Заклинания о том, что мы живем в глобальном мире, на
«угрозы и вызовы» которого можно отвечать только совместно, давно
стали общим местом. Рассуждения о глобализации (более или менее
компетентные) — неотъемлемая часть любой дискуссии о международном
положении.
При этом главное противоречие современности заключается как раз
в том, что проблемы действительно носят все более глобальный
характер, а мышление большей части политического класса построено
на принципах не сплочения, а конкуренции держав или регионов.
Кто из ключевых игроков обладает сегодня по-настоящему глобальным
видением? Европейский союз? Едва ли. Единая Европа возникла во
многом как реакция крупнейших стран Старого Света на утрату ими
мировых позиций. Со времен «империй, над которыми не заходит
солнце», европейский подход в значительной степени перестал быть
общепланетарным. Внешние амбиции были обращены внутрь на построение
«самого обаятельного и привлекательного» образа жизни для себя
самих.
Европа, конечно, продолжает играть очень большую роль — не
только как крупнейшая экономика, но и как социально-политический
эталон. Однако практически все, что делает ЕС, направлено на защиту
собственной модели, а не на попытки трансформировать мир в сторону
большей стабильности и управляемости. И уж точно Евросоюз (за
исключением разве что Великобритании) не готов идти ради этого на
жертвы.
Может быть, собственную глобальную перспективу имеет Россия,
отчасти восстановившая свой политический потенциал? Нет, до этого
очень далеко. Москва озабочена наверстыванием упущенного, что
предполагает скорее использование чужих слабостей и затруднений,
чем стремление совместно добиваться результата. Ключевым понятием,
которое российские руководители используют при характеристике
ситуации в мире, является «конкуренция». Это слово, например,
встречается практически во всех внешнеполитических разделах
посланий президента России Федеральному собранию с 2000 по 2007
годы.
Правда, суть понятия меняется по мере изменения материального
благополучия и самоощущения России. В первые годы президентства
Путина конкуренция означала наличие угроз и опасностей для России,
ведь страна пыталась защищать позиции, будучи слабее других. В
последнее время слово «конкуренция» приобрело иное звучание. Это
уже не угроза, а возможность. Россия чувствует себя в силах
полноценно играть с остальными партнерами, и уже не устраняется от
конкуренции, а требует равноправных условий.
Запад реагирует на это с недоумением, за которым кроется
непонимание, как себя вести. Болгарский исследователь Иван Крастев
точно описывает ощущение европейского истеблишмента. «Новая
российская элита — это те, кто выжил и победил в жестоких играх
переходного периода. Они чрезвычайно самонадеянны, склонны к риску
и необычайно богаты. Европейские политические элиты, сделавшие
карьеру на искусстве компромисса и ухода от конфликтов, имеют дело
с элитами, которые горды тем, что не берут заложников».
Все это накладывается на так и не преодоленное противостояние
минувшей эпохи, и ни о каком взаимопонимании при решении глобальных
проблем и речи быть не может.
Может быть, свои представления о мироустройстве способны
отстаивать восходящие звезды геополитики — Китай и Индия? Как-никак
в сумме это треть населения планеты.
Что касается Индии, то обилие острейших внутренних проблем едва
ли когда-нибудь позволит ей заняться решением проблем глобальных.
Индия — это мир в миниатюре, там представлены практически все
опасности, с которыми сталкивается человечество: от чудовищного
социального неравенства и угрозы эпидемий до межконфессиональных и
межэтнических столкновений. Так что вклад Дели в мировую
стабильность выразится в том, что она обеспечит устойчивость
собственного развития.
Чужд глобальных устремлений и Китай. Международная активность
Поднебесной (например, наращивание присутствия в Африке, на Ближнем
Востоке, в Центральной Азии) только на первый взгляд напоминает
аналогичную деятельность СССР. Пекин, в отличие от советской
Москвы, никакую идею Третьему миру не несет и сферу политического
влияния не расширяет — он обеспечивает себе условия для
экономического развития. То есть вложения исключительно
рациональные и имеющие четкую цель, причем цель эта — отнюдь не
совершенствование глобального устройства.
Кто же остается? Как ни неприятно, только Соединенные Штаты.
Америка — единственная глобальная держава, в поле зрения которой —
весь мир, а не только те его участки, которые нужны для реализации
тех или иных национальных интересов.
Я сознательно выношу за скобки дискуссию о том, как Вашингтон
несет свое тяжкое бремя и что у него получается. Это малоприятная
для американцев тема.
Однако факт остается фактом — никто кроме них не обладает ни
волей, ни потенциалом для того, чтобы служить инновационной силой в
глобальном масштабе.
Самое ужасное, что случилось с американской мощью за годы
господства неоконсерваторов, это переплетение мессианского заряда
(идея продвижения демократии) с откровенным преследованием
геостратегических интересов США. И последствия этого будут
проявляться долго, хотя провал неоконсерватизма очевиден всем, и
следующая администрация, к какой бы партии она ни относилась, будет
всеми силами дистанцироваться от наследия Буша.
Чем явственнее проблемы мирового управления, тем сильнее соблазн
спрятаться за привычные идеологические штампы. «Белый» мир воюет на
фронтах давно закончившихся войн, реанимируя подходы конфронтации
позавчерашнего дня. Идеологизация проявляется везде.
Штампы с неизбежностью порождают атмосферу противостояния, а
когда создана атмосфера, найти конкретные поводы не составляет
труда.
Вот они и сыплются, как из рога изобилия: не Косово, так Арктика,
не газ, так металлы, не ДОВСЕ и ПРО, так ХАМАС и ШОС, не мясо, так
шпроты, не Иран, так Сирия…
Шока 2001 года не хватило для того, чтобы разумная часть
человечества всерьез задумалась о собственном будущем. К сожалению,
есть вероятность, что повторение чего-то подобного одиннадцатому
сентября приведет теперь не к сплочению, а к окончательному
размежеванию. Не надо только забывать, что по-настоящему
многополярный мир это, вообще-то, перспектива перманентной
войны…
