Двадцать лет назад, 25 декабря 1991 года, в 19.38 вместо советского красного флага на флагштоке Кремля был поднят российский триколор. Закончилась эра Союза Советских Социалистических Республик, который не дожил ровно год до своего семидесятилетия. Церемония прошла на удивление буднично. На Красной площади не было толп народа — ликующего или скорбящего, за поистине историческим моментом наблюдали несколько иностранных дипломатов и зарубежные же корреспонденты. Все настолько устали от конвульсий, которые предшествовали кончине огромной страны, что переживать саму смерть уже не было ни сил, ни желания.
Мировая история — цепь зарождения и распада империй, СССР был не первой и не последней. Однако человечество, пожалуй, не видело столь резкого слома статуса. Еще утром 25-го Москва оставалась столицей государства, являвшегося — по крайней мере формально — не просто сверхдержавой, а одной из двух опор мирового порядка. Вечером то же самое государство представляло собой не вполне понятное образование с сомнительными границами, не полностью проясненным международно-правовым положением, находившееся в состоянии тяжелого социально-экономического хаоса и рассчитывавшее на гуманитарную помощь.
Прошедшее двадцатилетие — время восстановления от шока, который, если смотреть в ретроспективе, был, конечно, много острее и тяжелее, чем казалось тогда и даже в последующие годы кризиса. Лавина событий была попросту слишком велика, чтобы остановиться и задуматься. Однако вся политика — и внешняя, и внутренняя, когда-то осознанно, а когда-то инстинктивно — была нацелена на преодоление последствий распада. Методы менялись в зависимости от объективной ситуации и субъективных представлений конкретных лидеров, но канва оставалась примерно той же. Правящий класс 1990–2000-х годов, ставший таковым исключительно благодаря краху Советского Союза, в то же время страдал от психологической травмы, этим крахом порожденной.
Символично, что именно 20-я годовщина совпала с оживлением российской политической жизни. Постсоветская парадигма, для которой декабрь 1991-го служил точкой отсчета во всех смыслах, исчерпала себя. Из этого не следует, что она хороша или плоха. Просто она была переходной, а теперь не соответствует состоянию общества, характеру задач, которые оно должно решать. Советский опыт, даже в его позитивных проявлениях, неприменим к новому времени, а у целого поколения, вошедшего в самостоятельную жизнь, его просто нет. Поэтому понятийный и содержательный разрыв между управляющим слоем, который во многом остается еще постсоветским, и теми, кем он управляет, будет расти.
Оглядываясь на исчезновение СССР, остается только удивляться тому, что в решающий момент не нашлось практически никого, кто встал бы на защиту оказавшейся под ударом системы. Почти никто не был готов открыто выразить солидарность с ней. Ее легитимность иссякла, хотя, если не впадать в антикоммунистический задор, стоит признать, что хватало людей, многим обязанных советской власти. В этом, пожалуй, главный урок распада, неслучайно в Китае, например, написаны сотни исследований именно на эту тему — как, не вводя западную демократию, избежать отчуждения общества от политической машины. Потому что когда такое случается, граждане равнодушно взирают на ее слом, а это неизменно порождает катаклизмы.
Современная Россия мало похожа на СССР, однако и ей предстоит отвечать на тот же вопрос. Промежуточная модель, сформировавшаяся за послесоветские годы и сочетающая в себе элементы демократии с манипулированием общественным мнением и режимом персоналистского типа, на определенных этапах способна обеспечить власти легитимность. Последняя, однако, весьма неустойчива, поскольку она опирается не на прочную институциональную базу, а на постоянно меняющуюся комбинацию факторов, в значительной степени субъективных. Между тем в современном крайне непредсказуемом мире всякое сомнение во внутренней легитимности вступает в резонанс с глобальной средой, ведь отгородиться от внешних влияний невозможно в силу коммуникационной и прочей прозрачности.
Это создает проблемы и для внешней политики. Конечно, обрушение статуса в том объеме, как это случилось с Советским Союзом, невозможно. Однако успехи российской внешней политики, а они, безусловно, имели место в последнее десятилетие, отчасти были следствием той самой внутриполитической модели. Имидж Владимира Путина как полновластного хозяина огромной страны, способного при необходимости быстро принимать решения без оглядки на кого-либо, содействовал укреплению международных позиций России, как бы при этом ни относились лично к президенту-премьеру. Иными словами, Путин как лидер воспринимался более сильным и влиятельным игроком, чем Россия как держава, которую принято зачислять в категорию угасающих.
Оборотной стороной такого положения вещей является то, что размывание вышеупомянутого имиджа Путина в силу изменения внутренней ситуации скажется и на внешних возможностях России. Не проводя никаких параллелей, поскольку обстановка действительно другая, можно тем не менее вспомнить, как рушились внешнеполитические позиции СССР по мере нарастания внутренней нестабильности. Еще в 1989 году разговор с США, например, шел на равных, а с 1990-го началось стремительное падение. Как бы то ни было, отсутствие прочной институциональной основы российской власти делает и ее международное реноме зависимым от множества различных факторов, не имеющих отношения к собственно внешней политике.
В своем прощальном обращении, которое было передано по телевидению в 19.00 25 декабря 1991 года, президент СССР Михаил Горбачев подвел итог своему правлению: «Общество получило свободу, раскрепостилось политически и духовно. И это самое главное завоевание, которое мы до конца еще не осознали и потому, что еще не научились пользоваться свободой». Спустя двадцать лет его слова можно повторить — пользоваться свободой России по-прежнему предстоит учиться.
