К середине 2010-х гг. Центральная Азия оказалась перед выбором между тремя проектами – российско-казахстанским (региональный центр развития), американским (подключение к нероссийским транспортным коридорам), китайским (превращение региона в безопасную зону сухопутного транзита Китая в направлении Европы и Ближнего Востока).
Когда в центральноазиатских столицах осознали, что перечисленные проекты являются основными альтернативами, бушевал украинский кризис. Он в значительной степени искажал восприятие любых начинаний местными элитами. Их представления о геополитическом балансе в последние десять лет трансформировались, теперь они предпочитают геополитический нейтралитет, поэтому крайне настороженно относятся ко всему, в чем им видится «тень» геополитики. А такую «тень» давно подозревали в российском и американском предложениях, поэтому лучше относились к китайскому, хотя отдают себе отчет во всех его подводных камнях и отнюдь не собираются превращаться в обочину китайской экономики.
Мозаика вариантов
К концу 2014 г. и началу 2015 г. стало понятно, что страны Центральной Азии не могут или, скорее, не хотят делать окончательный выбор (даже в случае вступления в ЕАЭС, как Казахстан и Киргизия). Первыми это уловили Соединенные Штаты. Осенью 2014 г. американские дипломаты предложили китайским коллегам обсудить возможности координации между Новым Шелковым путем (НШП) и Экономическим поясом Шелкового пути (ЭПШП). В марте 2015 г. высокопоставленные американские дипломаты открыто объявили (хотя в непубличном формате эта позиция существовала с конца 2013 г.), что позитивно относятся к ЭПШП (но негативно к ЕАЭС) и считают, что НШП и ЭПШП «полностью стыкуются» (fully complementary).
Весной 2015 г. Россия тоже сформулировала предложение Китаю – сочетать ЭПШП и ЕАЭС, и 8 мая Си Цзиньпин подписал в Москве декларацию о сопряжении двух проектов. А через несколько дней в Пекин прибыла американская делегация во главе с заместителем помощника государственного секретаря по делам Южной и Центральной Азии Ричардом Хоугландом, которую приняли на невысоком (возможно даже – намеренно невысоком) уровне. Американцы предложили скоординировать НШП и ЭПШП. Таким образом, к настоящему времени Китай имеет возможность сочетать свой ЭПШП и с российским ЕАЭС, и с американским НШП. Уровень китайско-российских переговоров на этот счет явно выше, однако темпы согласований невысоки по обоим направлениям.
Какие из трех проектов более совместимы? Вернее, сейчас вопрос стоит таким образом: какой из них – российский или американский – более стыкуем с ЭПШП (варианта совместного развития НШП и ЕАЭС нет в повестке дня ни одной из сторон)?
Интересно, что при всей разнице между американскими инициативами «Большой Центральной Азии»/«Нового Шелкового пути» и китайским ЭПШП у них есть общая основа. В Америке даже иногда пишут, что Китай собирается делать именно то, что хотели, но так и не сделали США. По разным причинам, но и американцы, и китайцы опираются на идею глобализации. Соединенные Штаты намеревались (и по-прежнему говорят об этом, правда, без прежнего энтузиазма) дать Центральной Азии доступ к глобальному пространству. КНР желает сохранить собственную включенность в глобальную экономику, поддержать или максимально продлить ее прежнюю модель. Китаю нужно пройти через Центральную Азию к Европе и Ближнему Востоку.
У интеграционного проекта России другой приоритет – создание максимально сплоченной региональной экономической группы. Для этого внутри экономического объединения нужно снять барьеры для движения товаров, услуг, капиталов, рабочей силы. Однако это возможно в той степени, в какой укрепляются общие внешние границы объединения.
Впрочем, наличие похожей основы в американском и китайском «шелковых путях» может как раз и не быть аргументом в пользу их сочленения. Зачем Китаю американский «тезка», если он сам собирается делать примерно то же самое? В США полагают, что китайцы способны создавать физическую инфраструктуру («железо»), а американцы – «софт», так как имеют большой опыт в установлении режимов торговли. Впрочем, Китай может рассматривать это как предложение Вашингтона совместно управлять инфраструктурой, сооруженной на китайские деньги, что Пекин вряд ли будет склонен принять, если только не окажется вынужден сделать это в силу дополнительных обстоятельств (например, связанных с вопросами региональной безопасности).
Стыковка же российского и китайского проекта может иметь смысл и для Китая, и для России. Подчеркнем, что большая перспектива видится не в объединении двух проектов, а в их скоординированной параллельной реализации. Евразийский экономический союз предоставляет Китаю надежный и безопасный транзит в нужных ему направлениях, а Пекин участвует в развитии пространства ЕАЭС не как периферии своей экономической системы, а как самостоятельного центра развития в Евразии. Это может отвечать и интересам самих стран Центральной Азии.
У тамошних элит есть интерес и к региональному, и к глобальному видению своего региона. Центральноазиатские государства не заинтересованы в том, чтобы оказаться запертыми в глубине Евразии, вдали от магистральных торговых маршрутов. Но им не нужна и полная открытость. В абсолютных цифрах весь регион исключительно мал в масштабах мировой хозяйственной системы. При полном снятии барьеров государства рискуют потерять экономический суверенитет, стать пространством сухопутного транзита, ряда крупных инфраструктурных и энергетических проектов, которые будут обслуживать экономические интересы элиты, мало что давая основной массе населения.
Для поддержания долгосрочной социальной стабильности региону нужно широкое экономическое развитие с реиндустриализацией для создания рабочих мест. Объективно этому может способствовать и глобализация, и регионализация. Главное – определить безопасный баланс, и теоретически Китай и Россия имеют наилучшие шансы ему содействовать. Решение этого практического вопроса будет идти параллельно с научными дискуссиями о соотношении трендов глобализации и регионализации в современном мире.
Мир не для Центральной Азии
Представители разных школ называют происходящие в мире изменения в информационной и научно-технологической сфере по-разному: третьей промышленной революцией (Джереми Рифкин), новым технологическим укладом (Сергей Глазьев) или просто «новой реальностью». Но все имеют в виду примерно одно и то же. Прорывные технологии вытесняют традиционные способы производства. Экстраполяция уже идущих процессов в будущее приводит ученых и предпринимателей к мысли, что многие сектора экономики в скором будущем серьезно трансформируются; изменятся способы и география производства, распределение добавленной стоимости между участниками производственных процессов. В результате серьезно изменится баланс между развитыми и развивающимися странами.
Ожидается, что производство станет: менее энергоемким – понадобится меньше нефти и газа, менее материалоемким – упадет спрос на промышленные металлы, менее трудоемким – сократится использование дешевой рабочей силы. Все вместе это может серьезно двинуть вперед тенденцию, которая отчасти наблюдается уже сейчас, – возвращение производств из развивающихся стран в развитые. Роль тех, кто находится в индустриальных и сырьевых нишах, уменьшится, а тех, кто занимает научно-техническую нишу, возрастет.
Вопрос, как именно новые технологии изменят международную политику и мировой порядок, остается открытым. Возможно, верх возьмет тенденция глобализации, когда роль национальных правительств снизится, и субъектами глобализации станут развитые регионы/области в различных частях мира. На заре глобализации Жак Аттали прогнозировал мир (в русском переводе его книга вышла в 1991 г. под заголовком «На пороге нового тысячелетия»), в котором центры развития (мегаполисы) объединены в глобальную систему, а мировая элита ведет кочевую жизнь, свободно перемещаясь по миру между центрами развития. При этом мегаполисы разделяют огромные пространства, отданные на откуп новым варварам, тем, кто не получил доступ в новую современность и отброшен за пределы цивилизации. Теперь, на новом витке развития технологий и ожидаемых в связи с этим перемен, такое направление мысли опять набирает силу. Пусть и немного в других терминах, но речь идет в принципе о том же. Прогнозируется выделение «долин» (территории-лидеры в производстве и использовании новых технологий), вокруг которых образуются «пояса» – «зеленый» (менее развитый, чем «долина», но живущий с ним в определенном симбиозе и дружественный), «желтый» (еще менее развитый и живущий в определенном симбиозе с «зеленым») и «красный» (совсем неразвитый и нестабильный). (См. Евгений Кузнецов. Россия и мир технологического диктата. Три сценария будущего // Россия в глобальной политике. 2016. № 2.)
Сохраняется множество вопросов. Развернется ли соперничество между «долинами»? Какие формы оно может принимать, какими методами осуществляться? Почему менее развитые «пояса» смирятся со своим положением и не попытаются атаковать «долины»? Как вся эта система будет управляться, если границы между «долинами» и «поясами» не совпадут с нынешними границами государств?
В долгосрочной перспективе возможна попытка построить «новый мир» на основе других технологий (и сопутствующих им ценностных и мировоззренческих парадигм), но в обозримой перспективе роль правительств (и индивидуально, и в коалициях) останется высокой. Субъекты «новой реальности» станут сотрудничать с правительствами развитых стран, где есть сложившаяся элита, а не обособятся в своих «долинах» и не займутся (по крайней мере, пока) строительством параллельного мира.
В условиях нарастания нестабильности роль правительств, обеспечивающих безопасный ареал деятельности для бизнеса, скорее возрастет, чем уменьшится. Более того, можно ожидать увеличения роли национальных властей и в контроле за распространением прорывных технологий, предотвращением в сотрудничестве с бизнесом промышленного шпионажа. Эта линия соперничества будет способствовать появлению нескольких центров развития, в той или иной степени между собой конкурирующих. Это, а также ряд других обстоятельств может поддержать тенденцию регионализации.
Модель мировой экономики последних десятилетий опиралась на глобальные цепочки добавленной стоимости (GCV), когда части производства конечной продукции были распределены по миру, а развивающиеся страны привлекали их на свои территории, что стимулировало экономическую глобализацию. В «новой реальности», по крайней мере на ранних стадиях, глобализация не так необходима. Производства концентрируются в тех странах и регионах, где есть высококвалифицированные кадры, а они системно воспроизводятся именно в развитых странах (образование, прикладная и теоретическая научные школы, производственный сектор). Будут формироваться «эволюционные спирали», где прогресс или запрос в каком-то одном сегменте подхлестывает усилия и развитие в другом. Подобную систему «эволюционной спирали» имеют лишь немногие государства, и только они в состоянии претендовать на создание новых технологических зон, имеющих, особенно поначалу, региональные масштабы.
Регионализации в «новой реальности» будет также способствовать покупательная способность и емкость рынков сбыта. Поскольку технологическую и образовательную базу под «новую реальность» могут создать и поддерживать лишь развитые страны, они же предоставят и рынки сбыта, так как их жители располагают соответствующим уровнем покупательной способности. Как указывает Boston Consulting Group, «одним из следствий этих процессов станет то, что глобальное производство будет все чаще становиться региональным. Поскольку низкозатратные производственные центры существуют во всех регионах мира, большее число товаров, потребляемых в Азии, Европе и Америках, будет сделано вблизи дома». Процесс возвращения в развитые страны ранее вывезенных производств и технологий уже начался.
Пока в развитых высокотехнологичных центрах в процессе регионализации намечается концентрация прежде всего высокотехнологичного и дорогостоящего производства. Однако эксперты указывают, что по мере удешевления технологий в этих же центрах будет концентрироваться и изготовление дешевой потребительской продукции, отданное роботизированным линиям, что приведет к снижению стоимости конечной продукции. Если оба сегмента – и дорогие высокотехнологичные, и массовые дешевые товары – будут производиться в развитых технологических центрах, по развивающимся странам будет нанесен сокрушительный удар.
В этой связи перед государствами, опоздавшими к раздаче дивидендов от глобализации, вырисовывается достаточно мрачная перспектива. Они постепенно окажутся отсечены от интеллектуальных ресурсов, инвестиций, капиталов и технологий. Это, в свою очередь, снизит их шансы на создание собственных технологических зон, повысит угрозу внутренней нестабильности и оттока кадров ввиду отсутствия нужного количества рабочих мест.
Кого выбрать?
Вероятность создания в Центральной Азии собственных технологических зон в рамках «новой реальности» нулевая. Несмотря на обширные запасы сырья и декларируемые из года в год высокие темпы роста ВВП, доля региона в абсолютных величинах по мировым масштабам незначительна. Экономики таких объемов не в состоянии профинансировать создание собственной технологической и научной базы. Что касается дешевых сегментов производства, в том числе тех, которые сегодня выводятся из Китая, то Центральная Азия вряд ли сможет конкурировать с такими странами, как Вьетнам, Лаос, Камбоджа, Индонезия. Они уже оседлали этот процесс и имеют преимущество в виде близости к международным морским торговым маршрутам.
В Центральной Азии нет научно-технического потенциала для превращения в самостоятельный региональный центр развития. Рано или поздно центральноазиатским странам придется примкнуть к какому-то из формирующихся центров мирового развития, к одной из технологических зон, чтобы сохранить свою включенность в мировые процессы. Выбор невелик, как и число центров развития в «новой реальности». По большому счету, это может быть «Большой Запад» (Соединенные Штаты, Евросоюз, Япония, Южная Корея), Китай или Россия. Конкуренция между всеми центрами обостряется, одной из ее составляющих является получение преимуществ при переходе к новому технологическому укладу.
США и их наиболее развитые с технологической точки зрения союзники идут в авангарде. При этом сохранение глобализации в прежнем виде не выгодно Соединенным Штатам, т.к. дает явные преимущества Китаю. Шансы Центральной Азии войти в американскую технологическую зону, скорее всего, невысоки. В рамках «новой реальности» Центральная Азия не особенно нужна американцам по экономическим соображениям – как источник сырья или региональная индустриальная база. Однако интерес к региону, вероятно, сохранится не потому, что он нужен США, а поскольку может быть нужен другим, то есть в силу желания иметь влияние на процессы в Евразии в рамках конкуренции с прочими центрами развития, расположенными в разных концах континента.
Вашингтон обычно комплексно рассматривает вопросы геополитики и экономики. Именно геополитическая лояльность Японии и Германии (после Второй мировой войны), Южной Кореи и Тайваня позволила им получить доступ к технологиям, финансовой помощи и американскому рынку сбыта. Исключение из этого правила – Китай. Однако в отношении него США проводят курс не только экономического сотрудничества, но и геополитического сдерживания.
В рамках «новой реальности» геополитическая составляющая, которая определяется конкуренцией с другими центрами развития, может стать еще более значимой в американской региональной политике (если, конечно, в Вашингтоне не возобладают настроения в пользу изоляционизма). Поэтому геополитические вопросы окажутся как минимум обязательной «нагрузкой» к американской экономической программе для Центральной Азии (если таковая появится). Более вероятно, что такая экономическая программа станет компенсацией за готовность играть определенную геополитическую роль в Евразии. Но даже в таком качестве Центральная Азия серьезно уступает Европе и АТР в системе американских приоритетов. Эти регионы и созданные для них проекты Трансатлантического и Транстихоокеанского партнерства наиболее важны для США.
Более реалистичным может быть вариант вхождения в сферу технологического влияния Китая. Однако и тут есть ряд вопросов. Китайская экономика извлекла из глобализации максимально возможные дивиденды, став второй в мире (и первой – по паритету покупательной способности). В принципе Пекин хотел бы, чтобы прежняя модель мирового хозяйства, в рамках которой он неуклонно набирал силу, продолжала функционировать. Тем не менее, в КНР осознают новые тенденции, а также свою неспособность долгосрочно играть против мировых трендов; Пекин пытается не отстать от них. В абсолютных цифрах можно представить, что Китай создает высокотехнологичную экономику, свою собственную технологическую зону, столь же активно, как и «Большой Запад». Однако в сравнительных категориях картина выглядит не столь оптимистично. Пекину трудно перевести свою экономическую систему в «новую реальность».
Теоретически Китай способен помочь Центральной Азии создать производственную зону с опорой на его технологии. Однако на деле КНР выгоднее и целесообразнее вкладывать средства в развитие такого центра не в Центральной Азии, а в собственных западных провинциях, граничащих с Казахстаном, Киргизией и Таджикистаном. Это не исключает полностью вероятности того, что производственные мощности частично возникнут и в приграничных странах. Максимум, на что стоит рассчитывать Центральной Азии, – создание отдельных производств, полностью завязанных на китайскую технологическую зону (субзону в Синьцзян-Уйгурском автономном районе) с ее стандартами. В остальном же ключевое внимание Пекин будет уделять западным провинциям и в целом переводу всей своей экономики в «новую реальность», что затянется на десятилетия.
Государства Центральной Азии продолжают сохранять тесные экономические связи с Российской Федерацией. В плане создания собственной технологической зоны Россия отстает как от США и их союзников, так и от Китая. Долгое время она, как и другие страны постсоветского пространства, делала ставку на встраивание в процессы глобализации в качестве «догоняющего». Однако высокие цены на энергоресурсы позволили ей аккумулировать значительные финансовые резервы, повысить благосостояние граждан (что превратило их в активных потребителей), а вслед за этим стал расти и уровень стратегических амбиций. Москва взяла курс на более активную промышленную политику, включающую реиндустриализацию и модернизацию.
Сейчас индустриальный и модернизационный проект в России идет с опорой на собственные силы, но не в изоляционистском ключе. Корпорации «Ростех», «Росатом», «Роснано», инновационный центр «Сколково» ведут индустриальные и технологические проекты за счет доступа на открытом международном рынке к необходимым кадрам и технологиям.
Пока рано говорить, удастся ли сформировать собственную технологическую зону, являющуюся центром притяжения для соседних регионов. Однако в любом случае Москва демонстрирует готовность быть самостоятельным мировым игроком, что требует подкрепления амбиций не только политической волей, военной силой, определенным масштабом экономики, но и способностью к производству и промышленному внедрению современных технологий. Поэтому, скорее всего, Россия приложит немало усилий для создания собственной технологической и индустриальной зоны.
Однако перспективы присоединения стран Центральной Азии стоит рассматривать не только с точки зрения того, в какую из зон им хотелось бы войти или в какую их возьмут (варианты «в какую хотелось бы» и «в какую возьмут» не обязательно будут совпадать). Но дело даже не в расхождении между желаниями и возможностями; это распространенная дилемма, и страны Центральной Азии сталкиваются с ней в разных проявлениях с момента обретения независимости. Важнее другое, а именно: как выбирать – в какую технологическую зону хотелось бы попасть? Естественно желание оказаться в одной компании с наиболее развитыми державами. Это подталкивает к выбору в пользу наиболее продвинутой ниши, а дальше уже появляются соображения «возьмут или не возьмут», «на каких условиях возьмут» и «как эти условия можно улучшить».
США и некоторые из их союзников являются безусловными лидерами в создании прорывных технологий и формировании на их основе «новой реальности». Китай и особенно Россия отстают. Однако для стран Центральной Азии, как ни парадоксально, отстающие могут оказаться более перспективными партнерами, чем лидеры (не просто более доступными, а именно более перспективными) по следующим соображениям.
После получения независимости государства Центральной Азии пытались стать заметными региональными/мировыми игроками в энергетическом секторе (с опорой на углеводороды – Туркменистан, Казахстан, за счет гидроэнергетики – Таджикистан и Киргизия), индустриальной (Казахстан, Узбекистан) или транзитно-транспортной (Казахстан, Киргизия) сфере. Если, как сейчас ожидают многие специалисты, все эти ниши станут менее значимыми и доходными при масштабном внедрении новых технологий, страны Центральной Азии столкнутся с серьезными проблемами.
Трудно вообразить, какая экономическая роль доступна Центральной Азии в «новой реальности» и, соответственно, какой может быть программа экономического сотрудничества этого региона с западным центром развития, если он кардинально снизит зависимость от ископаемого сырья, промышленных металлов, дешевой рабочей силы. Центральная Азия, вероятно, превратится в глубокую периферию, впрочем, возможно, значимую в некоторых геополитических раскладах.
Китай и Россия будут неминуемо дольше внедрять прорывные технологии. Но, скорее всего, долгое время сохранят интерес к значительной части «старой экономики» для обеспечения рабочих мест и приемлемого уровня социальной стабильности. Эта «старая экономика» нуждается в протекционистских мерах для выживания и дальнейшего функционирования. Поэтому в Евразии на протяжении еще как минимум одного поколения политиков будут значимы не только кардинальные сдвиги в мировой экономике, но и региональные процессы, заключающиеся в продлении жизненного цикла «старой экономики». Рассуждения о том, что тот, кто отстанет в самом начале, отстанет навсегда, не всегда верны; по крайней мере ранее при формировании новых технологических укладов были «догоняющие», которые после периода первоначального отставания занимали в новой системе достойное место.
Сотрудничество с Россией и Китаем дает Центральной Азии возможность выиграть время, чтобы найти приемлемые варианты вхождения в «новую реальность». Это не значит, что можно стать успешным «догоняющим» с нуля. Необходимо иметь задел в виде прорывных технологий и какую-то часть экономики, основанную на них, но трансформация всего хозяйства занимает длительное время. То есть неизбежен период, когда «новая» и «старая» экономика сосуществуют параллельно, так как без первой нет долгосрочного будущего, а без второй невозможно обеспечить базовую социальную и политическую стабильность при имеющихся демографических тенденциях. Центральной Азии понадобятся партнеры, которые и сами будут в подобной ситуации, и помогут региону, с одной стороны, зацепиться за «новую экономику», а с другой – сохранить «старую» в необходимых масштабах на переходный период.
Если Россия сможет создать собственную технологическую базу, то, как показывает исторический опыт, она будет в большей мере включать другие страны в свое экономическое и технологическое пространство как равных партнеров. Если же Россия начнет серьезно отставать, то выбор Центральной Азии сведется к двум основным вариантам: либо превратиться в периферию китайской экономики и одновременно транзитное пространство для сухопутной связи Китая с Ближним Востоком и Европой, либо стать евразийскими «наемниками», которые в рамках конкурентной борьбы центров развития в Евразии (если такая развернется в широком масштабе) по заказу одних будут мешать другим.
Новые ставки
Страны Центральной Азии на протяжении всего периода своей независимости пытались интегрироваться в мировую систему. Делали они это порознь, а не как единый регион. Отдельные государства нацеливались на разные ниши в мировой системе. Туркменистан ставил на энергетический сектор и стратегически, и тактически. Казахстан и Узбекистан делали первоначальный упор на сырье, рассчитывая затем перейти в индустриальную сферу. Киргизия и Таджикистан стратегически рассчитывали на водно-энергетический сектор, но в краткосрочной и среднесрочной перспективе старались заработать на транзитно-транспортных проектах. В выбранных нишах все страны Центральной Азии хотели быть важными игроками не регионального, а именно мирового масштаба.
Возможно, 2002–2007 гг. были пятилеткой наибольших возможностей для стран Центральной Азии, когда они могли разыграть свои ставки. За счет геополитического интереса к региону США и их союзников центральноазиатские государства имели шанс выторговать специальные условия интеграции в мировую систему, а не общие, как для десятков развивающихся стран, которые подключались к глобализации и занимали ниши в конце мировых «пищевых цепочек». В силу исторических обстоятельств настоящего прорыва в развитии в тот период не случилось. При этом именно тогда элиты региона лично вступили в глобальный «мир больших денег».
Для Центральной Азии не сыграла ни ставка на глобализацию, ни ставка на геополитику. Два события 2008 г. – геополитический кризис на Кавказе и глобальный финансово-экономический кризис – воспринимались через призму уже существующих и нарастающих сомнений в глобализации и осознания рисков геополитических игр. В таких условиях концепция регионализации могла быть интересна. В социально-экономическом плане регионализация теоретически дает новый шанс на развитие для стран, оказавшихся на периферии глобализации или занявших наиболее периферийные ниши мировой экономической системы.
Однако оказалось, что процесс регионализации меняет политические правила настолько, что и в нем появляется геополитическая составляющая. Сначала боялись того, что региональные лидеры (в случае с постсоветской Евразией речь шла о России) будут покушаться на национальный суверенитет других участников региональных объединений. Опасения воплотились лишь отчасти. Более значимыми и непривлекательными для Центральной Азии оказались другие проявления регионализации, а именно проблема границ между регионами.
В рамках тренда глобализации нахождение на стыке регионов выглядело преимуществом. Все мечтали стать «мостами» между Севером и Югом, Востоком и Западом. В процессе регионализации «пограничное состояние» оказалось серьезным вызовом. Украинский кризис 2013 г., когда местная элита раскололась по вопросу выбора направления углубленного сотрудничества – с Россией или ЕС, – пугающая иллюстрация. Элиты Центральной Азии так и не смогли разрешить коллизии между глобальными и региональными тенденциями, обозначившиеся на рубеже десятилетий. Старые противоречия и развернувшиеся вокруг них политические игры продолжаются. Но быстрое развитие новых технологий ставит новые задачи в дополнение к старым.
Страны региона не заняли в «старой» мировой экономике желаемого места и продолжают за него бороться. Но теперь им нужно думать о месте в «новой экономике», где шансов именно для них может быть еще меньше, но могут открыться возможности для отдельных представителей обществ и элит Центральной Азии.
Таким образом, местным элитам необходимо найти сразу несколько балансов: между своей заинтересованностью в глобализации и в регионализации; между интересом к проектам, на которых богатеет элита (транзит, крупные инфраструктурные проекты и т.д.), и проектам, которые бы дали экономические возможности для всего населения (реиндустриализация); между усилиями по сохранению для себя ниш в «старой» мировой экономике и нахождению ниш в «новой».
Все это станет проверкой элит на компетентность. При определенных обстоятельствах это может даже стать тестом на их приверженность интересам собственных стран и обществ, готовности пожертвовать своими благами ради регионального развития и обеспечения базовых потребностей сограждан. Не исключено, что какая-то часть региональных элит провалит этот тест, а это активизирует процесс обновления, который в той или иной степени будет проходить в любом случае.
Странам региона предстоит скорректировать свои прежние, не сыгравшие в полной мере ставки и сделать новые. Во многом они будут зависеть от того, какие позиции займут внешние партнеры. Страны региона хотят экономического сотрудничества без геополитической «нагрузки».
