30.10.2019
От гегемонии к гармонии?
Международная система и модели глобального порядка
№5 2019 Сентябрь/Октябрь
Ричард Саква

Почётный профессор российской и европейской политики Кентского университета.

AUTHOR IDs

ORCID: 0000-0001-6678-8820
ResearcherID: H-3082-2016
Scopus AuthorID: 6506132065

Контакты

E-mail: [email protected]
Тел.: 01227 (82)7409
Адрес: University of Kent, Canterbury, Kent, England, CT2 7NZ

Полная академическая версия данной статьи опубликована на английском языке в журнале Russia in Global Affairs, № 3, 2019 год.

 

Международную систему можно представить в виде трехуровневой конструкции, на вершине которой находятся институты управления, в середине – государства, а гражданское и политическое общества вместе с общественными движениями – внизу. Внутри этого сооружения сейчас соперничают четыре типа глобализма: либеральный международный порядок, революционный интернационализм, меркантилистский национализм и консервативный (или суверенный) интернационализм. Каждый имеет собственную логику, но в некоторых пунктах основополагающие принципы пересекаются.

Такая аналитическая модель помогает не только выделить спорные моменты, но и обнаружить области, где возможно согласие. Она также позволяет предположить, что кажущаяся все более хаотичной система находится в стадии перехода от гегемонии к более плюралистической структуре, где признается нормативная ценность других участников. Таким образом, появляется потенциал для более открытой и сбалансированной международной политики.

Мировые процессы часто характеризуются как анархичные и беспорядочные, то есть подразумевается, что мы отошли от более упорядоченной системы, существовавшей ранее. Может быть. Но чтобы выявить общую направленность перемен, нужно понять характер международной системы. Аналитические штудии могут обретать различные формы, включая применение основных теоретических школ (реализм, либеральный интернационализм, конструктивизм и другие). Такой подход, например, используется в работах профессора Амитава Ачарии. Мы предпочитаем другой метод и попробуем рассмотреть «программное обеспечение» международной политики, выделив четыре модели глобализма по аналогии с компьютерными операционными системами.

Представляя эти модели, мы создаем базу для более плюралистического понимания международных проблем. В отличие от монизма, преобладавшего после окончания холодной войны в 1989 г., этот подход предполагает необходимость компромисса и диалога между различными моделями миропорядка. Обозначив определенные рамки, постараемся избежать путаницы, которая часто возникает при анализе современной международной политики. Это не значит, что система предстанет более упорядоченной, зато удастся лучше систематизировать мышление. У экспертов появится определенная структура для политического анализа.

 

Международная система

Опираясь на английскую школу мысли, международную систему можно представить как трехуровневую конструкцию. Наверху располагаются механизмы развития и глобального управления (которые английская школа называет вторичными институтами мирового сообщества). Их возглавляет ООН, а дополняет разветвленная сеть международного права и нормативных ожиданий. Английская школа выделяет первичные институты мирового сообщества: суверенитет, территориальная целостность, баланс сил, война, международное право, дипломатия, национализм. Эти элементы, изначально европейские, в итоге распространились на весь мир. Так называемые вторичные институты включают не только ООН, но и другие органы, стремящиеся обобщить практики в плюралистической международной системе. Это институты финансового управления, предусмотренные Бреттон-Вудской системой (Всемирный банк, Международный валютный фонд) и системой глобального экономического управления (прежде всего – Всемирная торговая организация). Существуют также правовые нормы, экологические обязательства, правила ведения войны и международные гуманитарные практики. Вторичные институты по определению универсальны, в то время как первичные предусматривают практику исключения, при этом Запад навязывает собственные «стандарты цивилизации» и действует как Цербер, особенно в условиях колониализма.

Многие вторичные институты имеют западное происхождение, но их развитие определялось не столько расширением, сколько взаимным дополнением. Например, ООН скрестила западные традиции с советскими, китайскими, мусульманскими и другими идеями. Вторичные институты постепенно укреплялись и становились подлинно универсальными, что ставило под угрозу привычные схемы западной гегемонии, но обеспечивало поддержание миропорядка при ее ослаблении. Согласно теории английской школы, международная система развивалась на базе таких институтов, как государство, территориальная целостность, баланс сил, дипломатия и суверенитет. Все они появились в Европе. Затем через колонизацию, а позднее и революционный национализм распространились на весь мир, став поистине всеобщими. Многие институты международного сообщества создавались союзниками в годы войны и отражали западные ценности, поэтому изначально были относительно эксклюзивными. Не бросая вызов этой генеалогии, следует отметить, что с самого начала универсалистский посыл присутствовал не только в первичных, но и во вторичных институтах международного сообщества самого высокого уровня, которые постепенно превратились в органы глобального управления, укрепились и обрели авторитет.

Здесь мы переходим на следующий уровень. Ниже институтов глобального управления располагаются соперничающие государства, отношения которых, по мнению английской школы, определяются первичными институтами международного сообщества. Согласно первоначальным формулировкам английской школы, международное сообщество государств сформировалось в Европе и постепенно, волнами, распространилось на весь остальной мир. Это действительно была «экспансия», расширение системы, в которую вскоре интегрировалась и Россия с присущей ей амбивалентностью. Изначально модель экспансии предполагала одноуровневую систему. Но с развитием вторичных институтов и расширением их суверенитета по функциональным вопросам (например, экология) эта модель устарела.

Хедли Булл в классическом исследовании «Анархическое общество» (The Anarchical Society) подчеркивает роль элементов сотрудничества и регулирования в отношениях между государствами, особо отмечая, как транснациональные идеи генерировали нормы и интересы, которые в итоге обрели институциональную форму в виде международных организаций и правил. Булл не делает акцент на таких структурах, как ООН. Он считает, что базовые основы порядка, существующего в мировой политике, – это «институты международного сообщества, появившиеся задолго до учреждения подобных организаций». Подход Булла во многом сохраняет традиционное представление о мире, центром которого являются государства. Тем не менее он полагает, что государства имеют общие интересы, продвигать которые удобнее через международные институты сотрудничества. После Второй мировой войны сеть структур универсализма и межгосударственного сотрудничества значительно расширилась. В этом смысле можно употреблять термин «международное сообщество» как широкую концептуализацию институтов глобального управления. Ожидалось, что после окончания холодной войны их независимость и значимость возрастут. Однако в действительности, когда двухполюсный мир сменился однополюсным, их вытеснила великодержавная политика и гегемонистская практика.

Третий уровень международной системы охватывает различные организации гражданского общества, СМИ и другие формы социального взаимодействия. Радикальные реалисты обычно игнорируют роль международных организаций, а тем более надгосударственных движений и процессов в мировой политике. Но в эпоху неолиберализма и глобализации они оказывают серьезное воздействие на процессы. Движение за мир в 1980-е гг. не предотвратило размещения крылатых ракет и «першингов» в Европе, однако опасения насчёт того, что возможность возрождения массового антиядерного движения, принималась в расчет при решении о прекращении действия ДРСМД в 2019 году. Запрос общества на сокращение выбросов углекислого газа из-за катастрофических изменений климата также учитывается национальными правительствами. Подъем популистских движений и настроений рассматривается как сигнал недовольства элитами. Гражданское общество вполне может взять реванш за неравенство, возникшее в неолиберальную эпоху, и изменить наше представление о мировом порядке.

 

Модели глобального порядка

Четыре типа глобализма сформировали международную политику после 1945 года. Под глобализмом мы имеем в виду системы «программного обеспечения», которые представляют собой совокупность норм адекватного ведения международной политики. Глобализм предполагает, что определенный набор норм и институтов имеет универсальную ценность. Не следует путать его с глобализацией – технологическим, коммуникативным, экономическим и культурным процессом, выходящим за рамки любых моделей миропорядка. Популисты и другие критики нередко путают два понятия. Модели привязаны не к конкретному пространству, а к образу действий в международной политике, то есть отражают мировые «порядки». Четыре модели – идеальные типы, а практика международной жизни обычно не ограничивается одной моделью. Государства выбирают элементы разных моделей, хотя характер режима и его место в мире предопределяют применение той или иной «операционной системы».

Либеральный международный порядок. Первая модель – возглавляемый США либеральный международный порядок, зародившийся в начале XX века и затем изложенный Вудро Вильсоном в терминах приверженности атлантическому универсалистскому устройству. Он базируется на распространении универсальных правил и экономического взаимодействия. Это самый мощный порядок современной эпохи, кардинально изменивший мир. Либеральный порядок включает военный, экономический и политический (нормативный) подвиды, у каждого из которых собственная динамика, но все нацелены на создание полиморфного и активного миропорядка.

Этот порядок развивается по мере изменения характера мировой политики. Так, послевоенный либеральный международный порядок (до окончания холодной войны в 1989 г.) был сформирован противостоянием с Советским Союзом, продвигавшим альтернативную модель. Вторая фаза с 1989-го по 2014 г. характеризовалась практически неограниченными возможностями, открывшимися в условиях однополярности. В отсутствие альтернативы этот порядок обрел куда более радикальный вид по меньшей мере в пяти аспектах: гегелевском – связанном с дискуссией о «конце истории»; кантовском – с экстремальным акцентом на правах человека; гоббсовском – с многочисленными, плохо просчитанными военными интервенциями, направленными, помимо прочего, на продвижение демократии в мире; хайековском – выраженном в триумфе неолиберальной мысли и отделении рынка от социальных отношений, а также в культурной победе социального либерализма, которая сопровождалась фрагментацией обществ из-за политики идентичности. Отчасти эта радикализация была естественным результатом отсутствия эффективного соперника. Это позволило либеральному порядку в полной мере проявить изначально присущие ему черты, в том числе высокомерие, представление о собственной исключительности и нетерпимость к другим общественным порядкам и традиционному образу жизни.

В третьей фазе, в которой мы сейчас находимся, экспансивный либеральный порядок достиг предела как во внутренней политике (подъем национального популизма и обновленного левого интернационализма), так и в международной – появление жизнеспособных альтернативных моделей. Отчасти это отражает смещение экономической мощи от Запада к Востоку, но и неудачу с продвижением американского либерального международного порядка, которому не удалось найти способы интеграции периферии, не вызывающие у бывших чужаков боязни утратить идентичность. В случае с Россией сопротивление в итоге приобрело форму новой холодной войны, а с Китаем – всплыли старые цивилизационные противоречия.

Генри Киссинджер считает, что жизнеспособность международного порядка зависит от баланса легитимности и силы, при этом обе составляющие меняются и эволюционируют. Однако в своей книге 2014 года (World Order: Reflections on the Character of Nations and the Course of History) он предупреждает: «Когда равновесие нарушается, ограничения исчезают и появляются возможности для реализации агрессивных устремлений и выступлений непримиримых акторов; хаос длится, пока не установится новая система порядка». Версальская система, по его мнению, уделяла чрезмерное внимание легитимности и пропаганде общих ценностей, а игнорирование второго компонента – силы – спровоцировало германский ревизионизм. Аналогичные аргументы приводил ранее Эдвард Карр в книге «Двадцать лет кризиса. 1919–1939» (The Twenty Years’ Crisis, 1919–1939), который, по его мнению, подготовил почву для нового конфликта. Подобную проблему мы наблюдаем сегодня. В годы холодного мира с 1989-го по 2014 г. чаша весов вновь слишком сильно склонилась в сторону легитимности (ценностей), а с 2014 г. эта чаша все больше смещается к силе, как показывают, например, различные режимы санкций.

После холодной войны либеральный международный порядок фактически претендовал на то, чтобы быть синонимом порядка как такового. В результате международная система в целом стала рассматриваться как продолжение внутренней политики. В посткоммунистическую эпоху это обусловило появление демократического интернационализма (термин Николая Сокова, старшего научного сотрудника Венского центра по вопросам разоружения и нераспространения). Иными словами, сила и легитимность стали гораздо более радикальными компонентами либерального международного порядка после 1989 года. Гиперболизированные претензии на гегемонию подорвали стремление к универсальности и в итоге вызвали сопротивление. В нашей трехуровневой модели институты глобального управления обычно воспринимаются как принадлежность к одному из соперничающих порядков. Сторонники альтернативных моделей глобализма бросили вызов именно этой амбиции либералов стать универсальными.

Трансформационный (революционный) интернационализм. Второй тип глобализма до 1991 г. представлял СССР и его союзники, в число которых в 1950-е гг. входил и Китай. СССР изначально являл собой нестабильное сочетание социалистического национализма и революционного интернационализма, но с укреплением власти Иосифа Сталина первый стал превалировать. После распада советского блока в 1991 г. угроза революционного интернационализма практически исчезла, хотя его отголоски слышатся и сегодня. В то же время появились новые источники возрождения трансформационной международной системы – прежде всего, чрезвычайная ситуация в области климата. Конечно, значение революционных преобразований в этом контексте отошло от старой ленинской идеи насильственного захвата власти в сторону грамшистского понимания изменения общественных отношений, начиная с нижнего уровня нашей трехуровневой конструкции – гражданского общества и культурных норм. Проблемы климата требуют новых форм социальной организации и детального пересмотра моделей экономического развития, ориентированных на рост. Снижение зависимости от углеводородов скажется не только на технологиях, но и на общественных отношениях. Цифровые и биотехнологии уже меняют жизнь людей и производство, и мы лишь в начале этой революции. В конечном итоге новая форма революционного интернационализма может стать единственной возможностью выживания человечества.

Этот тип глобализма возвращает нас к качественным преобразованиям международной политики, о которых говорили Михаил Горбачёв и другие лидеры в конце холодной войны. Реалисты называют эти устремления идеалистическими и недостижимыми, и на их стороне убедительные аргументы. Однако отсутствие идейных и институциональных инноваций в конце холодной войны надолго закрепило ее практики, а после 2014 г. они проявились в полную силу, вновь разделив Европу и взбаламутив весь мир. Перспективы «большого европейского партнерства» были реалистичны и позволили бы избежать нового витка холодной войны. Провал (пока) идей некоей Европейской конфедерации способствует попыткам институционально закрепить политическую субъектность Евразии и создать политическое сообщество Восточной Азии и Европы в рамках Большого евразийского партнерства.

Движение неприсоединения, зародившееся в Бандунге в 1955 г. и официально созданное в Белграде в 1961 г., обрело обновленный смысл – бороться с возрождением блоковой политики и дать право голоса странам, отодвинутым на задний план из-за превалирования в международных делах отношений великих держав. «Неприсоединение 2.0» стало краеугольным камнем индийской внешней политики в новую эпоху. Кроме того, растущий милитаризм и неограниченные военные расходы в сочетании с разрушением режима контроля над стратегическими вооружениями, существовавшего со времен холодной войны, дают новую жизнь движению за мир. Длительная стагнация доходов среднего и рабочего класса, сопровождающаяся эрозией материальной и социальной инфраструктуры в развитых капиталистических демократиях, подняла волну левого радикализма. Вопрос о социализме вновь на повестке дня. Резюмируя, можно сказать, что трансформационная модель глобализма имеет глубокие корни в гражданском обществе и способствует изменениям в государствах и институтах глобального управления. Она вполне может привести к революции в международных отношениях, по своим масштабам сравнимой с последствиями мировых войн и экономических кризисов.

Меркантилистский национализм. Третий тип глобализма набирает обороты сегодня. Это транзакционный и меркантилистский подход, используемый Дональдом Трампом и различными популистскими движениями. Для Трампа международная сфера – лишь продолжение рынка, где доминирует логика игры с нулевой суммой и идет безжалостная борьба за свою долю. Сильный становится сильнее, а слабый претерпевает. Там нет места для многосторонних институтов и альянсов, которые, по мнению Трампа, только сдерживают США. Ценности – чепуха, главное – сделки, а в продвижении демократии нет нужды. Такова жесткая модель вашингтонского интернационализма, отбрасывающая нас в период до 1914 г., когда глобализация впервые вступила в противоречие с государственническим социал-дарвинизмом. Национальные интересы суверенных держав доминировали, и отчасти Первая мировая война стала протестом против разрушения государственного суверенитета под воздействием рыночных отношений. Сегодня к этой логике возвращаются радикальные сторонники Брекзита, а также движения за суверенитет в континентальной Европе – в частности, «Национальное объединение» Марин Ле Пен во Франции, «Форум за демократию» Тьерри Боде в Нидерландах и «Лига» Маттео Сальвини в Италии.

Есть много работ, в которых подчеркивается, что популизм возникает, если элита не способна решать социальные вопросы. Это помогает понять, почему Сальвини, как Бенито Муссолини, сместился с левого фланга на правый. «По иронии судьбы, я вижу больше левых ценностей у европейских правых, чем в некоторых левых партиях; именно эти партии и движения сегодня защищают рабочих, тех, кто ведет правую борьбу. Поэтому я не вижу ничего странного в том, чтобы вести диалог с теми, кто противостоит неправильной Европе», – говорит Сальвини (Il Fato Quotidiano, December 15, 2013).

Россия позиционирует себя как оплот более консервативной и традиционной Европы, поэтому странные связи Москвы с новыми европейскими национал-популистами нативистского толка укрепляются. Россия как будто бы вернулась в XIX век – к роли защитницы консервативных культурных ценностей и легитимных правительств, антилиберальных и авторитарных. Такое представление, конечно, утрировано, тем не менее в условиях новой холодной войны Россия действительно ищет друзей, чтобы подорвать единство внутри ЕС, необходимое для продления антироссийских санкций два раза в год.

Протесты против глобализации произошли в странах, которые лидировали по аутсорсингу рабочих мест и услуг. Блага глобализации распределились чрезвычайно несправедливо: миллионы людей в Китае перестали быть бедными, но в развитых капиталистических демократиях уничтожены индустриальные центры, а прибыль досталась самым богатым. Кроме того, волна культурного протеста поднялась не только против глобализации, но и против оголтелого космополитизма, с которым она стала ассоциироваться. Поэтому политика элит англосаксонского мира игнорируется, а маргинализированные массы активно ищут смысл. Его, к примеру, предлагает лозунг Трампа «Вернем Америке былое величие» или сторонников Брекзита: «Вернем себе контроль». Они бессмысленны, но, как ни парадоксально, предлагают «смысл».

Предполагаемое отступление США от либерального международного порядка, к созданию которого они приложили столько усилий, вначале приветствовалось российской элитой, воспринявшей это как подтверждение своей консервативной позиции. Но вскоре стало ясно, что меркантилистский национализм Трампа не оставляет места для союзников или даже друзей и, кроме того, ему не хватает интеллектуальных и политических ресурсов, чтобы бросить вызов американскому истеблишменту в сфере национальной безопасности. Russiagate серьезно осложнил отношения Трампа с силовыми ведомствами, но в целом бунтари Трампа быстро ударили по рукам с огромным аппаратом холодной войны, который Майкл Гленнон в своей книге «Национальная безопасность и двойное правительство» (National Security and Double Government) называет «трумэновским государством». Россия вновь за бортом. Но не только она. Впервые за весь послевоенный период европейские союзники Вашингтона столкнулись с беспрецедентной ситуацией: им пришлось всерьез задуматься о «стратегической автономии». Неудивительно, что они говорят о хаосе в международной системе Но на самом деле это скорее локальный кризис. Он обусловлен потерей гегемонии и дефектами либерального международного порядка, особенно в атлантической системе власти. Однако американцы способны распространить хаос на весь мир.

Консервативный (суверенный) интернационализм. Четвертый тип глобализма сегодня ассоциируется с Россией, Китаем и их союзниками по Шанхайской организации сотрудничества (ШОС) и БРИКС (Бразилия, Россия, Индия, Китай, ЮАР). Эта модель консервативного интернационализма придает особое значение суверенным решениям национальных государств, но в то же время признает важность интернационализма. Как в двухуровневом Евросоюзе, где Еврокомиссия и ее органы осуществляют надгосударственное управление, при том что страны-члены сохраняют значительную автономию в принятии решений. Международная система в модели суверенного интернационализма функционирует на всех трех уровнях, описанных выше. Для консервативных интернационалистов очень важен средний уровень (для трампистов только он и существует), но это не исключает прочную нормативную базу вторичных институтов международного сообщества на верхнем уровне, в том числе ООН и всю разветвленную сеть международного правового, экономического, экологического и социального управления.

Хотя многие из этих структур поддерживались либеральными глобалистами, представители консервативной модели глобализма настаивают, что у либералов нет права присваивать их себе. Институты базировались на ялтинских принципах, которые защищал Советский Союз, а значит, они принадлежат всему человечеству, утверждают сторонники суверенного интернационализма. На среднем уровне располагаются государства-конкуренты, в соответствии с моделью, которую защищает Трамп и его коллеги; для них институты глобального управления – досадная неприятность. У консервативных интернационалистов нет времени на гражданское общество с его активностью, поскольку они акцентируют внимание на легитимности власти и отвергают любые схемы продвижения демократии, спонсируемые внешними силами. Тем не менее, учитывая необходимость предотвращать народные волнения и «цветные революции», они внимательно следят за настроениями в обществе.

Суверенные интернационалисты признают важность институтов глобального управления в экономических и социальных процессах, а также в решении проблем климата и цифровых инноваций, прежде всего, в противодействии кибератакам и управлении информацией. Их интернационализм – не просто инструмент, хотя сторонники такой модели явно не хотят уступать широкие наднациональные полномочия международному сообществу. Нам еще далеко до создания мирового правительства, но есть постоянная динамика между двумя уровнями (как в ЕС). Иными словами, несмотря на заявления либеральных интернационалистов, что эта модель представляет собой регресс, возвращение к вестфальскому этатизму и отсутствию сотрудничества, на самом деле она предполагает негегемонистскую и более традиционную форму интернационализма. Она отвергает демократический интернационализм, который после холодной войны продвигали либералы, опираясь на экспансионистскую логику с готовыми рецептами решения проблем мира, управления и развития. Напротив, акцент делается на дипломатию между суверенными субъектами, хотя это не исключает следования нормам, закрепленным институтами глобального управления.

В последние годы суверенный интернационализм стал основой нового регионализма. Например, в Хартии ШОС, принятой в июне 2002 г., говорится о приверженности принципам международного права, которые представляет ООН, и подчеркивается «взаимное уважение суверенитета, независимости, территориальной целостности государств и нерушимости государственных границ, ненападения, невмешательства во внутренние дела, неприменения силы или угрозы силой в международных отношениях, отказа от одностороннего военного превосходства в сопредельных районах». Аналогичных принципов придерживаются страны БРИКС, АСЕАН и других региональных организаций. Самым ярким проявлением консервативного интернационализма можно считать возрождение треугольника «Россия – Индия – Китай» (РИК), впервые предложенного в 1996 г. тогдашним российским министром иностранных дел Евгением Примаковым. Это эквивалент идеи многополярности. Китайские эксперты называют партнерство новым типом дипломатии, отражающим китайскую версию неприсоединения (сегодня у Пекина более ста партнеров). Форум диалога IBSA (Индия, Бразилия, ЮАР) появился в 2003 г., чтобы изменить баланс сил посредством реформирования ООН и пересмотра международной системы. И хотя прогресса достичь не удалось, инициатива продемонстрировала, что демократические государства заинтересованы в изменении баланса в институтах глобального управления не меньше, чем их более авторитарные партнеры.

Суверенный интернационализм подвергается критике по четырем направлениям. Во-первых, в связи с его отношением к проблеме вмешательства. Эта тема инструментально и безответственно используется западными державами, однако необходимость вмешательства в случае серьезного нарушения прав человека сформулирована в 2005 г. в инициативе ООН «Обязанность защищать», которую признали Россия и другие государства. Консервативные интернационалисты оказываются в ловушке между приверженностью суверенитету и интернационализму, и у них нет аргументированного ответа, как найти баланс в конкретной ситуации. Но два этих принципа нельзя назвать несовместимыми. Например, Китай – один из основных участников миротворческих операций ООН – и сегодня позиционирует себя как защитника глобализации.

Во-вторых, Андрей Кортунов, генеральный директор Российского совета по международным делам, приводя доводы в защиту либерального миропорядка в статье «Неизбежность странного мира» («Россия в глобальной политике», 2016), отмечает, что этот порядок представляет принципы рациональности, нормативности и открытости, и ни одна альтернатива не сможет соответствовать его динамизму. Эксперт полагает, что «кризис либерализма совсем необязательно означает сопутствующий ему кризис либерального миропорядка». Он ошибся в своем прогнозе, а его исследование альтернатив (восстановление империй, навязывание единой системы ценностей – таких, как коммунизм или мировой халифат, упадок до уровня враждующих государств) игнорирует целый их пласт. Тем не менее суверенному интернационализму трудно избавиться от налета цинизма и оппортунизма. Право нарушать нормы можно считать признаком великой державы, но либеральный интернационализм по крайней мере пытается сдерживать такое поведение.

Третий аргумент критиков самый простой, но его труднее всего опровергнуть: за привлекательной идеей многообразия структур и порядков в международной системе на самом деле скрывается стремление защитить авторитарные режимы. Эта тема активно развивается в многочисленных публикациях о появлении «авторитарного интернационала», участники которого противостоят либеральному международному порядку и защищают собственное злоупотребление властью посредством «авторитарного регионализма». Упреки во многом обоснованы, однако слишком широкое использование концепции «автократии» и игнорирование силовой системы, лежащей в основе американского либерального международного порядка, ослабляет аргументацию. Консервативный интернационализм может оказаться более спокойным и благоприятным для развития, чем другие альтернативы.

Наконец, мы подходим к четвертому поводу – фундаментальному вопросу о «качественном управлении». Сам термин дает огромное пространство для допущений. Идеи верховенства закона, защиты прав собственности, информационной открытости и адекватной защиты человеческого достоинства от репрессивной власти беспокоят не только либеральный международный порядок, но часто и отвергаются как проявление западного империализма. Революционеры-марксисты когда-то выплеснули гражданское общество вместе с капиталистической эксплуатацией, а сегодня некоторые суверенные интернационалисты спешат отбросить стандарты управления, хотя на самом деле их приверженность интернационализму только укрепится, если они признают управленческие проблемы. В некоторых случаях это действительно признается: например, возглавляемый КНР Азиатский банк инфраструктурных инвестиций использует очень жесткие и прозрачные банковские критерии. Ложный универсализм, который пропагандируют многие либеральные интернационалисты, не означает, что универсальных ценностей нет и не может быть на верхнем уровне международной системы. Это не эксклюзивный козырь либерального международного порядка, а часть наследия человечества. В разных местах суверенный интернационализм воплощается по-разному, но его сторонникам будет непросто соответствовать заявленным принципам.

 

Солидарность, гегемония и неоревизионизм

Модели глобализма, рассмотренные выше, позволяют предположить, что либеральная гегемония не является обязательным условием развития международного сообщества или интернационализма в более широком смысле. В этих рамках описывается модель плюрализма в международной системе, главной ценностью которой является плюрализм сам по себе. Он базируется на том, что всякое государство должно бороться с собственными вызовами, а исторический опыт нельзя перенести из одного контекста в другой. Это не значит, что из сравнения нельзя извлекать уроки, отвергаются лишь попытки навязывания запрограммированных архетипов. Такова концептуальная база для отказа от переноса норм как условия развития отношений между государствами. Мы не говорим о восстановлении сфер влияния и защите государственного суверенитета, как это было в Вестфальской системе. Сопротивление западной гегемонии сопровождается продвижением универсальных норм сторонниками трансформационной и консервативной моделей глобального порядка. Иными словами, схема позволяет предположить, что существовать может не только порядок без гегемонии, но и формы негегемонистской солидарности.

Теоретики английской школы, в частности, Барри Бузан, определяют солидаризм как готовность либо выйти за пределы системы государств, либо развить ее так, чтобы сосуществование достигло уровня сотрудничества по общим проектам. Определение плюрализма суверенными интернационалистами ближе к противостоящему английской школе взгляду. Он понимается скорее как коммунитарная предрасположенность к государствоцентричной модели объединений, в которой суверенитет и невмешательство служат и фактором сдерживания, и обеспечения культурного и политического многообразия. Солидаризм пропагандирует преимущества международного объединения, основанного на правилах вторичных институтов международного сообщества. А горизонтальные отношения между государствами плюралистичны по своей природе за исключением тех случаев, когда они образуют различные субпорядки. Плюрализм достигается признанием многообразия путей развития и независимости исторического опыта. В сочетании они создают определенные цивилизационные комплексы, каждый из которых мы по традиции называем проектом миропорядка.

Это нечто большее, чем плюрализм реалистов, сфокусированный на политике великих держав и игнорирующий как солидаристские элементы в виде общих обязательств перед международным сообществом на верхнем уровне глобального управления, так и давление гражданского общества на нижнем. Консервативные интернационалисты делают акцент на плюрализме, основанном на процедурах и правовых принципах. Последние закреплены международным сообществом и совершенно необязательно предполагают связи с либеральным порядком. Однако это означает, что консервативные интернационалисты могут автономно объединиться с либеральными интернационалистами и некоторыми сторонниками революционных преобразований ради защиты механизмов международного управления от деструктивного воздействия национал-популистов.

Суверенные интернационалисты отказываются признавать определения гегемонии, ограничивающие автономность государств в международной системе. С этого начинаются противоречия либералов с Россией и Китаем как последовательными защитниками суверенного интернационализма. После 1989 г. предполагалось, что либеральный проект остался единственным жизнеспособным порядком (или операционной системой, если использовать предложенную выше терминологию). Появление альтернатив стало шоком для его сторонников, и вскоре последовала реакция со стороны радикального, гоббсовского звена этого порядка. Военно-промышленный комплекс объединился вокруг трампистов, чтобы противостоять вызову. Поэтому американская стратегия национальной безопасности от 18 декабря 2017 г. предупреждает о ревизионизме России и Китая.

Но что означает ревизионизм в нынешнем международном контексте? Действительно ли Россия и Китай собираются разрушить основы миропорядка, сформировавшегося после 1945 года? Для описания их амбиций больше подходит термин «неоревизионизм». Он отражает неудовлетворенность тем, как сегодня осуществляется международная политика, но это не значит, что Кремль и его союзники хотят уничтожить международную систему в ее современном виде. Фундаментальная идея консервативных интернационалистов заключается в том, чтобы изменить практику, а не принципы международного порядка. Факт американского превосходства принимается либо как «главенство» в либеральном международном порядке, либо как «величие» в трамповской меркантилистской модели. Всеобъемлющее военное и экономическое доминирование Америки признается, но, с точки зрения Москвы и Пекина, это не значит, что все остальные страны должны довольствоваться эпизодической ролью. Их фундаментальное требование – быть признанными в качестве управляющих международными отношениями наравне с Западом. Именно на этом поле суверенного интернационализма сегодня проходит линия фронта.

Неоревизионизм России и Китая различается практическим применением и ресурсами, которые страны способны задействовать. Россия оказалась втянута во фронтальное противостояние из-за собственного восприятия остроты угрозы, исходящей от атлантической системы и ее расширения. Китай имел роскошь спокойно адаптироваться к периоду конфронтации, пока не столкнулся с прямыми вызовами в Южно-Китайском море, с проблемой Тайваня и торговой войной, инициированной США. Эти различия не должны затмевать тот факт, что ни Россия, ни Китай не примут подчиненный глобализм. Они объединились в антигегемонистский альянс, обладающий потенциалом для более тесного партнерства и институционализации, хотя у обеих сторон есть причины с этим не торопиться. Система альянсов до 1914 г. и блоковая политика до 1989 г. учит нас избегать негибких структур (сегодня это касается в первую очередь НАТО).

Идея неоревизионизма вполне соответствует представлениям обеих стран о международной системе в целом. Как показало наше исследование консервативной интернационалистской модели, Россия и Китай признают нормативный порядок, представленный институтами международного управления в правовой, экономической сферах и в области безопасности на так называемом верхнем уровне системы, прежде всего ООН. Оба государства стремятся реформировать эти институты, включая состав и управление структурами Бреттон-Вудской системы, но не собираются их разрушать. Однако столкнувшись с санкциями и торговой войной, Россия и Китай активизировали усилия по блокировке некоторых органов, например, создавая собственные финансовые органы. Сейчас эта альтернативная архитектура не оказывает разрушительного воздействия на старые институты, но в конце концов она может маргинализировать порядок, компонентами которого они являются.

В этом контексте неоревизионизм означает, во-первых, закрепление интересов, которые обычно излагаются в терминах суверенитета и потому противоречат универсализму американского либерального международного порядка. И Москва, и Пекин отвергают идеи о том, что определение национальных интересов может быть отдано на откуп иностранной державе или что озабоченность характером политических систем в соседних странах неправомерна. Во-вторых, не принимается идея о том, что возглавляемый Соединенными Штатами либеральный международный порядок является синонимом порядка глобального. Отсюда амбициозные попытки «разуниверсализировать» универсализм. Нужно освободить институты верхнего уровня от инструментального подчинения атлантической системе во главе с США. В-третьих, у Москвы и Пекина есть основания утверждать, что этот «порядок» превратился в беспорядок, в том числе в результате его радикализации после 1989 года. Попытки государственного строительства после смены режимов обернулись катастрофой. Высокомерная демонстрация силы Североатлантического альянса была в лучшем случае направлена не в ту сторону, а в худшем – просто глупой. Россия, столкнувшаяся с неумолимым расширением НАТО у своих границ и на Балканах, считает, что под благожелательным каркасом глобализации скрывается агрессивная глобалистская система.

Россия – бывшая супердержава, и она вряд ли вернет свой прежний статус. А вот Китай – держава поднимающаяся, уверенная, что способна добиться большего, чем когда-либо. Но обе страны – неоревизионистские. Значит ли это, что неоревизионизм – прелюдия к полноценному ревизионизму? Или оба государства готовы принять исход, отличающийся от оптимального? Ревизионизм означает не только вызов существующему балансу сил и структурам международной системы, он обладает потенциалом для генерирования и внедрения норм и правил. С этой точки зрения неоревизионизм содержит элементы ревизионизма, но не стоит забывать о приставке «нео». Это ревизионизм, умеренный признанием реалий баланса сил и самоограничениями. Это модель глобального порядка, которая может работать с либеральными и трансформационными интернационалистами, признавая при этом, что экономический и политический суверенитет, который пропагандируют национал-популисты, – попытка вернуть баланс процессу глобализации, зашедшему слишком далеко.

Признание четырех соперничающих моделей глобализма необязательно станет рецептом преодоления конфликта. Но, возможно, оно позволит выработать рамки, в которых наиболее существенные элементы каждой из моделей смогут сочетаться с нормами и принципами остальных, дабы создать новые платформы и объединения. Скажем, либеральные интернационалисты способны найти общий язык с суверенными интернационалистами по вопросу о поддержке многосторонних институтов глобального управления. И те, и другие, в свою очередь, могут опереться на требования активистов борьбы против изменения климата, чтобы преобразовать свои экономические практики. Общие платформы и коалиции разных моделей содействуют формированию порядка после гегемонии. А пока одна из моделей настаивает на собственной универсальности и – более того – на сохранении своего доминирования, хаос продолжит нарастать. Фундаментальный вызов современной мировой политики состоит в следующем. От монистского навязывания одной конкретной модели международного порядка (в качестве синонима порядка как такового по той причине, что у нее, мол, сложились привилегированные отношений с историей) необходимо перейти к более плюралистической и диалогичной ситуации, когда другие модели также рассматриваются в качестве легитимных. Международная система, где разнообразные модели соревнуются друг с другом, может оказаться более сбалансированной, упорядоченной и изобретательной, чем та, в основе которой лежит гегемония. Такая система позволит найти целостный ответ на общие вызовы, стоящие перед человечеством.

Содержание номера
Далеко до Чикаго
Фёдор Лукьянов
Этот мир придуман не нами?
От гегемонии к гармонии?
Ричард Саква
Мир на перепутье и система международных отношений в будущем
Сергей Лавров
Всем миром
Андрей Фролов
Почему нельзя просто взять и уйти?
Анатоль Ливен
Истоки и поведение
Истоки китайского поведения
Одд Арне Вестад
Дочь посла
Грейс Кеннан-Варнеке
Может ли Америка по-прежнему защищать своих союзников?
Майкл О’Хэнлон
Матрица и ее агенты
Кризис политических войн XXI века. Битва за нарратив и ее последствия
Грег Саймонс
Гонка за повесткой
Дмитрий Евстафьев
Лига свободного интернета
Ричард Кларк, Роб Нейк
Фрагменты свободы
Полина Колозариди
Тоталитаризм больших данных
Яша Левин
Именем народа
Властный популизм
Мэттью Кросстон
«Популисты сейчас врут меньше “системных политиков”»
«ЕС в его нынешнем виде – трагическая ошибка в истории Европы»
Вацлав Клаус, Гленн Дисэн
Рецензии
Увещевание паствы
Алексей Миллер
Из тени в свет
Святослав Каспэ