Новое состояние международных отношений заставляет пересматривать многие привычные понятия. На двух крупных международных форумах в последние дни – Мюнхенская конференция по безопасности и Ближневосточный диалог клуба «Валдай» – участники постоянно возвращались к теме посредников. Естественно, прежде всего в контексте как раз Ближнего Востока, где одновременно разворачивается целый веер переплетённых друг с другом конфликтов.
Любое противостояние рано или поздно заканчивается – либо победой одной из сторон, либо необходимостью достижения какого-то приемлемого баланса. В региональных конфликтах чаще происходит второе – случаи полного военного разгрома государства или даже негосударственных акторов (пользующихся, как правило, поддержкой каких-то государств) достаточно редки. Наглядным примером является Афганистан. В 2001 году казалось, что международная коалиция не просто отстранила талибов от власти, но и уничтожила движение «Талибан». Почти 20 лет спустя на повестке дня договорённость с талибами о разделе власти (если не сказать жёстче – о передаче власти им обратно).
Поэтому тема дипломатического посредничества, содействия перемирию и стабилизации всегда актуальна. Привычный портрет посредника – это солидный дипломат или бывший политик из какой-то страны, которую считают нейтральной, но пользующейся авторитетом. Первым делом представляются, например, Швейцария или Швеция, либо государства из региона, далёкого от зоны конфликта.
Пока речь шла о классической дипломатии, это работало. Посредники, естественно, не всегда были в состоянии содействовать установлению мира, никто и не ожидал от них чудес, но схема сохранялась. Однако сейчас налицо сдвиги такого масштаба, что усилия прежнего типа совершенно неэффективны. Пример Европейского союза, который гордится своей «мягкой силой», но при этом полностью утратил инструменты влияния на Ближний Восток (а это зона самых непосредственных интересов ЕС), показателен. Игроки, неспособные или неготовые применить силу, теряют львиную долю своей убедительности. С другой стороны, не работает и противоположная модель, например, использованная в девяностые годы для прекращения войны в Боснии. Тогда наиболее мощная держава, продемонстрировавшая силу на театре военных действий (США), усадила противостоявшие стороны за стол переговоров и навязала им мирное соглашение по своему пониманию. До того момента дипломатические усилия не приносили никакого эффекта на протяжении нескольких лет, только силовое давление изменило ситуацию.
Возможно ли что-то кому-то навязать сегодня? Опыт серии ближневосточных конфликтов свидетельствует, что нет, невозможно. И не только потому, что крупные внешние игроки, которые обычно и занимались подобным навязыванием, сейчас в основном погружены в свои проблемы и не имеют серьёзного желания отвлекаться и тем более чем-то рисковать. Сам характер противостояний не позволяет чётко сформулировать, что именно навязывать. Речь ведь идёт об экзистенциальных вопросах устройства не только региона, но и государств, из которых он состоит. Соответственно, сопротивление попыткам навязать что-то, что не в полной мере соответствует представлениям региональных игроков о способах их выживания в меняющейся анархической среде, будет только нарастать. И эти самые представления региональные игроки готовы защищать всеми способами, в том числе с оружием в руках.
Есть ещё одно обстоятельство, которое отличает сегодняшнюю ситуацию от того, что было несколько лет назад. В последние десятилетия тема урегулирования конфликтов находилась под серьёзным идеологическим прессом – сторонние игроки, а с их подачи и посредники руководствовались догмами о «правильной стороне истории», иными словами, участники конфликта заранее классифицировались на правых и неправых. Это влияло и на практику навязывания – некоторым навязывали больше, чем другим. Сейчас даже самые убеждённые идеологи отчаялись расставить все в соответствии с либеральной иерархией, тем более что наиболее сильный из внешних игроков, Соединённые Штаты, совершил поворот в своей политике. Идеологизированный интервенционизм спросом не пользуется.
Необходимо наличие военного и дипломатического потенциала, который придаёт убедительность позиции, при этом открытость к гибким решениям. Военная же сила имеет целью не навязать что-то, а продемонстрировать бесперспективность стремления решить вопрос чисто вооружённым путём. То есть установления устойчивого баланса, на основе которого можно уже вести политический торг.
Перефразируя классическое определение, можно сказать, что миротворчество – это искусство возможного. Пределы возможного корректируются силой и уточняются политической гибкостью. Но для этого нужны не посредники, а участники.
