Девять лет назад в отношениях России и Европы случился исторический прорыв. В условиях острого международного кризиса, завершившегося войной, Москва впервые не противопоставила себя Западу, как происходило обычно, и была не на обочине процесса, как в первые постсоветские годы, а оказалась в одной команде с ведущими западными державами. Правда, не со всеми, а с частью, но значимость сдвига это не умаляет.
Речь идет, конечно, о кампании США против Ирака, которая вызвала раскол внутри атлантического сообщества и резкое неприятие со стороны крупнейших континентальных держав Европы — Франции и Германии. И у Парижа, и у Берлина были свои резоны не поддерживать администрацию Буша. Франция при Жаке Шираке особенно увлеклась идеей многополярного мира и не скрывала неприязни к гегемонистским амбициям Вашингтона, то есть доминировала идеологическая составляющая. В Германии же правившие на тот момент социал-демократы под водительством Герхарда Шредера выиграли выборы осенью 2002 года, во многом эксплуатируя пацифизм немцев, которые не принимали воинственного настроя американских союзников. Шредер воспользовался этой волной и добавил в кампанию критику США, что для германской политики раньше было немыслимо, однако в тот раз это себя оправдало.
Впрочем, какими бы конкретными и даже вполне конъюнктурными причинами ни руководствовались европейские политики, происшедшее имело исторический масштаб. Стало очевидно, что представления Америки и Европы о глобальной безопасности и принципах мироустройства, которые во второй половине ХХ века были почти идентичными, больше не совпадают. Тут-то и оказалось, что Россия, которая по инерции воспринималась как нечто противостоящее Западу (в целом), находится в совсем разных отношениях с частями этого самого Запада.
Парадокс заключался тогда в том, что в отличие от решительно настроенных Ширака и Шредера Владимир Путин не собирался делать из иракской кампании трагедию для отношений с Вашингтоном.
Москва, естественно, осуждала воинственные приготовления и старалась предотвратить обострение, пользуясь давними связями с Саддамом Хусейном и правом вето в СБ ООН, однако в целом позиция была примерно следующей: это невероятная глупость и ошибка, но дело ваше, никто не может запретить вам ее совершать. Кремль явно не хотел превращать Ирак в повод для серьезного подрыва отношений с Соединенными Штатами, которые вроде бы начали налаживаться после 11 сентября 2001 года и в рамках контртеррористической идеологии.
Подход резко изменился в феврале 2003-го, после того как Владимир Путин подряд посетил Берлин и Париж. Если в германской столице выступление было еще относительно сдержанным, хотя и критическим в адрес США, то в Париже после переговоров с Шираком Путина как подменили. Он начал вещать о многополярном мире и недопустимости единоличного доминирования Америки, о чем раньше особенно не упоминал. Французский президент, который не поленился лично приехать в аэропорт, чтобы встретить российского коллегу (случай беспрецедентный), просто сиял, слушая, как тот говорит его словами.
Дальнейшее известно. США начали войну без санкции СБ ООН, сколотив «коалицию добровольцев», как окрестил ее шеф Пентагона Дональд Рамсфельд. Ход событий подтвердил правоту противников войны: одержав легкую военную победу, Америка ввязалась в восьмилетний бессмысленный междоусобный конфликт, из которого выпуталась только в прошлом году. Результатом стало резкое усиление позиций злейшего врага Америки — Ирана. Трансатлантический раскол не стал фатальным, и после смены власти в Германии, Франции и США формальное единство было восстановлено, однако общность целей не вернулась.
Отношения России и Америки не пострадали из-за Ирака (Вашингтон взбесила нелояльность союзников, к Москве как раз особых претензий не было), но начали резко ухудшаться вскоре после — ЮКОС, Саакашвили в Грузии, «оранжевая революция» на Украине, ПРО в Восточной Европе и пр.
Главное, однако, не в этом. Того, ради чего Путин пошел тогда на не планировавшийся конфликт с Америкой, — качественного прорыва отношений с Европой — не произошло. В течение пары лет тройка Москва — Берлин — Париж регулярно собиралась, однако она так и не переросла формата дружественных посиделок. Точнее, некоторые следствия этот треугольник имел, например, на Бухарестском саммите НАТО в 2008 году, когда именно Париж и Берлин (причем, что важно, уже не Ширак и Шредер, а их преемники) не позволили одобрить план действий по членству в НАТО для Украины и Грузии. Но системного сближения с Европой не случилось. С одной стороны, Россия начала меняться в направлении, которое Старый Свет считал противоречащим европейскому выбору. С другой — Евросоюз пережил пик интеграционной эйфории (расширение и общая конституция), но забуксовал, а потом обрушился в глубокий кризис модели. Конец второго президентства Путина характеризовался откровенным взаимным раздражением и разочарованием.
Время Медведева ничего не дало отношениям России и ЕС, но стало передышкой. И вот своеобразное дежа-вю. Во время первого турне Путин вновь отправляется по тому же маршруту, что и в феврале 2003-го, — Берлин и Париж.
Но мизансцена изменилась. Вместо близких друзей Шредера и Ширака — Ангела Меркель, отношения с которой подчеркнуто холодные и исключительно деловые, и вовсе незнакомый Франсуа Олланд. Между Германией и Францией ледяная осторожность, нет ни взаимного понимания, ни достаточного доверия. Единая валюта евро, которая 9 лет назад триумфально шла по миру, борется за выживание. На Ближнем Востоке, из-за которого тогда был сыр-бор, полный хаос, по сравнению с которым иракская война — просто образец упорядоченности. Америка почти не интересуется ситуацией в Европе.
Восстановить треугольник не получится. Но надежды Владимира Путина на качественно иные отношения с Европой сохранились, и он полагает, что именно новая ситуация им благоприятствует. Символично, что визиты в две главные европейские страны предшествуют саммиту Россия — ЕС в Санкт-Петербурге. Сначала серьезные разговоры с реальными национальными лидерами, а потом церемониальные встречи с малозначительными брюссельскими бюрократами.
Путин рассчитывает, что в условиях кризиса и неопределенности крупные государства будут искать опору вне привычной европейской орбиты.
На фоне хаотических глобальных изменений и перемещения центра силы на Тихоокеанский театр у Европы, ее ведущих держав, осталось не так много возможностей для экспансии, расширения ресурсной базы и политического влияния. Россия — самая вероятная из этих возможностей, хотя и весьма трудная для реализации. Несмотря на все культурные различия и нюансы, нет другой значимой страны, корни которой уходили бы в ту же историческую и цивилизационную почву, что у Европы.
Препятствия на пути интеграции, на которые ссылались предшествующие 20 лет, исчезают. Европейский союз, строгие правила и жесткие критерии которого не позволяли сближаться с Россией так, как того хотел Путин, то есть на основе промышленно-энергетических альянсов, а не ценностей, трещит по швам. ЕС в любом случае придется кардинально меняться, пересматривать принципы сосуществования и саму модель интеграции. А это означает, что у внешних игроков, заинтересованных в участии, появляются новые возможности.
