Пока США, Великобритания и Австралия занимаются формированием нового объединения AUKUS, появились сообщения о создании «новой четвёрки» во главе с Китаем и с участием Ирана, Пакистана и России.
Недавнее присоединение Ирана к Шанхайской организации сотрудничества (ШОС), планы сотрудничества четырёх стран по Афганистану и совместные морские учения России, Китая и Ирана, по-видимому, подпитывают спекуляции о таком геополитическом развитии событий.
У Пекина давние прочные отношения с Исламабадом, а связи с Москвой и Тегераном стали более тесными, после того как оба государства подверглись санкциям со стороны США и их союзников. Все четыре столицы в той или иной степени имеют проблемы с так называемым Западом.
Однако недовольство Западом само по себе не является основой стратегической конвергенции. Возьмем Россию и Китай. Несмотря на высокий уровень отношений Си Цзиньпина и Владимира Путина, доверие остаётся чувствительным вопросом. Россию тревожат конечные цели Китая на Дальнем Востоке, в Арктике и Центральной Азии. Кроме того, стороны открыто не поддерживали друг друга по таким вопросам, как Крым / восток Украины или споры в Южно-Китайском море.
Чёткие пределы, стоящие перед «другой четвёркой», заставляют задаться вопросом о готовности и способности Китая строить альянсы.
Стороны также нередко подрывают стратегические позиции друг друга ради коммерческой выгоды. Сотрудничая с Индией, Россия пытается продать сверхзвуковые крылатые ракеты BrahMos странам, претендующим на спорные острова в Южно-Китайском море, в частности Филиппинам. А китайские компании активно участвуют в разработке Стамбульского канала – проекта президента Турции Реджепа Тайипа Эрдогана, который значительно расширит присутствие НАТО в Чёрном море.
Не являются прочными и другие стратегические узлы альтернативной «четвёрки». Россия и Иран яростно конкурируют в Сирии, хотя оба государства поддерживают президента Башара Асада. Чтобы лишний раз не раздражать Вашингтон, и Россия, и Китай периодически отдают Иран ему на растерзание. К разочарованию Тегерана, Москва и Пекин не стали продавать ему оружие, хотя эмбарго ООН истекло в 2020 году.
Отдельного упоминания заслуживают отношения Китая и Пакистана. Несмотря на громкие заявления о «железной братской связи», Исламабад не жаждет становиться вассалом Пекина – или не желает, чтобы его так воспринимали. Эти опасения мотивируют Пакистан к сдержанному сближению с Индией и восстановлению связей с США.
Для начала Пекину нужно чётко сформулировать своё видение международных отношений. Флагманское заявление Си Цзиньпина о «сообществе единой судьбы человечества» – слишком неопределённое и аморфное.
Вряд ли Россия, Пакистан или Иран с уверенностью смогут сказать, как они встроятся в это сообщество.
Предлагаемые США концепции «основанного на правилах миропорядка» и «свободного и открытого Индо-Тихоокеанского региона» тоже звучат несколько расплывчато, но по крайней мере они привязаны к реальным институтам и кодифицированным нормам.
Другие аспекты китайского видения менее туманны. Си Цзиньпин всё решительнее говорит о намерении КНР построить вооружённые силы мирового уровня к 2027 году (год столетия основания Народно-освободительной армии Китая) и стать первенствующей мировой державой к 2049 году (через сто лет после создания Китайской Народной Республики). Предложенная Си концепция национального обновления воспринимается в Компартии как возвращение Китая на принадлежащее ему по праву место на вершине международной системы.
Диссонанс между этим видением и внешнеполитическими целями Ирана и России очевиден. Оба государства стремятся к доминированию в своих регионах. Россия по-прежнему считает себя глобальной державой и хочет, чтобы США и Китай воспринимали её как равного партнёра.
С 1980-х Китай официально придерживался политики невступления в альянсы.
Непонятно, готов ли Пекин принять эти амбиции, особенно учитывая, что Центральная Азия и Ближний Восток расположены очень близко к Китаю. «Кондоминиум» Пекина с Москвой в Центральной Азии пока работает. Но сохранится ли он, если разрыв сил между Москвой и Пекином, как ожидается, продолжит увеличиваться, неясно. Несмотря на тесные связи в прошлом, став сильнее, Китай просто игнорировал протесты Индии по поводу вторжения в её сферу влияния.
Иными словами, немногие страны, обладающие определённым весом, готовы принять мировоззрение Китая, а это существенно усложняет формирование альянсов и коалиций. США, напротив, в основном удавалось прийти к общему пониманию регионального порядка со своими союзниками и партнёрами.
Возьмём новое объединение AUKUS. Помимо общей истории в Индо-Тихоокеанском и других регионах все три государства явно отдают предпочтение статус-кво. Доверием и осознанием общей цели обусловлена готовность обмениваться важными разведданными и военными технологиями, в частности по ядерным подлодкам, искусственному интеллекту и другим передовым оборонным направлениям.
Ещё один ключевой элемент равновесия – то, чего хочет сам Китай. С 1980-х Китай официально придерживался политики невступления в альянсы. Китайские эксперты по международным отношениям обосновывали эту политику с точки зрения сохранения манёвренности, независимости и стремления полагаться только на себя. Они также подчёркивали, что «кандидатов в союзники немного» и, возможно, альянсы с этими странами обойдутся дороже, чем они того стоят. Любой альянс с Ираном и Россией, безусловно, вызовет противодействие и тревогу на Западе, Ближнем Востоке и в Азии.
Имеет ли это значение? Без формального альянса Китай имеет доступ к передовым (хотя и не новейшим) российским военным технологиям, широкой политической координации и возможность сеять раздор между участниками американской сети альянсов в Азии.
Однако, как показывают примеры Крыма и ситуации в Южно-Китайском море, существуют чёткие пределы этого сотрудничества по критическим вопросам. Трудно прогнозировать, как, действуя в одиночку (и в условиях медленного возрождения своих альянсов Соединёнными Штатами), Пекин сможет сочетать свои глобальные амбиции с демографическими, экономическими, экологическими и социальными вызовами, которые неизбежно будут оттягивать ресурсы на внутреннюю политику.
The Interpreter
