В своей последней статье, как и в нашумевшей июньской публикации, Сергей Караганов затронул весьма реальную проблему, а именно – отсутствие у западных элит страха перед перспективой ядерной войны и конкретно перед российским ядерным арсеналом. Предлагаемый им способ, спровоцировавший бурную полемику прошлым летом, возродить этот «страх» наверняка и на этот раз вызовет немало нареканий. Не разделяя предложенное Карагановым решение верно диагностированной им проблемы, осмелюсь высказать несколько соображений об истоках западного «бесстрашия», которые, надеюсь, помогут направить теоретические поиски в более конструктивное русло.
Для лучшего понимания вопроса ядерного сдерживания полезно вспомнить главные вехи истории стратегического противостояния США и СССР, составлявшего основной аспект холодной войны. Собственно, представление о ядерном оружии как о сдерживающем факторе развилось в период кратковременной ядерной монополии США и в последующий, гораздо более протяжённый, период их существенного преобладания над СССР – и в количестве боеголовок, и в средствах их доставки. Напомню, что разрыв этот начал сокращаться только к концу 1960-х гг. и был окончательно преодолён лишь десятилетие спустя. Таким образом, на протяжении более двух десятилетий ядерное превосходство служило Соединённым Штатам и их союзникам средством сдерживания конвенциональной мощи СССР и стран Восточного блока. По сути, огромный и быстро растущий американский арсенал ядерных боеголовок представлял собой ассиметричный американский ответ на советские танковые армады, стоявшие на Эльбе и имевшие реальные шансы дойти до Ла-Манша в течение нескольких недель или месяцев в случае начала конвенциональной войны между блоками.
Сравнение военно-стратегической конфигурации времён холодной войны с современной выявляет очевидные отличия.
В этой ситуации российский ядерный арсенал, казалось бы, должен играть роль сдерживающего фактора в отношении военной машины расширившегося Североатлантического альянса. Однако, по признанию многих участников запущенной Карагановым дискуссии, этого не происходит. Почему?
Здесь стоит вновь вернуться к истории холодной войны и обратить внимание на то, что военно-стратегическое противостояние СССР и США было принципиально ассиметричным не только в силу различия в структуре противостоявших друг другу сил, но и ввиду отличия географического положения двух сверхдержав. На протяжении целого десятилетия после окончания Второй мировой войны Соединённые Штаты имели возможности нанесения массированных бомбовых ударов по территории СССР со своих баз в Западной Европе, не боясь получить в ответ удар по своей континентальной территории из-за отсутствия у Советского Союза средств доставки. Возможности эти отразились в целом ряде планов атомной бомбардировки советских городов, составленных американским командованием в 1946–1957 годах.
Ситуацию принципиально изменило лишь появление первых межконтинентальных баллистических ракет, совпавшее с началом космической эры. Оно позволило СССР создать относительно дешёвый противовес американской стратегической авиации, для соревнования с которой у СССР не было ни экономических возможностей, ни географических условий. Межконтинентальные баллистические ракеты, ставшие основой советского, а затем и российского ядерного арсенала, были, таким образом, настоящим ассиметричным ответом на американское превосходство в воздухе, ответом, который существенным образом нивелировал выгоды географического положения Соединённых Штатов в сравнении с СССР.
Нивелировал, но не устранял полностью. Дело в том, что даже при условии превосходства СССР над США в количестве и качестве МБР (которое, опять же, было достигнуто далеко не сразу), Москва оставалась в очень невыгодном положении в сравнении с Вашингтоном – не только в плане возможностей наращивания стратегической авиации, но и в плане развёртывания ракет средней дальности, первые образцы которых были размещены в Западной Европе и Средиземноморье в самом конце 1950-х годов. Получалось, что целый класс ракетного вооружения составлял непосредственную угрозу безопасности для Советского Союза и не представлял таковой для континентальной территории Соединённых Штатов. В результате, несмотря на появление у СССР гарантированной возможности нанесения удара по континентальной территории США, советско-американское соотношение в средствах доставки к моменту Карибского кризиса всё ещё составляло 1 к 17.
И хотя кризис был разрешён посредством выведения советских ракет с Кубы и американских из Турции и Италии, американские ракеты средней дальности в Великобритании данное соглашение не затрагивало, а следовательно – они продолжали составлять безэквивалентную угрозу для безопасности СССР, усугублявшуюся развитием после 1960 г. британского и французского ядерных арсеналов. В этом смысле «паритетные» советско-американские договоры начала 1970-х гг. (ОСВ-1 и Договор по противоракетной обороне) были паритетными лишь условно, поскольку не учитывали ни размещённости значительного числа американских боеголовок поблизости от советских границ, ни западноевропейских ядерных арсеналов, нацеленных, естественно, на СССР.
Стремление «уравновесить» эту угрозу отразилось в развёртывании в конце 1970-х гг. советских ракет средней дальности, которое порой называют одной из причин конца знаменитой разрядки и нового обострения холодной войны.
В ходе этого обострения в Западной Европе, как известно, были размещены американские ракеты средней дальности «Першинг-2», чьё подлётное время к Москве составляло менее десяти минут. Даже если исходить из того, что американские «Першинги» составляли лишь половину числа советских ракет средней дальности, в совокупности с британским и французским арсеналами они представляли для Москвы безэквивалентную угрозу. Последующее сокращение ракет средней и малой дальности, согласно знаменитому американо-советскому договору декабря 1987 г., не устранило эту угрозу, поскольку данный договор также был заключён на мнимо паритетной основе и не охватывал арсеналы Великобритании и Франции.
Мнимо паритетная основа характеризовала и последующие американо-советские и американо-российские договоры СНВ-1, СНВ-2, и СНВ-3, опять же, из-за того, что предусмотренное ими сокращение ядерных арсеналов двух сверхдержав до примерно одинакового количества боеголовок и средств доставки не компенсировало выгод географического положения США, позволяющего им развёртывать значительную часть этих боеголовок на территории своих союзников в непосредственной близости от российских границ. Данное обстоятельство только усугублялось выведением советских войск из Восточной Европы и последующим сокращением конвенциональных советских и российских сил до уровня сильно уступающего совокупным конвенциональным силам НАТО.
В этом заключается первая и наиболее общая причина относительного бесстрашия американского руководства перед российским ядерным арсеналом. В силу прежде всего географических причин, «баланс угроз», никогда не бывший особенно благоприятным для СССР в период холодной войны, после падения Берлинской стены изменился сильно не в пользу российской стороны. И связано это с тем, что явное ослабление российских конвенциональных сил после 1991 г., сопровождалось всего лишь мнимым паритетом, но нисколько не превосходством Москвы в ядерной сфере, подобным тому, которое было у Вашингтона в первые десятилетия холодной войны.
Разумеется, данный вывод не отменяет того факта, что ядерное оружие в сочетании с межконтинентальными средствами доставки имело в целом нивелирующее воздействие на изначально очень разное географическое положение и военные возможности СССР и США. Как не отменяет он и главного военно-стратегического достижения Москвы за весь послевоенный период, а именно – обретения ею способности нанесения неприемлемого ущерба вероятному противнику, исторически развивавшемуся в условиях фактической гарантированности от внешних вторжений и атак по его континентальной территории.
Страха, проявившегося в разговорах про «ракетное отставание» США (Missile Gap), а также в формулировании американскими стратегами понятий «баланса страха» (Balance of Terror) и «взаимного гарантированного уничтожения» (Mutually Assured Destruction), послуживших основой последующих американо-советских договоров времён разрядки.
Примечательно и то, что видимое ослабление «страха» американского руководства перед советским, а затем и российским ядерным арсеналом началось как раз в тот момент, когда этот арсенал наконец сравнялся с американским по чисто количественном показателям. Объясняется это как мнимостью советско-американского паритета, так и разработкой новых ассиметричных способов нейтрализации советского ядерного оружия. Уже в 1973 г., то есть всего через год после заключения ОСВ-1 и Договора по противоракетам, министр обороны США Джеймс Шлезингер озвучил стратегию обезоруживающего удара, которая стала основой всех последующих стратегических концепций США, включая и «Быстрый глобальный удар» 2000-х годов. Суть этого подхода заключается не столько в достижении количественного преобладания над ядерным арсеналом противника, сколько в лишении его возможности этом арсеналом воспользоваться посредством высокоточного ядерного или неядерного удара по командным центрам и местам дислокации его средств доставки.
Спустя десятилетие, ещё одним ассиметричным способом нейтрализации советского арсенала стала программа Стратегической оборонной инициативы (СОИ), предполагавшая размещение многоуровневой системы ПРО в космосе. Сейчас мы знаем, что эта программа, вошедшая в американский общественный дискурс под названием «Звёздных войн», была по большей части блефом. Однако и этот блеф, и гораздо более серьёзная концепция обезоруживающего удара, оказала вполне устрашающее воздействие как на пребывавшего на тот момент в самом нежном возрасте автора этих строк, так и на великовозрастное советское руководство.
Свидетельством стратегического замешательства Москвы в этот период стал сначала «количественный» ответ на качественно новую угрозу, напрягший стагнирующую советскую экономику, а затем и заключение новой серии мнимо-паритетных соглашений (СНВ-1, СНВ-2, и СНВ-3). Как отмечали в своё время критики этих договоров, осуществлённое на их основе значительное сокращение ядерных арсеналов двух сверхдержав стратегически было выгодно именно Вашингтону, поскольку повышало шансы на успех обезоруживающего удара, который поразил бы большую часть российских ракет, не оставляя Москве достаточно средств доставки для ответного удара.
Сколько-нибудь вразумительный ответ на концепцию обезоруживающего удара был сформулирован Россией только после 2000 года. Речь идёт о концепции «ответно-встречного удара», предполагающей принятие решение о запуске ракет не после того, как противник нанёс свой первый удар, но в промежуток времени между запуском ракет противника и моментом достижения ими своей цели.
Однако создание позиционных районов ПРО в Польше и в Румынии, легко конвертируемых под ударные ракеты, а также перспектива создания такого района и на Украине, сокращают подлётное время до нескольких минут, чем ставят концепцию ответно-встречного удара под вопрос. Собственно, и «ультиматум» Москвы Вашингтону и Брюсселю декабря 2021 года, и последующие решения февраля 2022 года можно рассматривать как реакцию на реактуализацию угрозы обезоруживающего удара. А это значит, что концепция обезоруживающего удара, ставшая вторым фактором «бесстрашия» американского руководства и западных элит в целом перед российским ядерным арсеналом, всё ещё требует адекватного военно-стратегического ответа.
Существует и третья причина недостаточного страха «коллективного Запада» перед перспективой ядерной войны с Россией. Заключается она не столько в недооценке российского ядерного арсенала или способности российского руководства реализовать «ответно-встречный» удар, сколько в неверии в наличие у постсоветских российских элит коллективной воли к принципиальному противостоянию, которую на протяжении сорока лет демонстрировало советское руководство. С марта 2014 г., если не со времён «Болотной площади», в западном экспертном сообществе распространилось представление о том, что санкционное давление способно вызвать восстание элит против «гаранта» с целью возвращения ко временам business as usual 1990-х и 2000-х годов. Данный подход основывается на допущении существования латентной оппозиции элит принципиальному внешнеполитическому курсу российского президента, оппозиции, которая исключает саму возможность практического применения нынешней российской военной доктрины.
От того, как скоро подобное представление о специфике российской политической системы будет опровергнуто реальностью, зависит возрождение страха у западных элит перед перспективой полномасштабной ядерной войны. Страх, уже не раз предотвращавший прямое военное столкновение сверхдержав, последствия которого были бы по истине катастрофическими.
