районе города Учкудук, разрабатывающееся Навоийским комбинатом, тесно связано с рынками США, КНР, Индии и Франции. Государство на протяжении всего постсоветского периода неизменно обладает высокой долей собственности в добывающей отрасли (по сравнению с другими странами региона).

Рогунская ГЭС в Таджикистане и освоение газовых месторождений в Туркмении иллюстрируют те же процессы. Да, строительство газопровода из Туркмении в КНР, того, что проходит через Узбекистан и Казахстан, – позитивный пример постсоветского сотрудничества. Но этот проект уходит корнями в эпоху хозяйственных связей между среднеазиатскими республиками СССР[4]. Хотя стоит оговориться, что период независимости стал эпохой path creation (создания собственного пути)[5] для целого ряда индустриальных проектов, которые в силу ряда обстоятельств просто не могли быть реализованы в СССР. Уход от громоздкой системы советского планирования открыл независимым государствам новые возможности для развития индустриальных объектов другого типа – с участием иностранных инвесторов, но основанных на советских геологических и технических разработках.

Так современная геоэкономическая ситуация в Центральной Азии превратилась в сложный комплекс трёх взаимозависимых факторов: советского наследия, иностранных инвестиций и ресурсного национализма.

Последний упомянутый нами фактор – не просто дань популизму, скорее он – часть наследия советской эпохи с соответствующим представлением о справедливости распределения природных богатств.

Борьба правительств государств Центральной Азии за национальный контроль над месторождениями природных ископаемых должна привести к консолидации усилий на уровне всего региона. Попытка выступать «единым фронтом» может обеспечить благоприятные экономические условия. Но с момента распада СССР эти страны постоянно сталкиваются, и в возникающие политические противоречия вмешиваются внешние акторы: Москва, Анкара, Пекин и Вашингтон[6].

Ресурсный национализм

XXI век характеризуется глобальным подъёмом ресурсного национализма, страны Центральной Азии – не исключение[7]. Но идея того, что монопольным бенефициаром всех природных богатств на территории одного государства может быть только народ этого государства, имеет советские корни. Так называемая «природная рента», или выплаты всем гражданам государства из средств прибыли добывающего сектора, несомненно, явление более современное.

Как уже отмечалось ранее, понятие ресурсного национализма берёт начало в конституциях союзных республик СССР, в которых был закреплён тезис о том, что природные богатства принадлежат государству. Статья 11 Конституции Киргизской ССР гласила: «В исключительной собственности государства находятся земля, её недра, воды и леса» (при этом первая статья объявляет характер самого государства социалистическим и общенародным)[8]. Аналогичные формулировки можно встретить также в одиннадцатых статьях конституций Узбекской ССР, Казахской ССР, Туркменской ССР, Таджикской ССР.

На современном этапе термин «национализированный» означает «переданный в государственную собственность». В статье 14 Конституции современной Туркмении отмечается: «Земля и недра, воды, растительный и животный мир, а также другие природные богатства являются общенациональным богатством Туркменистана, охраняются государством и подлежат рациональному использованию»[9]. Данная идея не исключает предоставления концессий иностранным инвесторам, однако право собственности остаётся за государством. Схожие положения можно найти почти во всех конституциях постсоветских государств Центральной Азии, все они, в сущности, отсылают к статье 11 основных законов союзных республик[10].

При этом едва ли не единственным примером относительно успешной выплаты природной ренты стала Монголия. Эта страна, в прошлом часть социалистического лагеря, в постсоветский период столкнулась с теми же корпорациями, что и Киргизия, в том числе с Centerra Gold. Хотя по большому счёту монгольский опыт – предмет отдельного разговора. Там сложилась своя ситуация, на которую повлияли особые факторы, но с рассмотренными нами выше примерами и её объединяют те же формулировки прав собственности на ресурсы, присутствующие в конституции эпохи социализма.

По сути советское право и пропаганда заложили основы представлений о том, какое распределение природных недр является справедливым. Говоря о советском path dependence, мы прежде всего ориентируемся на этот опыт. Популистские риторики о национальном богатстве с отсылкой к опыту ближневосточных государств – не более чем рецепция советского права, переосмысленного на основе опыта арабских нефтедобывающих стран. В этом контексте формируется интересная взаимосвязь между национальной идентичностью и недрами земли, на которой эта нация существует.

Эпитеты «народное богатство» и «основа будущего» – категории политического и исторического оптимизма, характерные для Центральной Азии, и они тесно связаны с риториками ресурсного национализма.

Последний является вполне измеряемым явлением. В частности, Verisk Maplecroft формирует рейтинги стран по риску развития ресурсного национализма. Казахстан и Таджикистан имеют в них традиционно низкий индекс[11]. И это позволяет глобальным игрокам влиять на экономическую ситуацию, а с точки зрения соседних стран Центральной Азии – «вмешиваться во внутренние дела государства». Например, в 2022 г. Всемирный банк рекомендовал Таджикистану снизить государственные затраты на строительство Рогунской ГЭС и увеличить частное финансирование, мотивируя это накоплением государственного долга и опасностью проблем его выплат[12].

Характеризуя ситуацию в Казахстане, востоковед Александр Кадырбаев отмечает: «Особенности приватизации нефтегазовой отрасли в Казахстане привели к тому, что правительство оказалось не в состоянии проводить последовательную политику, отстаивающую национальные интересы перед иностранными инвесторами, способствующую полной загрузке отечественных нефтеперерабатывающих заводов и обеспечивающую сбор налогов с нефтяных компаний в полном объёме»[13].

Переход к новым экономическим реалиям в 1990-е гг. опирался на вполне конкретную ресурсную базу и индустриальную основу. На первом этапе важно было переосмыслить этот багаж как не советский, а национальный, однако делалось это с опорой на советский язык национальной политики. В результате к началу XXI века стремительно распространяющийся ресурсный национализм получил гибридные черты, с одной стороны, периферийного капитализма, а с другой – совершенно советские установки о справедливом распределении социальных благ. Хотя нужно оговориться, что периферийный капитализм почти повсеместно сочетается с популярностью левых идей, которые в Центральной Азии имеют собственные традиции.

Именно поэтому мы говорим о ресурсном национализме в данном регионе как о некоем path dependence, берущем начало из позднесоветской эпохи. Кроме того, борьба за советское наследство идеологически связана с двумя полярными идеологическими установками. Одна из них, в частности в Таджикистане, ориентирована на сотрудничество с глобальными финансовыми институтами в развитии мегаиндустриальных проектов советской эпохи. Другая идеология (в мягкой форме – в Киргизии и более радикально – в Монголии) настаивает на исключительном праве народа страны на собственность или преференции с ресурсодобывающей промышленности.

* * *

Центральная Азия в современной риторике политических лидеров постепенно выходит из диапазона шаблонных оценок, привычных для постсоветского пространства. Но процесс это достаточно длительный, и в его основе отнюдь не преодоление великодержавного мышления. Он находится в плоскости экономических связей, национальных интересов и транснациональных амбиций. Все переменные напрямую обусловлены тем, что мы называем борьбой за советское наследство: конкуренция за передел сфер влияния, за доступ к ресурсам, за возможности их экспорта в определённых направлениях и за сценарии политической интеграции. А ещё – схватка за осмысление общего прошлого, которое активно используется как инструмент конкуренции за доступ всё к тем же месторождениям природных ископаемых.

Выход из этой ситуации возможен при условии интеграции в рамках ЕАЭС или в формате ЕАЭС+. Это позволит странам Центральной Азии обрести устойчивую и сильную общерегиональную позицию, которая напрямую повлияет на отношения с иностранными инвесторами и координацию спроса и предложения на рынках. На осознание этой объективной необходимости требуется время. Сейчас лишь ресурсный национализм выступает как более или менее популярная программа противодействия хищнической эксплуатации месторождений ресурсов и инфраструктуры по их экспорту со стороны транснациональных компаний.

Другим важным аспектом советского наследия стали память и идентичность, прямо или опосредованно связанные с советскими представлениями, что природные богатства должны принадлежать народу. Возможно, именно это и является самой важной частью советского наследия, от которого так стремятся избавиться сторонники идеи деколонизации советского прошлого. Эгалитарная сторона советского проекта сегодня оказалась вне политических заявлений или попыток переосмысления не только общего прошлого, но и общественных ценностей.

Данный дискурс прямо предопределяет влияние на политические системы стран Центральной Азии. За годы их самостоятельного существования, вне зависимости от степени авторитарности или демократичности режимов, под влиянием богатых ресурсов, а также советского наследия сформировались политические институты, идеологемы и соответствующие подходы к управлению, которые проецируются в систему властных структур. Яркий пример – Киргизия, где открытая политическая борьба партий отражается в политических программах и предвыборной риторике, а формирование правительств по партийному принципу, создание соответствующих парламентских фракций недвусмысленно показывают вес и значение тех или иных комитетов, министерств и ведомств.

Борьба за советское наследство продолжается, поскольку созданные в рамках советской цивилизации индустриальная база и инфраструктура ещё долго будут вызывать интерес у мировых держав и транснациональных корпораций. Именно поэтому возникают отсылки и к общему прошлому, и к основной точке невозврата – к распаду СССР. Появление качественно новых отношений возможно в случае или окончательного перераспределения сфер влияния, или возникновения экономик совершенно иного типа, не основанных на экспорте природных ресурсов.

Всё вышесказанное не является проблемой исключительно центральноазиатских стран. Во многом это прямо влияет на саму рефлексию России как правопреемницы СССР и советского наследия в целом. Теоретически можно ставить вопрос не только об отношении к советскому наследию во внутрироссийском дискурсе, но и о проекции сегодняшней Российской Федерации на то же наследие уже в новых независимых государствах, бывших частью СССР. Это особенно важно в новой геополитической картине мира, активная фаза формирования которой началась в конце зимы 2022 года.

Золото, пресная вода, уран, газ – всё это востребовано настолько, что уровень конкуренции за них в перспективе будет только расти. Географическая близость крупных потребителей, Китая и Индия, также будет сказываться на характере соперничества. В сущности, борьба за советское наследство – противостояние за контурыновой геоэкономики Азии.