О том, будет ли Китай править миром (и если будет, то как), с философом-китаеведом Владимиром Малявиным беседовал редактор журнала «Россия в глобальной политике» Александр Соловьев.
– Актуален ли такой вопрос вообще? Стремится ли Китай сформулировать и реализовать собственную модель мироустройства? Многие говорят, что Китай уже однозначно заявил об этом, упоминая при этом классическую Поднебесную – но насколько такая оценка адекватна?
– Вопрос как раз полезный и своевременный. Хотя бы потому, что заставляет задуматься о перспективах переустройства мира, а заодно об ограниченности привычных понятий. Править миром, к счастью, еще никому не удавалось, но китайский фактор требует серьезно подумать о том, куда движется мировой порядок. В разных сегментах китайского общества ходят разговоры о том, что Китаю «пора взять на себя мировое лидерство». Но до конкретных рекомендаций дело не доходит, если не считать попыток применить «мягкую силу» Китая с ее всем известным набором стереотипов. Попыток неуклюжих и неудачных, и это тоже примечательный факт. Китайцы не умеют «подавать себя», им удобнее мимикрировать под чужие фасады.
– Есть ли пределы у этой способности к мимикрии – или Китай может, как мастер тайцзицюань, подстроиться под любое движение оппонента-соперника-партнера? Используя его себе на пользу, разумеется…
– Умение «оставить», «опустошить» себя, чтобы соответствовать вызовам времени – незыблемая основа китайской мудрости. Оно дает много стратегических преимуществ. Китайцы не ищут точку опоры, чтобы перевернуть мир. Их идеал – позволить свершаться всем переменам в мире и, значит, скрытно их направлять. Речь идет, по сути, о методе владения стратегической инициативой и даже инновационного развития.
– Насколько нынешняя КНР – это классический конфуцианско-легистский Китай в коммунистической идеологической упаковке с госкапиталистической начинкой и высокотехнологичной сословной системой (социальный рейтинг, high-tech системы наблюдения)? Я правильно перечислил «состав» Китая?
– Все эти компоненты, безусловно, присутствуют в китайской жизни, но, на мой взгляд, традиционные понятия не столько помогают, сколько мешают видеть суть современной проблемы мироустройства. Лучше начать с практических трудностей понимания политики Китая. Главную из них легко видеть: как сочетается лозунг «мирного подъема» Китая и быстрое наращивание им военной мощи? Во всем мире эксперты пытаются понять, применит ли Китай военную силу, когда станет самой мощной экономической державой. Эти попытки часто напоминают гадания на кофейной гуще. Все потому, что у западной экспертизы чего-то не хватает в методологическом инструментарии.
– А вы как думаете – грозит ли войной возвышение Китая?
– Я не прорицатель. Но завет Дэн Сяопина «держаться в тени» и решать все вопросы мирным путем позвляет многое понять в китайской стратегии. Точнее, китайской метастратегии, связывающей воедино все аспекты китайского мировоззрения. Ее исходная посылка – самая естественная в мире реальность: перемена, событие, которое в конечном счете есть именно со-бытие, соположенность полярных и даже несравнимых величин. В таком случае все в мире существует ровно настолько, насколько не существует, каждая вещь вмещает в себя свою инаковость: сила скрыта в слабости, в правлении никто не правит и так далее. В этом пункте, кстати, китайская мысль смыкается с постмодерном, который предлагает «оставить» самосознание и предаться «бездействующему», аморфному сообществу по ту сторону общества и его институтов.
– Очень странная концепция политики. Возможно ли в ее свете какое-то определенное мироустройство?
– Для европейцев странная. Но в своем роде естественная и жизненная. Ее сердцевина – интимная анонимность, которая дается опытом встречи, переживается как предел общения: чистая сообщительность. На практике речь идет о силе воздействия символического, в особенности ритуального, действия и о природе живого, одухотворенного тела, каковая есть именно самосокрытие, длящаяся сокровенность. Ею не просто пользуются, но, по сути, питаются все зрелищные искусства, особенно кинематограф. Это сила того, что обозначается труднопереводимым французским словом suspense – подвешенность, неопределенность, таящие в себе предвосхищение грядущего. Когда Конфуций сказал: «если прям, то слушаться будут без приказаний», он имел в виду как раз человека, сидящего прямо, как требовал ритуал, и так воплотившего архетипический жест покоя, который внушает благоговение и покорность тем, кто предстоит ему. Политика в Китае обращена не к рефлексии, а к аффекту, чувствительности сердца и духа. Китайская мудрость – это инаковость разума, которая, например, у Лао-цзы отождествляется с «разумностью народа». Очень смутная реальность и очень «коммунистическая», не правда ли?
– Но политика – это способ организации общества, пространство общих ценностей. Как может она осуществляться на таком, прямо скажем, невнятном основании?
– Организации социума на принципах европейского модерна Китай и вправду не знал. Вместо верности трансцендентным идеям он предлагает совместность единичных моментов существования. Другое дело, что это «сокровенное всеединство» связывает людей крепче абстрактных понятий и ценностей. Но оно связывает их в «инаковости», по-своему вездесущей. Отсюда акцент китайских властей на отличии Китая от остального мира, а внутри страны – на непрозрачности власти для управляемых при наличии неустранимой внутренней преемственности между верхами и низами.
– Вы можете указать конкретные проявления такой конфигурации политики в современном Китае?
– О, эти проявления многочисленны и очевидны! Взять хотя бы лозунг «Одно государство – два уклада», призванный обосновать вхождение в КНР Гонконга с Макао, а в будущем и Тайваня. Никакого противоречия китайцы в нем не видят. Или вот еще один популярный нынче призыв: «Развивайте социалистическую демократию, оберегайте права членов партии!». Власть в Китае и есть право выставлять такие формулы «единства в раздвоенности», против которых ни с какой стороны и возразить невозможно. Стало быть, власть в Китае и есть право (по определению исключительное) представлять такую заданность целого прежде всякой данности частного. В таком случае все предметное – пусто, несубстантивно, имеет статус тени, эха, декорума. Подобный взгляд как раз очень соответствует эпохе ИТ, когда вдруг выяснилось, что всеобщая доступность коммуникации упраздняет все сущностное, субстантивное. Отсюда уверенность в себе, которую излучают сегодня китайцы, живущие по закону «самоинаковости», их любовь к имитациям и подделкам. Отсюда же стремление китайских властей «держаться в тени» на международной арене и их апелляция к безличным «актуальным тенденциям» в мире (читай: требование признавать силу и авторитет Китая) при твердой готовности быть «руководящей и направляющей» силой в собственной стране.
– Насколько универсальны или «универсализуемы» китайские идеи мироустройства? Ведь мировая гегемония должна опираться на идеи, понятные всем (или серьезному большинству).
– Современные китайские идеологи утверждают, что китайцы лучше понимают природу всемирности, чем европейцы, ссылаясь при этом на изречение Лао-цзы: «смотреть на мир, исходя из мира». Логически это нелепость. Но такое видение требует как бы «всевидения», достигаемого нравственным и духовным совершенствованием. Ту же идею красиво сформулировал другой даосский философ, Чжуан-цзы, который призывал «спрятать мир в мире». Мы находим в этой формуле лучшее обоснование безопасности и «вечного мира», о котором мечтал Кант.
– Мне идея «всевидения» неожиданно напомнила проект «Паноптикона» отца либерализма Иеремии Бентама. Только у Бентама речь идет об исправительной тюрьме. У китайцев получается что-то похожее?
– Вы действительно нащупали одну из болевых точек в отношениях Запада с Китаем. Китайское «всевидение» (кстати, наглядно запечатленное на классических китайских пейзажах) может показаться европейцам – вследствие их собственных предрассудков – тоталитарным проектом. И сегодня многие на Западе проецируют антиутопию тотального контроля на Китай, где власти хотят косвенно воздействовать на население через мониторинг их покупок: поощрять тех, кто обнаруживает признаки общественно полезной деятельности, и мягко утеснять тех, кто живет только для себя. В рамках китайского мировоззрения это совершенно разумно, поскольку человек в Китае достоин своего звания в той мере, в какой он привержен нравственному совершенствованию. Притом китайское «всевидение» предполагает не-видение, жизнь в сокровенности и косвенное воздействие на окружающих. Мир в нем должен быть спрятан в мире. Таким образом, вопрос в том, служит ли «всевидение» общественной пользе или все-таки репрессивному аппарату государства? Очень деликатный вопрос.
– «Новый китайский порядок», стоящий на «слепом пятне видения» и «сокровенной преемственности», больше напоминает антиутопии Хаксли и Оруэлла. Насколько он все-таки реален?
– В гораздо большей степени, чем можно подумать. Способ бытования «чайнатаунов» как раз таков: они непрозрачны для окружающего общества, безразличны к его политическому устройству, но творят образы глобального Китая. Их жители не прилагают к себе самоназваний китайцев, которые приняты на их родине. Они называют себя хуа жэнь – термин деполитизированный и указывающий только на принадлежность к китайской цивилизации. Но эта цивилизация очень многоликая, она не исключает отчужденности и даже вражды между ее представителями. По существу, мы имеем дело с рождением новой, глобальной по характеру, китайской идентичности.
– Но ведь китайские эмигранты привязаны к Китаю, являются его общепризнанными представителями.
– Это тоже сильное упрощение. Во-первых, китайская цивилизация, как я только что заметил, бывает разная. Во-вторых, китайцы-эмигранты принадлежат все той же бездне самоинаковости, ускользающей от контроля. Это своего рода «неопознаваемый субъект» мировой политики, в чем вы легко убедитесь, не обнаружив китайских имен в широких политических и общественных движениях современного мира. Но это составная часть китайского мира, которая в определенные исторические моменты даже допускает, как на Тайване, зрелую демократию. Я называю эту демократию «пропедевтической», поскольку она подготавливает (как было в древности) вертикальную иерархию империи. Не надо забывать, что повседневность и безусловный характер власти в Китае – два полюса всеобщей «небесной разумности». Недаром Конфуцию приписывается фраза: «Если ритуал утерян, ищите его среди дикарей».
– Так примет ли китайский гигант существующие правила международной политики, когда почувствует вкус к глобальному господству?
– Уже должно быть ясно, что «пробудившийся» Китай никому приручить не удастся. Китайский лев всегда будет настаивать на своей инаковости, рьяно отстаивать свой «суверенитет» (на самом деле неприкосновенность скрытого измерения своей политики, своего стратегического потенциала). Но при этом он будет, как объявил Си Цзиньпин, «родным» для всех. На военные действия Китай может решиться только при наличии подавляющего преимущества, когда они будут «незаметными». Иная стратегия грозит Китаю утратой культурной идентичности, что страшнее поражения в войне. Китай, кажется, всерьез привержен идее многополярного мира, который таит в себе взаимовыгодную биполярность двух миросистем. Я называю их евроамериканской и евроазиатской. В основе первой лежит принцип самотождественности, в основе второй – самоинаковости. Эти системы не обречены на конфронтацию, хотя характер их отношений еще нужно осмыслить. Если они будут находиться в некоем симбиозе, оставаясь непрозрачными друг для друга, это будет означать победу Китая в высшей фазе глобального устройства. Но победу с неизбежностью скрытую.
– Получается образ эдакого даосского идеального правителя, о котором народ (в нашем случае – мир в целом) в лучшем случае знает, что тот существует – и тем доволен. Но насколько сегодня возможен такой миропорядок «невидимого гегемона» – как своего рода идейно-философский противовес benign hegemony Джона Миршаймера? Тем более что многие эксперты утверждают, что Си Цзиньпин уже практически задекларировал отказ от «наследия» Дэн Сяопина и держаться в тени более не намерен – напротив, активно, если не демонстративно, из нее выходит.
– Еще нужно посмотреть, не является ли выход Китая из его «тени» требованием признать его право на эту тень. И что плохого в этом праве? Что оно лишает права на «ясное сознание» чего-то? А если это сознание есть просто злоба дня и мутный поток медиа? Эта тема всегда будет порождать бурные и политически ангажированные споры. Остается, однако, фактом или, если можно так сказать, прото-фактом, что «скрытая гегемония» или, если угодно, «макиавеллистский момент» в политике является условием всякого политического уклада. Что поделаешь, мы живем в эпоху постполитики, постдемократии, постфакта и так далее… Наконец, не надо забывать, что мотив «невидимого гегемона» коренится в самой природе телесного бытия.
– Придется ли Китаю отказываться от каких-то своих традиционных черт на пути к построению «китайской модели мироустройства»?
– На поверхности китайцы как будто охвачены лихорадкой вестернизации. Они перестроили свою страну на западный манер, покрыв ее псевдоамериканскими мини-небоскребами и «Макдональдсами» (и их китайскими подражаниями). Но мне всегда казалось, что политика «открытых дверей» не задевает сердцевину китайского мировоззрения. В чем тут дело? Если исторические формы китайской цивилизации (ныне ставшие по большей части курьезом) являются результатом кристаллизации «самоинаковости», то бегство от них есть не что иное, как придание импульсу «самосокрытия» (действия, подчеркиваю, совершенно позитивного) глобального масштаба. В нем китайская цивилизация достигает внутренней завершенности и… возвращается к себе. Не случайно китайцы возвращаются умирать на родину.
– Перенимает ли Китай, переосмысливает ли, перерабатывает ли западную теорию – и практики – международных отношений (возвращаясь к вопросу о «понимании всемирности»)? Или они для Китая остаются формой, которой он в той или иной мере вынужденно следует, но формой без содержания?
– Новое поколение китайцев жадно впитывает западную науку, предлагает оригинальные концепции мироустройства, о которых мы, к нашему стыду, ничего не знаем. Но оно твердо привержено самобытности Срединного государства. Все-таки Китай войдет в глобальный мир на условиях симбиоза с Западом и даже своего верховенства в части «скрытой гегемонии». Еще раз: Китай следует – если следует – западным правилам игры не «вынужденно», а с целью овладения стратегической инициативой. Примерно так, как актер совершенно искренен в исполнении своей роли и поэтому имеет успех.
– Насколько комфортно лично вам было бы в гипотетической «Новой Поднебесной»?
– В последнее время психология китайцев сильно изменилась. Они разбогатели и почти изжили свои комплексы «утраченной империи». Благодаря этим переменам я чувствую себя в Китае совершенно комфортно, тем более что китайцы начисто лишены цинизма – этого неизбежного, хотя и незаконного, детища западного индивидуализма. Более серьезных, уравновешенных и в то же время радушных партнеров в общении трудно найти.
– На каком языке будут говорить обитатели «китайской модели мироустройства»?
– В идеале нужно преодолеть культурные стереотипы и языковые привычки, осуществить глубинную, как сказал бы Гегель, «работу понятий», чтобы выявить всечеловеческий «мета-язык», текучий кристалл смыслов. А по факту китайцы с энтузиазмом осваивают английский. Тайваньцы с гонконгцами уже любят уснащать свою речь английскими словами с «плохим» смыслом – наверное, чтобы не так страшно было. А в быту царит Гугл-переводчик, который, подозреваю, ответствен за то, что в Китае редко где увидишь мало-мальски грамотную английскую надпись. Это тоже очень по-китайски: все, что выдала машина, свято, как мандат Неба, и не подлежит исправлению. Вот последняя новость: даже внешнюю политику Китая будет определять машина. Надеюсь, что хоть здесь обойдется без Гугл-переводчика… Вы спросите: а как же понимание? Но к чему понимание, когда есть «сердечная сообщительность»?
– С учетом того, что вы говорили в самом начале о методологическом несовершенстве западной экспертизы, получается, что сама попытка осознать (и описать) политическую стратегию Китая через инструментарий западной рациональной онтологии изначально обречена на некую ущербность? Неполноту?
– Продумывание ограниченности любой цивилизационно обусловленной концепции мироустройства – общая задача человечества. Я стою в изумлении перед этой бездной смысла.
– Не ведет ли этот путь к своего рода системному лицемерию, причем с обеих сторон?
– По-моему, лицемерие — неизбежный спутник индивидуалистических цивилизаций. На Западе оно носит, так сказать, эксклюзивный характер: оно есть следствие субъективного разума, который утверждает свою исключительность, но претендует на универсальность. Его порок – исконная предвзятость. Лицемерие в Китае скорее инклюзивно: оно обусловлено требованием внутренней искренности отношений, и его суть – фальсификация любезности. Известны и средства преодоления этого бремени, например: «по плодам их узнаете их». Мне нравится изречение Лао-цзы: «Тому, в ком не хватает веры, веры тоже не будет».
– И под конец неизбежный в таком разговоре вопрос: каково место России в складывающемся западно-китайском мироустройстве?
– В отношениях между Россией и Китаем есть много неординарного, даже восхитительного: богатая общая память и апелляция к человечности в человеке, открывающая хорошие перспективы для сотрудничества. У русских и китайцев есть опыт совместной жизни, который по глупости политиков был предан забвению, но никуда не исчез из истории. Его надо осмыслить. В рамках евроазиатской миросистемы Россия предстает крупнейшим пространством «пропедевтики самоинаковости», выковывающей всечеловеческие ценности. Это, возможно, позволит России занять место третьего, асистемного, члена в сосуществовании двух глобальных миросистем. Время России придет, когда нужно будет предъявить духовные качества, потребные в цивилизации «сердечной встречи». Этого времени нужно дождаться. А лучше не ждать, а приближать его приход.
