Журнал «Россия в глобальной политике» продолжает серию публикаций под рубрикой «Руководство к действию». В этой рубрике видные учёные-международники рассматривают текущие события с позиций одной из доминирующих школ международных отношений. У каждого своя линза и свой угол зрения. А нашим читателям мы предоставляем возможность выбирать, чья теория убедительнее интерпретирует события современной политики. Добро пожаловать в «Уголок реалиста» с Тимофеем Бордачёвым.
Теория международной политики – это всегда атрибут исследователя, но никогда не объекта, изучению внешнеполитического поведения которого посвящены наши произведения. Правительство не может следовать в своих решениях логике либеральной или реалистической доктрин – его действия послушны требованиям выживания, являющегося единственной рациональной стратегией.
Для достижения этой цели (а критерии успешного выживания у всех разные – соразмерно запросам) государства должны использовать все силовые ресурсы, вне зависимости от того, что является их материальной основой – военная мощь, экономическое могущество или способность определять этические стандарты.
А стало быть – неизбежно встраивается в его собственный арсенал силовых возможностей. Поэтому реалистский стиль мышления о международных отношениях не знает такой категории «двойные стандарты» – государство не может относиться к ценностям и интересам других так же, как к своим собственным. Другими словами, в реальной международной политике так называемые «двойные стандарты» являются нормой, а попытки их избегать – достойным восхищения идеализмом.
Одна из самых любопытных коллизий дипломатического диалога России и Запада состоит в том, что в Москве удивляются, почему США и их союзники не понимают бессмысленность своих претензий в области нормативной повестки даже как инструмента давления, не говоря уже о гипотетической возможности изменить российское поведение. Более того, странам Запада прямо указывают, что такие действия наносят ущерб тем, кто их здесь поддерживает. Это, однако, тоже остаётся без внимания. Результат – поведение партнёров всё больше оценивается в России, как нерациональное, а поиск объяснений приводит к сомнениям в их ментальной способности быть проводниками даже не ответственной в нашем понимании, а просто благоразумной внешней политики. В особенности это касается отношений с Европой. Надо, однако, учитывать, что согласие с идеей о том, что внутренняя эволюция держав и переживаемые ими кризисы могут влиять настолько радикально на внешнюю политику, было бы непростительной для нас уступкой либеральному стилю мышления.
На первый взгляд всё выглядит так просто, что даже удивительно, в силу каких причин или привычек становится основанием для взаимного недоумения. Интеграция этического измерения в арсенал силовой политики всегда была естественной частью взаимодействия государств. И всегда она оказывала на реальные результаты только очень ограниченное воздействие. В мировой истории мы вряд ли можем найти примеры, когда страны отказывали бы себе в указании на моральную обоснованность собственных действий и порицание противников с моральной точки зрения. Европейский легитимизм XIX века, духовным отцом которого стал российский император Александр I, использовал для оправдания внешней политики этические аргументы не в меньшей степени, чем любой другой претендент на то, чтобы доминировать в международной системе. Ценности, которые считала универсальными доминирующая группа государств в начале XIX века были другими, нежели те, которые провозглашают сейчас США и их европейские союзники.
В этом главный трагизм морали в международной политике – она может иметь сколько-нибудь заметное значение, только если отражает ценности доминирующей группы государств, но при этом всё равно остаётся одним из инструментов их совокупной силы. И у нас нет основания ожидать от государства отказа от этого инструмента, точно так же, как мы не можем требовать одностороннего разоружения. Другое дело – необходимость и интенсивность применения этого инструмента в практической политике.
Во второй половине ХХ века страны Запада включили ценностное измерение в число факторов собственной силы, как это делали Россия в период СССР или Китай при Мао Цзэдуне. Европейцы смогли даже институционализировать это преимущество в рамках тех региональных институтов, в которые Россия вступила в 1990-е гг. и не торопится выходить сейчас. Поэтому отсылки представителей Европейского союза к тем обязательствам, что Россия сама приняла в эпоху, когда стремилась стать частью либерального международного порядка, выглядят совершенно неуместными в современных обстоятельствах, но имеют под собой определённую правовую основу. В итоге способность формально определять ценностную повестку в Европе – это в категориях силы точно такое же приобретение европейцев после холодной войны, как новые территории от Таллина до Софии.
При этом во время холодной войны США и их союзники в своих эгоистических интересах использовали аргументы этического характера безотносительно того, имели они на это институциональные основания, как с СССР после Хельсинкского акта 1975 г., или нет, как это было всегда в отношениях с Китаем. Когда США признали коммунистический Китай в начале 1970-х гг., это не стало основанием отказаться от ценностного измерения политики в отношении этой державы. Максимум, чего нужно было добиться Генри Киссинджеру в отношениях со своим президентом – признание за режимом КПК права на международную легитимность и сохранение до тех пор, пока обстоятельства конфликта США и СССР будут этого требовать. Поэтому всех остальных претензий к Пекину никто не отменял, и свою Нобелевскую премию Далай-лама получил в тот момент, когда КПК продемонстрировала, что отказываться от единоличной власти не собирается.
Важным было другое – объект претензий в области норм и ценностей всегда находится в силовых и при этом конкурентных отношениях с наиболее могущественными державами. США и Европа очень сдержанно себя вели, когда речь заходила о ценностном измерении их взаимодействия с автократическими монархиями Персидского залива или латиноамериканскими военными диктатурами в 1960–1980-е годы. Причина такой сдержанности – отсутствие силовых отношений в силу несопоставимости потенциалов и возможностей их участников. Страны Западной Европы спокойно относятся к нарушениям прав человека в Прибалтике или на Украине поскольку достаточно уверены в своей способности контролировать поведение этих стран. Россия не обращается к ценностному измерению, когда имеет дело со своими партнёрами в Центральной Азии, пусть даже речь идёт о судьбе их русскоязычного населения. Хотя в конце XIX – начале XX века весьма придирчиво вела себя по отношению к Османской империи.
То есть критика других государств по вопросам нормативного характера – не признак международной политики времён либерального мирового порядка, который мог бы исчезнуть с наступлением эпохи признанного этического многообразия. Поэтому использование этических аргументов во внешней политике никуда не денется – они существуют не в качестве атрибута международной системы, а просто как часть совокупных силовых возможностей государств, вне зависимости от своей эффективности в конкретный момент.
У наших американских партнёров была возможность убедиться в ошибочности такой стратегии, когда на волне внешнеполитических успехов начала 1990-х гг. они видели все войны будущего как ограниченные колониальные операции и соответствующим образом перестроили свою военную организацию.
Требовать сейчас от стран Запада отказаться от лежащих в этической плоскости претензий к России или Китаю – значит, подозревать их в способности руководствоваться не прагматическими, а идеалистическими соображениями. Мы можем на теоретическом уровне выстраивать для себя идеальную картину мира, в котором державы ради выживания отказываются от тех или иных компонентов своей силы. Но в реальной жизни так не бывает, и государство стремится аккумулировать в своём распоряжении все возможные ресурсы. Именно это и означает быть реалистом в международной политике.
