Данная статья основана на лекции, прочитанной в Горбачёв-фонде в Москве в июне 2012 г. в рамках совместного проекта с Институтом Кеннана. Публикуется с любезного согласия автора. По обоюдной договоренности материал также выходит в журнале «Полис».
Когда рушится мировой порядок, начинаются попытки анализа, хотя, кажется, они не имеют отношения к тому типу социальной теории, которая превалирует в настоящее время. Теории, кичащейся универсалистской отстраненностью и сомнамбулической уверенностью, витающей высоко над эпохальными тенденциями перемен.
Вдумайтесь в смысл «космополитических событий», которые преображают мир – 11 сентября 2001 г., обостряющийся финансовый кризис, усугубляющееся изменение климата, ядерная катастрофа в Фукусиме, последствия которой ощутимы до сих пор, продолжающаяся «арабская весна», затяжной упадок евро, бессрочное движение «Оккупируй Уолл-стрит». Все эти события можно охарактеризовать с помощью по меньшей мере двух общих признаков:
- внезапность, означающая, что они не подпадают под общепринятые политические и социологические категории и находятся за пределами нашего воображения;
- транснациональная сущность, глобальность масштаба и последствий.
Отсюда вопрос: правда ли, что универсалистский социальный анализ (будь то с позиций структурализма, интеракционизма, марксизма или критической, а может быть, системной теории) устарел и отдает провинциализмом? Устарел, потому что исключает то, что очевидно – сдвиг парадигмы в современном обществе и политике. Провинциален, потому что абсолютизирует (исходя из ложных предпосылок) опыт западноевропейской и американской модернизации, искажая тем самым социологический взгляд на ее специфику.
Недостаточно сказать, что для довершения картины мира, предлагаемой европейской и мировой социологией в целом, понимание модернизации необходимо дополнить представлением о положении дел в других обществах. Скорее речь идет о том, чтобы нам, европейцам, «депровинциализироваться» – иными словами, научиться смотреть глазами других – в качестве социологического метода. И это я называю поворотом к космополитизму в социальной и политической теории и исследованиях.
Стоит сделать одну оговорку. Космополитизм – концепция, имеющая много значений, особенно в российском контексте; космополитизм, естественно, не означает «непатриотичный настрой и поведение», как Сталин определил его в политическом смысле. В теоретическом и эмпирическом смысле я рассматриваю «поворот к космополитизму» как ответ на гносеологический вызов глобализации: то есть то, как мы можем понять и анализировать новую взаимосвязанность мира. Иными словами: смотреть на себя глазами других – в плане методологии.
Предлагаю рассмотреть данный тезис в пяти аспектах.
Во-первых, позволю себе поставить под сомнение одну из наиболее прочно укоренившихся систем взглядов на общество и политику, одинаково присущую и социальным акторам, и ученым-обществоведам, – методологический национализм. Он приравнивает современное общество к национальному государству, ограниченному территорией.
Во-вторых, что понимать под «космополитизацией»? На этот вопрос лучше всего ответить при помощи парадигмального примера из области глобальной трансплантологии.
В-третьих, что нового в обществе всемирного риска?
В-четвертых, как глобальный риск – кризис евро – меняет расстановку сил в Европе?
В-пятых, представления о том, что такое новые космополитические сообщества риска, и реальность – на примере изменения климата.
Критика методологического национализма
Методологический национализм исходит из того, что национальное государство и общество суть «естественные» социальные и политические формы современного мира. То есть человечество естественным образом разделяется на ограниченное число наций, внутренне организующихся в виде национальных государств и устанавливающих внешние границы, чтобы отличаться от других национальных государств. Противопоставление национального и интернационального представляет собой фундаментальную категорию политической организации. Действительно, наши политические и общественно-научные референтные рамки уходят корнями в концепцию национального государства. Воображение политиков и социологов формируется под влиянием принятой национальной точки зрения на общество и политику, законы, правосудие и историю. Именно методологический национализм препятствует тому, чтобы общественные и гуманитарные науки проникли в суть того, что определяет политическую динамику мирового сообщества риска или Европы риска.
Там, где этого убеждения придерживаются социальные или политические акторы, я говорю о «национальной точке зрения»; там, где это убеждение принадлежит эксперту в области общественных наук, я говорю о «методологическом национализме». Различие взглядов социального актора и ученого-обществоведа очень важно, поскольку между ними существует не логическая, а лишь историческая связь. И только эта историческая связь – между социальными акторами и учеными-обществоведами – порождает аксиоматику методологического национализма. Методологический национализм – не второстепенная проблема или незначительное заблуждение. Он включает в себя как привычный порядок сбора/обработки данных, так и базовые концепции современной социологии, такие как общество, класс, государство, демократия, семья, воображаемое сообщество и т.д.
Очевидно, что в XIX веке европейская социология возникла и формировалась в условиях национальной парадигмы, и любые космополитические настроения подавлялись ужасами великих войн. В рамках методологического национализма Эмиля Дюркгейма братство становится солидарностью и национальной интеграцией. Он, конечно, имеет в виду интеграцию национального общества – Франции – даже не упоминая о ней (но верно и то, что и Дюркгейм, и Огюст Конт одновременно говорили о космополитизме как о возможном развитии современного общества в будущем). Социология Макса Вебера включала сравнительное изучение экономической этики и мировых религий, но политическим источником вдохновения его социологии является нация и национальное государство.
Критику методологического национализма не следует подменять тезисом о конце национального государства. Национальные государства (как показывают исследования) будут и дальше процветать или преобразовываться в транснациональные государства (например, Европейский союз). Решающий момент состоит в том, что национальная организация как структурирующий принцип действия в обществе и политике не может больше служить точкой отсчета для наблюдателя-обществоведа. Даже тенденцию ренационализации или реэтнификации в Западной или Восточной Европе и других частях мира невозможно понять вне космополитической перспективы. В этом смысле общественные науки способны адекватно реагировать на вызовы глобализации, только если им удастся преодолеть методологический национализм и разработать основы новоявленной космополитической общественной науки.
Для того чтобы преодолеть методологический национализм, нам нужен поворот к космополитизму, космополитическое видение перспективы.
Что подразумевается под «космополитизацией»?
Мы живем в эпоху не космополитизма, а космополитизации: «глобальный другой» находится среди нас. Понятие космополитизации сплошь и рядом встречает непонимание и неверное истолкование. Наилучший способ осмыслить его – это привести парадигмальный пример из области глобальной трансплантологии. Победа трансплантологии в хирургии стерла все этические барьеры медицины и проторила путь теневой экономике, которая поставляет на мировой рынок «свежие органы». В мире вопиющего неравенства нет недостатка в потерявших надежду людях, готовых продать почку, часть печени, легкое, глаз и даже семенник за гроши. Судьба обреченных пациентов, нуждающихся в органах, необъяснимым образом переплелась с судьбой столь же отчаявшихся доноров, поскольку каждая из этих групп ищет способ выживания. Так возникает то, что я называю реально существующей космополитизацией в чрезвычайных обстоятельствах.
Эта банальная, принудительная, протекающая далеко не в чистом виде космополитизация «свежих почек» образовала перемычку между Севером и Югом, центром и периферией, имущими и неимущими. В телах отдельных индивидуумов все переплавляется: континенты, расы, классы, нации и религии. Почка мусульманина очищает кровь христианина. Представитель белой расы дышит с помощью легкого, когда-то принадлежавшего чернокожему. Белокурый менеджер смотрит на мир глазами африканского оборванца. Католический священник выживает благодаря части печени, вырезанной у проститутки из бразильской фавелы. Тела богатых начинают напоминать лоскутное одеяло. Бедные же, напротив, становятся настоящими (с одним глазом или одной почкой) или потенциальными депозитариями органов. Продажа органов по частям – их способ страхования жизни. А на другом конце цепочки эволюционирует био-политический «гражданин мира» – белый индивид мужского пола, стройный или толстый, с почкой индуса или глазом мусульманина.
Этот пример иллюстрирует то, что я подразумеваю под термином «космополитизация». Глобальные бедные не просто рядом с нами, глобальные бедные внутри нас; и по одной этой причине уже больше нет «глобального другого».
Факты космополитизации – это, безусловно, предмет общественных наук, поэтому важно провести четкое разграничение между философским космополитизмом, который рассматривает нормы, и социологической космополитизацией, которая имеет дело с фактами.
Космополитизм в философском понимании Иммануила Канта и Юргена Хабермаса означает нечто действенное, задачу, сознательное решение, то, что определенно является ответственностью элит и осуществляется сверху. Сегодня, с другой стороны, разворачивается космополитизация банальная и протекающая не в чистом виде – непреднамеренная, незаметная, развивающаяся подспудно, но мощно и агрессивно за фасадами существующих национальных пространств, суверенных территорий и этикетов. Она охватывает все – от верхушки общества до повседневной жизни семей, ситуаций на работе, индивидуальных карьер и живых организмов, хотя над этим еще развеваются государственные флаги, а позиции государств, национальная идентичность и национальные формы сознания даже укрепляются.
Это как раз случай общества всемирного риска
Почему понятие «общество всемирного риска» так важно для осмысления социальной и политической динамики и преобразований в начале XXI века? В сегодняшнем мире аккумулируются значительные риски – ядерный, экологический, финансовый, военный, террористический, биохимический и информационный. В той степени, в какой присутствие рисков ощущается повсеместно, возможны только три варианта реагирования: отрицание, апатия и трансформация.
Отрицание вписывается в современную культуру, но игнорирует политический риск, с ним связанный; это очевидно на примере ядерной энергии после Фукусимы. В эпоху постмодернизма на смену апатии приходит нигилистическая напряженность. Трансформация характеризует проблему, которую отражает понятие «общество всемирного риска»: как множество ожидаемых вариантов рукотворного будущего и связанных с ними опасных последствий влияют на восприятие, условия жизни и институты современных обществ и трансформируют их? Один из самых ярких примеров – это, несомненно, мировой финансовый кризис и смятение, охватившее Европу и весь мир.
Прежде всего следует разграничить понятия риск и катастрофа. Риск не означает катастрофу. Риск – это ожидание катастрофы. Риски – это проецирование будущего в настоящее, тогда как подлинный характер будущих катастроф в принципе неизвестен. Без техник визуализации, символических форм, средств массовой информации риски ничего собой не представляют. Таким образом, глобальные риски – это в действительности риски, созданные СМИ в глобальном масштабе.
В социологическом и политическом смысле это означает: если есть ожидание разрушений и бедствий, возникает необходимость действовать. Предчувствие угрозы будущих катастроф в настоящем (и кризис евро опять-таки живой пример) приводит к всевозможным потрясениям на уровне национальных и международных институтов и в повседневной жизни. С политической точки зрения глобальные риски создают глобальное общественное мнение, мобилизующее людей, невзирая на любые границы – государственные, религиозные, этнические и т.п.
Что же нового в обществе всемирного риска? Современные общества до основания сотрясает глобальное предчувствие глобальных катастроф (изменение климата, финансовый кризис). Такое восприятие глобализированных, искусственно созданных рисков и неопределенности характеризуется тремя признаками:
Делокализация. Причины и следствия описанного восприятия не ограничиваются одной географической местностью, в принципе они присутствуют везде.
Невозможность просчитать. Их последствия не поддаются подсчету в принципе; в итоге это вопрос «гипотетических» или «виртуальных» рисков, которые не в последнюю очередь базируются на стимулируемом с научных позиций незнании и нормативном несогласии.
Невозместимость. Мечты о безопасности, которые были присущи европейскому модернизму XX века, основывались на научной утопии, которая состояла в том, чтобы сделать небезопасные последствия принятия решений контролируемым процессом; аварии могли происходить постольку, поскольку считалось, что ущерб от них можно компенсировать. Если климат изменился необратимо, если достижения в генетике позволяют необратимо воздействовать на само существование человека, если происходит крупная авария седьмого уровня (Чернобыль и авария на АЭС «Фукусима»), тогда уже поздно. С учетом нового качества угроз человечеству логика компенсации нарушается, на смену ей приходит принцип «предосторожность через превентивные меры» (Франсуа Эвальд).
Как глобальный риск – кризис евро – меняет расстановку сил в Европе?
Общепринятое понимание выражения «больше Европы» определенно взято на вооружение методологическим национализмом. Под углом зрения подобного национализма выделяется два и только два пути понимания современной европейской политики и интеграции. Методологический национализм видит Европу либо как федеральное сверхгосударство, либо как систему межправительственных договоров, ведущих к федерации государств. Обе модели эмпирически несовершенны. Они не отражают сущности сегодняшней Европы, равно как и государств, которые ее составляют. Обе модели в структурном смысле – глубоко антиевропейские. Они отрицают цель, к которой больше всего следует стремиться, – создание многоликой, космополитической Европы, где процветает разнообразие.
Очевидным это становится, когда речь заходит об идее федерации государств, которые, как считается, защищают свой суверенитет от экспансии власти централизованной Европы. С такой точки зрения европейская интеграция – разновидность самоколонизации. То же самое справедливо и в отношении концепции федерального сверхгосударства. И так Европа выглядит, если мыслить исключительно в национальных категориях, то есть воспринимая ее лишь одним способом – в качестве огромного (этнокультурного) национального государства. Единая европейская нация маловероятна, нежелательна и несовместима с самим понятием Европы. Но критикам интеграции никогда не приходит в голову, что, возможно, Европа и не задумана как национальное государство, как его увеличенная версия.
И федерация государств, и федеральное сверхгосударство с разных точек зрения описывают одну и ту же игру с нулевой суммой. Либо существует единое государство Европа (федерализм) – в этом случае больше нет национальных государств-членов; либо национальные государства-члены по-прежнему правят – тогда нет Европы (межправительственная модель). Стало быть, там, где Европа выигрывает, отдельные государства теряют.
Очевидно, что рассуждения в национальных категориях делают идею единой Европы невозможной. В тесных рамках этих ложных альтернатив выбор остается только между отказом от Европы и отрицанием Европы. И как раз в эту ситуацию Евросоюз сейчас попал. На передний план выступают те же проблемы, как и при нынешнем кризисе евро. Методологический национализм отрицает эмпирическую реальность космополитизирующейся Европы. И здесь уместна простая метафора: Европа напоминает яичницу-болтунью: если попытаться отделить желток от белка, ничего не получится.
Вместе с обвалом евро рушится Европейский союз (Ангелы Меркель и Николя Саркози). Ожидание европейской катастрофы коренным образом изменило расстановку сил: логика власти подстраивается под императив различия между странами-кредиторами и странами-должниками. Таким образом, речь идет не о военной, а об экономической логике. (В этом отношении разговоры о «Четвертом рейхе» неуместны.) Идеологический фундамент подобного соотношения сил я бы назвал германским евронационализмом, т.е. расширенным европейским вариантом национализма дойч-марки. Таким способом германская культура стабильности возводится в ранг направляющей идеи для Европы.
Как следствие – раскол, который находит отражение прежде всего в новом внутреннем конфликте между странами еврозоны и членами ЕС, не входящими в нее. Последние выключены из процесса принятия решений, от которых зависит настоящее и будущее Европы; низведены до положения наблюдателей, лишенных политического голоса. Особенно это заметно на примере Великобритании, которая скатывается к статусу страны, не играющей значимой роли в Евросоюзе.
Однако в еврозоне, раздираемой кризисом, происходит серьезное размежевание – между странами, которые уже зависят или вскоре будут зависеть от помощи, поступающей из фонда спасения, и странами, которые финансируют этот фонд. У первой группы нет иного выхода, как смириться с претензиями Германии на власть – при всем ее евронационализме. Пожалуй, одна из самых европейских стран, Италия, стоит перед перспективой того, что в дальнейшем она не будет играть роли в формировании настоящего и будущего континента.
Перед нами пример того, как ожидание европейской катастрофы, риск меняет расстановку сил. Действие основополагающих правил европейской демократии приостанавливается или даже движется в обратном направлении: парламенты, правительства и институты Евросоюза оказываются в стороне. Многосторонний подход оборачивается односторонним, взаимодействие превращается в гегемонию, суверенитет – в лишение суверенитета, а признание – в неуважение достоинства других государств. Даже Франция, которая долгое время играла доминирующую роль в унификации, должна подчиниться строгим правилам Берлина, опасаясь за свой международный кредитный рейтинг.
В то же время риск евро открывает новые возможности, новое пространство для действия, новые политические опции, кодовые слова: «банковский союз», «налог на финансовые транзакции», «еврооблигации», «европейское финансовое правительство», избираемый напрямую президент Европейского союза и т.д. Фактически вопрос о том, как управлять этим огромным пространством, включающим 27 государств, когда при принятии любого решения нужно убеждать глав правительств, кабинеты и парламенты всех стран, уже является ответом. В отличие от старого Евросоюза еврозона де-факто представляет собой сообщество двух скоростей. В будущем только еврозона – а не весь ЕС – будет находиться в авангарде европеизации. Это позволит задействовать крайне необходимое в данном случае институциональное воображение.
Наконец, еще одни пример того, как ожидание катастрофы меняет мир: изменение климата. Оно коренным образом преображает облик общества, привнося новые элементы власти, неравенства и ощущения опасности – а также новые формы сотрудничества и солидарности – на местном, национальном и глобальном уровнях. Поэтому мой вопрос состоит в следующем.
Можно ли представить себе и реализовать новые «космополитические сообщества риска»?
Ключевое понятие космополитических сообществ риска проистекает из работы Бенедикта Андерсона (1983) о подъеме национальных государств как «воображаемых сообществ». Как показал Андерсон, национализм формируется не столько через прямые столкновения, сколько через осознание того, что приобретаемый человеком жизненный опыт и события, которые на него влияют, схожи с тем, что переживают другие люди, находящиеся далеко от него. Андерсон ввел в употребление термин «воображаемые сообщества», чтобы показать, как строится национальная идентичность. Моя цель – расширить это понятие, попутно отвечая на следующий вопрос: как сделать «воображаемые космополитические сообщества риска» эффективным инструментом, призванным объяснить запутанные социальные, экономические и политические последствия изменений климата? Чтобы разобраться с этим вопросом, необходимо сделать следующие три замечания.
Первое. Динамика изменений климата сравнима с двуликим Янусом. С изменением климата само понятие «сообщество» уже не зиждется исключительно на общих ценностях. Скорее, новые глобальные взаимосвязи устанавливаются через случайные интерпретации угроз и ответственности, что создает пространство для прагматической подотчетности. Это новое космополитическое пространство, которое не приходит на смену локальным и национальным сообществам, а, скорее, трансформирует их, в значительной степени находится под влиянием каузальных (причинных) определений; и оно открыто для обсуждения. «Климатический скептицизм» иллюстрирует степень двойственности естественных наук. Хотя рабочий консенсус по вопросу антропогенной природы климатических изменений получил признание во всем мире, вероятность достижения полного согласия, которое преодолеет социальные и географические барьеры, маловероятна. Динамика сотрудничества и динамика конфликта по-прежнему переплетаются.
Второе. Изменение карты политической власти и социального неравенства вследствие изменения климата. Глобальное потепление трансформирует социальное неравенство и политический антагонизм в краткосрочной и долгосрочной перспективе на местном, национальном, региональном и мировом уровнях. Возникновение новых космополитических сообществ риска в значительной степени формируется распределением власти и ресурсов, социальной и природной уязвимостью и восприятием несправедливости богатыми и бедными регионами. Это может быть изучено на примере взаимосвязи глобальных городов в политической борьбе по вопросам климата.
Третье. Интенсивное международное сотрудничество становится абсолютной реальностью космополитического императива. В конечном итоге встает вопрос: как преодолеть глобальные риски в условиях плюрализма конкурирующих модернити с их различными нормативными моделями, материальными интересами и конфигурациями политической власти? Ключ к решению дает понятие космополитической Realpolitik. Чтобы усвоить и раскрыть его, необходимо проводить грань между нормативно-философским космополитизмом, с одной стороны, и идеалистическим утопическим космополитизмом – с другой. Космополитическая Realpolitik не апеллирует (по крайней мере, не в первую очередь) к общим идеям и идентичностям, а ставит во главу угла власть и интересы. Если мы принимаем такую «реалистическую» точку зрения, то наиболее важным вопросом становится моделирование гегемонистских «игр мета-власти» глобальной внутренней политики и отстаивание интересов таким образом, чтобы они служили реализации общих космополитических целей. Короче говоря, речь идет о том, как, следуя Бернарду Мандевиллю, превратить личные пороки в общественные, космополитические добродетели.
Новая историческая реальность общества всемирного риска состоит в том, что ни одна нация не способна справиться со своими проблемами в одиночку. Космополитизм, понимаемый таким образом, не призывает к тому, чтобы жертвовать собственными интересами или отдавать предпочтение исключительно высоким идеям и идеалам. Напротив, космополитическая Realpolitik признает, что политические действия по большей части основаны на интересах. Но настаивает на том, чтобы преследование собственных интересов было совместимо с интересами более широкого сообщества. Так, космополитический реализм, по сути, означает признание легитимных интересов других и их учет при формулировании собственных интересов. В этом процессе интересы становятся «рефлексивными национальными интересами» через повторяемые совместные стратегии самоограничения; точнее, полномочия возникают из самоограничения. В идеале индивидуальные и коллективные цели, как национальные, так и глобальные, могут быть достигнуты одновременно. В реальности, однако, часто приходится сталкиваться с ограничениями и дилеммами космополитической Realpolitik. Это не панацея от всех мировых проблем, и она далеко не всегда срабатывает. В частности, имеет ли та или иная проблема космополитическое разрешение, зависит от нормативных и институциональных рамок. Тем не менее основная идея такова: будущее открыто. Оно зависит от решений, которые мы принимаем.
Можно поспорить, но впервые в истории космополитические обязательства приобретают подлинно всемирное значение не только при ответах на вызовы общества глобального риска. «Гегельянский» сценарий обещает возникновение императива космополитического сотрудничества: сотрудничай или потерпишь крах. Права человека или катастрофа человечества.
Однако кризис евро наводит на размышления о возможной мрачной альтернативе, или «сценарии Карла Шмитта»: чрезвычайное положение как норма. И все же пока мало что известно о том, как переплетаются эти две противоположные тенденции, и об их социальных и политических последствиях.
Точка зрения
Что я подразумеваю под «космополитическими общественными науками»?
Первое. Большая часть общественно-политической литературы написана в духе эластичного методологического национализма, который исходит из того, что национальная территория остается главным местом действия для анализа социальных, экономических, политических и культурных процессов. В начале XXI века общество глобальных рисков бросает вызов политической и теоретической состоятельности идеи, тесно увязывающей историю и границы в качестве единственно возможного средства социальной и символической интеграции – и анализа.
Второе. Я отвергаю привычные представления о «космополитизме», тем самым выделяя его на фоне прочих понятий, таких как универсализм, глобализм, транснационализм и интернационализм. Для меня космополитизация – идеал и реальность универсализма, который предполагает совершенно особое измерение, в координатах глобальности, включающей национализм, и транснационализма, который не исключает плюрализм этничности и культур.
Третье. Я предлагаю реальное изменение. Я утверждаю, что космополитизация – не универсальная антитеза разнообразным отдельным концепциям (национализм, локализм, культурализм и т.д.), а, скорее, синтез предшествующих теорий. Космополитизация представляет собой преодоление дуализма универсализма и партикуляризма, интернационализма и национализма, глобализации и локализации. Таким образом, космополитизация – это гораздо больше, чем политическая теория, философская утопия, программа правления, личный образ жизни или состояние ума. Это реальность нашего времени.
Я восстановил справедливость в отношении космополитизма как якобы нереалистичной идеологии, напротив, утверждая, что это сторонники национальной точки зрения – идеалисты. Они рассматривают реальность сквозь устаревшую национальную призму и поэтому не способны увидеть глубинные изменения. В обществе глобальных рисков национализм становится врагом нации. Следовательно, космополитизация – отправная точка для исследований, политическая реальность и нормативная теория. Это кардинально важная теория нашего времени, поскольку она бросает вызов самым глубинным истинам, которых мы придерживаемся: национальным истинам.
