Решение Европейского суда по правам человека по катынскому делу, которое почти совпало по времени со второй годовщиной катастрофы самолета президента Польши под Смоленском, вновь привлекло внимание к российско-польским отношениям. Конечно, все будут трактовать вердикт в выгодном для себя свете, но главное — разбирательство не нанесло урона хрупкому примирительному процессу между Россией и Польшей, который начался в конце 2000-х годов и заметно оздоровил атмосферу.
Преодоление недоверия между Россией и Польшей считается ключом к кардинальному сближению России и Европы. По распространенной версии, осознание того, что европейская политика России не будет эффективной, если Варшава останется принципиальным противником всего исходящего из Москвы, и стало три года назад толчком к переменам с российской стороны. Премьер-министр Владимир Путин пришел к выводу, что выгоднее пойти навстречу Польше в эмоционально и нравственно важном для нее вопросе трагического прошлого, чем превращать защиту сталинской политики в вопрос национального престижа. Гибель польской делегации, летевшей на траурную церемонию в Катынь, стала жестокой проверкой взятого правительствами двух стран курса на сближение. Курс, к удивлению многих, устоял и даже укрепился. Отчасти этому способствовали оппоненты кабинета Дональда Туска под водительством брата погибшего главы государства Ярослава Качиньского, которые явно переусердствовали с превращением польской политики в бесконечную погребальную мессу по президенту, известно кем (русскими, ясное дело) убиенному.
С 2010 года в российско-польских связях не было ярких прорывов, но куда важнее, что не произошло и провала. Несмотря на периодические всплески, связанные с расследованием катастрофы и реакцией на нее в Польше, правительствам двух стран до сих пор удавалось выходить из складывающейся ситуации. Возвращение Владимира Путина на президентский пост сыграет скорее позитивную роль.
Для России этот сюжет имел особое значение — руководство использовало его для того, чтобы свернуть кампанию по заигрыванию с советским прошлым, которая достигла пика во второй половине 2000-х годов. Дело, конечно, не во внезапном прозрении относительно сущности сталинизма, а в осознании того, что, будучи использовано как политический инструмент, его наследие не дает уже никакого эффекта, кроме воспроизводства бесплодных споров. И хотя наивно ожидать, что вопрос теперь сам собой закроется, но по крайней мере похоже, что власти больше не будут сознательно возвращать его в сферу публичной дискуссии. Тихое закрытие Комиссии по борьбе с фальсификацией истории это подтверждает.
Существует ли в России интерес к тому, чтобы углублять и расширять процесс исторического примирения, распространив его, например, на балтийские страны? В какой-то степени, вероятно, да, но польская модель здесь неприменима.
Во-первых, способность Балтии влиять на европейскую политику в целом существенно ниже, чем Польши, поэтому и ценность урегулирования не столь велика. То есть, конечно, потепление с Вильнюсом, Ригой и Таллином облегчит работу в Европе, но эффект и необходимые усилия могут оказаться не соответствующими друг другу.
Во-вторых, в балтийских странах сложно найти собеседника, который, как Дональд Туск в Польше пять лет назад, мог бы не только принять на вооружение сугубо прагматический подход, но и последовательно его выдерживать. Прагматиков вероятнее всего найти в Риге, однако там слишком нестабильная политическая среда, постоянно меняются правительства и даже президенты, так что проводить твердую линию просто некому. Другая крайность — Эстония, где власть как раз устойчива и эффективна, но разговаривать с людьми, подобными президенту Томасу Хендрику Ильвесу, — пустая трата времени, прагматизм в отношении России у него и его единомышленников отсутствует. Литва — промежуточный случай. Потенциально президент Даля Грибаускайте могла бы стать «литовским Туском», но общая политическая ситуация неблагоприятна.
В-третьих, со странами Балтии существует обстоятельство, которого у России нет с Польшей. Если на польском направлении речь в основном идет об исторических претензиях и обиде со стороны Варшавы, то в отношении Прибалтики багаж свежих фобий накопила и Москва. Проблема русскоязычного населения и снисходительного отношения к нацизму со стороны тамошних властей (марши ветеранов СС и пр.) создают в России ощущение, что балтийские столицы бросают Москве дерзкий вызов, унижая российское национальное достоинство. Поэтому если в польском случае присутствует внутреннее осознание собственной неправоты, то в балтийском есть чувство уязвленности, что, конечно, довольно абсурдно, если сравнить масштаб России и ее крошечных балтийских соседей. Но это психологическая травма, уходящая корнями в распад СССР, и преодолеть ее будет нелегко.
По мере удаления от советского периода политические отношения с Балтией, вероятно, тоже будут становиться нормальными — просто под воздействием фактора времени. Однако в обозримом будущем изменений ожидать не стоит.
