Характеристика, которую Владимир
Путин дал недавно Дмитрию Медведеву («он не меньше – в хорошем
смысле слова – русский националист, чем я, и нашим партнерам с ним
будет работать не проще»), в очередной раз встревожила западных
наблюдателей.
В общепринятом политическом лексиконе слово «националист» не
содержит «хорошего смысла» и бравировать этим не принято.
Равно как несколько странно публично выражать удовлетворение
тем, что взаимодействие будет складываться сложно. Как правило,
политики, даже те, кто питают друг к другу явную антипатию,
стараются подчеркнуть возможность успешной совместной работы.
Высказывание Владимира Путина очень характерно для
эмоционально-психологического фона отношений, которые в последние
годы сложились у России с западным сообществом.
Несмотря на постоянно звучащие заклинания по поводу возвращения
на ведущие позиции в мире, российская политика никак не избавится
от комплекса неполноценности.
Правда, руководители разного уровня не раз отвергали мнение о
том, что на рубеже 1990-х годов страна потерпела стратегическое
поражение. Тем не менее, ощущение того, что холодная война была
проиграна, а после нее Москва растеряла и остатки своего
геополитического достояния, проходит красной нитью через весь
политический контекст.
Отсюда острое желание снова и снова напомнить, что период
слабости преодолен раз и навсегда, причем сделать это так, чтобы ни
у внешних партнеров, ни у граждан не осталось ни малейших
сомнений.
Слово «реванш», к счастью, не удержалось в официальном
политическом лексиконе (хотя некоторые наиболее блестящие умы из
партии власти пытались внедрить его), но популярные настроения как
раз сводятся к стремлению отыграть потерянное ранее.
В результате вокруг российской внешней политики сложилась
довольно странная атмосфера.
Публика считает успехом не улучшение отношений с другими
государствами, а способность жестко и по возможности хлестко
высказать международным партнерам претензии и требования.
Общественное мнение приветствует прагматизм. Но трактуется это
понятие как по возможности ультимативное выдвижение условий,
выгодных России, причем в идеале позиция не должна предусматривать
никаких уступок контрагенту.
Такое слово, как «компромисс», исключено из позитивного речевого
оборота. Оно воспринимается как нечто, относящееся к «проклятым»
90-м годам, времени слабости и предательства национальных
интересов.
Откровенность и умение резать «правду-матку» ценятся выше, чем
способность к дипломатической хитрости и изощренной интриге. Так,
титанические усилия российской дипломатии конца прошлого века,
которой удавалось в условиях развала одной страны и мучительного
возникновения другой обеспечивать сохранение России как
геополитического игрока, по достоинству не оценены. Между тем, по
соотношению имевшихся возможностей и достигнутых результатов
прошлое «катастрофическое» десятилетие может оказаться даже
успешнее нынешнего «великолепного».
Собственное недавнее прошлое служит не фундаментом, без которого
едва ли был бы возможен новый российский успех, а своего рода
«антиэталоном». Идеология и политика стараются как можно
демонстративнее дистанцироваться от того времени, подчеркивая, что
теперь все иначе. При этом внешнеполитические достижения России
последних лет выглядят впечатляюще не сами по себе, а именно на
фоне слабости и вынужденного самоограничения в прошлом
десятилетии.
Действительно глубокая интеллектуальная и психологическая
травма, пережитая российским обществом после распада СССР, сама по
себе накладывает отпечаток на восприятие внешней политики,
стимулируя азарт. Но зачастую эти чувства вполне сознательно
разжигаются и используются политическими технологами, что особенно
ярко проявилось осенью прошлого года во время думской избирательной
кампании.
Взаимосвязь между процессами внутренней социальной инженерии и
отношением с окружающим миром – пожалуй, наиболее деструктивный из
факторов, воздействующих на российскую внешнюю политику.
Так уж сложилось, что тема отношений с другими странами в России
(в отличие от ряда других крупных стран, население которых
безразлично к окружающему миру) служит эффективным идеологическим
инструментом. Поэтому распространенным явлением стало
манипулирование международными сюжетами в целях внутриполитического
конструирования и мобилизации общества на цели, никакого отношения
к внешней политике не имеющие.
В результате достижение желаемых результатов внутри страны
оборачивается серьезным уроном для мировых позиций России и
осложняет ее деятельность на внешней арене.
Смена внешнеполитического лица, связанная с избранием нового
президента, – это всегда возможность сделать вид, что в отношениях
перевернута страница. Не очень понятно, зачем акцентировать
внимание на том, что с приходом следующего лидера «работать будет
не проще». Как правило, в таких случаях, наоборот, пытаются
оставить «негатив» по ту сторону и создать более конструктивную
атмосферу для наступающего периода.
Изменить стиль внешней политики России необходимо еще и для
того, чтобы иностранные партнеры наконец-то поверили в серьезность
и незыблемость отстаиваемых позиций.
Непрекращающееся демонстративное самоутверждение и хлесткие
афоризмы на грани фола создают ощущение, что истинные мотивы такого
поведения – не в осознании национальных интересов, а в текущей
конъюнктуре и желании российского руководства избавиться от
каких-то своих фобий.
Отсюда и ожидание Запада – вот уйдет Путин, и подходы изменятся.
И нескрываемое разочарование: оказывается, Медведев не собирается
особенно ничего менять… Хотя, если подумать, а почему собственно он
должен менять курс, если по ключевым вопросам линия Кремля
разделяется большинством населения и значительной частью элиты?
Спокойное и вежливое поведение свидетельствует об уверенности в
себе, саркастическая нервозность является доказательством
обратного. По своему потенциалу – экономическому, политическому,
военному – Россия еще далека от блестящей формы, но достаточно
весома и влиятельна на международной арене, чтобы обойтись без
постоянных шумовых эффектов. Москву и так уже трудно обойти при
решении целого ряда принципиальных вопросов, а когда это все-таки
делают (как в случае с Косовым), издержки весьма заметны.
Пора реабилитировать компромисс как одно из средств достижения
результата и отказаться от представления о том, что уступка – это
всегда проигрыш. Опыт Европейского союза в его наиболее блестящие
времена показывает, как далеко можно продвинуться, постоянно
торгуясь и, в конце концов, соглашаясь на взаимные уступки. Те же
европейские страны не менее жестко отстаивают свои национальные
интересы, просто делают это намного более изощренно и упаковывают
процесс в очень красивую словесную обертку.
Правда, это требует очень высокого уровня бюрократического
аппарата, который и занимается «черной» работой по согласованию и
продвижению интересов, а как раз этим российская чиновная машина
похвастаться не может.
Того, чего можно было добиться напором, Россия, пожалуй, уже
достигла. Пришло время лавирования и реальной, а не широко
разрекламированной результативности.
