Есть примечательный символизм в том, что саммит «Большой двадцатки» и референдум о новой конституционной системе Киргизии прошли в один день. Эти два события словно расположены на противоположных концах шкалы, измеряющих эффективность того, что принято называть глобальным управлением.
С одной стороны— собрание самых влиятельных стран мира, которые, объедини они на самом деле усилия, легко могли бы разрешить практически любую из международных проблем. С другой стороны— очень маленькое, очень бедное и очень хрупкое государство, которое, как умеет, борется за выживание, будучи, по сути, предоставлено само себе.
Саммиты «двадцатки»— формат вынужденный, спешно созванный осенью 2008 года, когда срочно требовалось утихомирить панику на мировых финансовых рынках. Этому предшествовали годы вялых дискуссий о необходимости реформы международных институтов, дабы привести их в соответствие с изменившейся реальностью. На практике, однако, разговорами все и ограничивалось. Добровольно отказываться от экономических или политических привилегий никто не собирался. Члены любого эксклюзивного сообщества, будь то группа промышленно развитых стран или постоянные члены Совета Безопасности ООН, не желают открывать двери клуба другим, даже если из-за закрытости он постепенно утрачивает влияние. К тому же часть важных игроков, как, например, Россия или крупные европейские страны, не без основания полагали, что в результате подгонки прежних структур под новую ситуацию их доля в общем пироге уменьшится. (Москве, надо сказать, повезло: сложный комплекс чувств, который Запад к ней испытывал в 1990-е годы, удалось капитализировать в членство в «восьмерке»).
Главная причина все же заключалась не в этом. После окончания холодной войны по умолчанию подразумевалось, что ситуация непререкаемого американского лидерства сама сформирует систему, соответствующую таким условиям. Далеко не всех это устраивало, но казалось, что такой сценарий безальтернативен. Однако потом вера во всесилие Соединенных Штатов начала убывать, венцом чего стали перемены в политическом сознании самих американцев.
Сегодня из Вашингтона звучат нетипичные заявления. Вся новая Стратегия национальной безопасности США, опубликованная в мае, пронизана пафосом самоограничения на международной арене и решения проблем внутреннего развития страны. А глава объединенного комитета начальников штабов адмирал Майкл Маллен недавно сказал и вовсе невероятную для самого высокопоставленного американского военного вещь: «крупнейшей угрозой для безопасности Соединенных Штатов является размер государственного долга», а не «Аль-Каида» или ядерное распространение. Согласно свежему опросу Гэллапа, с командующим согласно подавляющее большинство соотечественников— равное количество респондентов (79%) считают терроризм и госдолг «исключительно серьезными» или «очень серьезными» угрозами безопасности.
Экономическое положение стимулирует стремление администрации Барака Обамы к коллективным действиям. Бесперспективность одностороннего подхода признана, Вашингтону необходимо привлекать к решению различных проблем партнеров— как страны, так и институты. Но здесь возникает вопрос— а кто готов брать на себя дополнительное бремя?
Крошечная периферийная Киргизия— наглядный пример того, сколь мало в современном мире желающих возиться с чужими проблемами. В разгар резни на юге республики великие державы либо хранили молчание (Вашингтон, например, отреагировал на пятый день, да и то чисто формально, а Пекин, кажется, просто прозевал происходящее), либо, как Россия, пытались понять, что вообще происходит. Тот факт, что никто не был готов к военному вмешательству, вполне объясним— влезать в охваченную межэтническим конфликтом страну без единого легитимного органа власти стало бы авантюрой с непредсказуемыми последствиями. Удивляло отсутствие вообще сколько-нибудь значимого интереса или политической инициативы.
В принципе заниматься решением такого рода кризисов должны международные организации, прежде всего ООН и ее профильные структуры, а также ОБСЕ. Но, во-первых, за годы катаклизмов эти институты там много полоскали за ненужность и неэффективность, что они теперь выглядят на самом деле деморализованными и недееспособными. А во-вторых, сами по себе они не обладают политической субъектностью, а представляют собой равнодействующую воли и стремлений стран-членов. И если последние, особенно крупные, не проявляют активности, заменить их международная бюрократия не в силах.
Никто уже не спорит с тем, что мир становится многополярным, то есть структурируется вокруг крупных центров развития и влияния. Однако если это так, то и вся международная среда должна выстраиваться соответствующим образом— как система региональных институтов, каждый из которых будет нести ответственность в своей части света. Такие тенденции есть, но происходит это очень медленно и непоследовательно. Та же ситуация в Киргизии продемонстрировала вакуум сколько-нибудь действенных региональных структур, обладающих правовыми и политическими инструментами.
В какой степени воскресный конституционный референдум отражает волю киргизского народа, судить крайне трудно, да, наверное, и бессмысленно. Но решимость временного правительства провести его в самой неблагоприятной обстановке отражает их понимание ситуации— никто не поможет, надо выкарабкиваться самим. И в этой оценке они, вероятнее всего, правы.
«Большая двадцатка» всегда завершается принятием максимально компромиссного документа, который позволяет каждому из участников остаться при своем. Так, общее мнение по принципиальному расхождению насчет путей выхода из рецессии— стимулирование роста за счет денежной накачки (США) или, напротив, прекращение стимулирования и ужесточение финансовой дисциплины (Европа), в итоговом коммюнике сформулировано как достижение «благоприятствующей росту фискальной консолидации». На практике это означает, что никакой единой позиции нет и каждый будет действовать так, как считает более правильным для собственной экономики.
Лозунг «помоги себе сам» становится лейтмотивом мировой практики, полагаться на себя приходится и развитым, и развивающимся, и беднейшим странам. Из документов «Большой восьмерки», также заседавшей в Канаде, тихо исчезли обязательства выделять крупные суммы на сокращение бедности в Третьем мире, которые страны-члены приняли в 2005 году. Предполагалось, что к 2010 году они должны достичь $50 млрд, но реальные суммы даже не приближаются к этой цифре. Все эти обещания были до кризиса, а теперь каждый за себя.
| «Газета»
