Когда из жизни уходит государственный деятель исторического значения, бессмысленно пытаться оценить его роль по горячим следам. «Историчность» в том и заключается, что масштаб деяний проясняется только с ходом времени. Политическая деятельность Бориса Ельцина слишком свежа в памяти, чтобы к ней можно было отнестись объективно. Более того, несмотря на многократно повторенные в последние дни слова о конце эпохи, на самом деле она не кончилась. И это эпоха не Ельцина, сколь бы значимым ее представителем он ни был, а тяжелого и трагического перехода России в новое качество.
Период транзита, который не завершился при нынешнем российском лидере, а скорее всего продолжится и при следующем.
Время Ельцина — это уникальный опыт драматической и радикальной трансформации одного из геополитических столпов глобального устройства, которая — и это самое главное — не сопровождалась утратой мирового статуса. Наследие Бориса Ельцина — не просто новая российская государственность, возникшая на советских обломках, а новая великая держава, выжившая после потрясения, которое могло стать для нее фатальным.
В современной европейской истории было два лидера, решавших аналогичную задачу — генерал Шарль де Голль и первый канцлер ФРГ Конрад Аденауэр. Оба считались при жизни крайне противоречивыми персонажами. Их действия вызывали бурную, зачастую крайне негативную реакцию как на родине, так и за ее рубежами. Оба взяли на себя ответственность в момент, когда их страны находились в нижней точке развития. Обоим приходилось идти на неприятные решения и временами противопоставлять себя большинству. Оба сумели на новой основе воссоздать самоощущение своих народов и добиться того, что их государства сохранили ключевые роли в международной политике.
Де Голль говорил, что французы пострадали во время Второй мировой войны больше, чем другие европейские нации — многие были оккупированы, но Франция предала свою душу, пойдя на сговор с оккупантами. В числе держав-победительниц его страна оказалась исключительно благодаря непримиримости и упорству генерала, хотя прав на это, по большому счету, никаких не имела. В конце 1950-х годов Францию раскалывало отношение к ее колониальному достоянию, и страна переживала новое крушение мировых позиций. Генерал сумел создать новую государственную систему, прекратить алжирскую войну, но при этом своей временами взбалмошной внешней политикой вдохнуть в соотечественников ощущение величия.
Аденауэр возглавил, по сути, даже не страну, а ее осколок, то, что осталось от Германии в результате постигшей ее нацистской катастрофы. К концу его 14-летнего правления ФРГ превратилась в экономически успешное, политически значимое и самодостаточное государство, что было совершенно невозможно представить себе в момент его создания в 1949-м.
И Шарль де Голль, и Конрад Аденауэр подвергались ожесточенной критике, для многочисленных оппонентов они были символами целого букета политических пороков.
Де Голля обвиняли одновременно и в национализме, и в предательстве национальных интересов, в негибкости и гипертрофированной приверженности политическому и экономическому дирижизму, в авторитаризме вплоть до самодурства и склонности подозревать всех окружающих в злокозненности. Жена Уинстона Черчилля, верного союзника де Голля, однажды в сердцах бросила ему: «Генерал, почему вы ненавидите своих друзей больше, чем своих врагов!» При этом де Голль оставался умелым дипломатом, который знал, когда следует идти напролом, а когда согласиться на компромисс.
Аденауэра клеймили за махровый консерватизм, подозревали в излишней лояльности в годы нацизма, обвиняли в беспринципности и нежелании искренне и в полной мере осудить преступления Германии. Более того, его упрекали за предательство национальной идеи, поскольку он изначально взял курс на закрепление раскола страны, хотя многие и на востоке, и на западе в первой половине 1950-х верили в возможность объединения. Спустя десятилетия выяснилось, что именно курс на построение успешного западногерманского государства в конце концов позволил Германии вновь стать единой. Оба лидера были вынуждены уйти на фоне всеобщей жажды обновления, в обстановке масштабных протестов, на волне усталости общества от их политического стиля. История вынесла свой вердикт. Шарль де Голль и Конрад Аденауэр оставили потомкам великие державы, собранные из обломков, не забывшие своей истории, но при этом новые и современные.
Борис Ельцин ассоциируется в глазах соотечественников прежде всего с разрушением СССР. Меньшинство считает это заслугой, большинство преступлением.
Понимание того, что прежнее величие невозможно было сохранить, наступит, когда сама Россия осознает себя не осколком рухнувшей империи, а полностью самодостаточной страной.
Тогда же можно будет оценить, сколь тяжелой задачей было сохранить мировой державой Россию 1990-х в тогдашнем ее состоянии и как много сделало для этого ее руководство.Российская дипломатия при Ельцине — это пример успешного маневрирования в очень ограниченном пространстве и виртуозного использования весьма небогатого арсенала. Москва объективно зависела от внешних финансовых вливаний, но при этом ухитрялась отстаивать собственные интересы и по многим позициям добиваться результатов. Те, кто в ту пору занимался внешней политикой, вспоминают 1990-е с содроганием. Однако основы международного положения современной России были заложены именно тогда.
Если Россия, завершив транзит, утвердится в качестве по-настоящему прочной опоры будущего мироустройства, произойдет это в том числе и потому, что в свое время Ельцин — возможно неосознанно — избежал реваншистского соблазна. У тех, кто считает, что Россия, например, должна была сразу потребовать у соседних государств «исконные» территории, а не признавать их целостность, хочется поинтересоваться: представляют ли они, чем бы в 1992 году закончилась попытка восстановить «историческую справедливость»? И что могло в результате остаться от нашей страны?
Россия избавится от своих психологических недугов тогда, когда само ее появление на мировой арене в декабре 1991 года будет рассматриваться не как результат исторического поражения, а как новое рождение.
И тогда Борис Ельцин займет свое место в ряду Шарля де Голля и Конрада Аденауэра, фигур столь же противоречивых, сколь и масштабных, как он сам.
