Во время визита в Москву Хиллари Клинтон прозвучало много
приятных слов, однако осталось легкое чувство недосказанности.
Вроде бы по всем обсуждаемым направлениями (СНВ, ПРО, Афганистан,
Иран) сделан еще один шаг вперед, но в публичных высказываниях с
обеих сторон сквозит легкая неуверенность: правильно ли мы друг
друга понимаем?
Двойственное послевкусие ощутило после общения с американскими
гостями и российское гражданское общество. С одной стороны,
заверения в поддержке, с другой – максимальная уклончивость
относительно ее реального содержания. Впрочем, если взглянуть на
девять месяцев пребывания Барака Обамы на президентском посту, то
как раз на этом поле определенности много больше, чем в области
стратегических отношений.
После ухода администрации Джорджа Буша Белый дом и госдепартамент
практически прекратили громогласно оценивать состояние демократии и
прав человека в России.
Редкие заявления, связанные с трагическими событиями наподобие
убийств журналистов и правозащитников носят сдержанный характер. По
крайней мере, не сравнимый с тоном прежней команды. Даже доклад по
правам человека, выпускаемый ежегодно государственным департаментом
США, явно был в этом году рутинным и остался почти незамеченным в
Москве.
Во время июльского визита в Россию Барак Обама продемонстрировал
чудеса словесной и политической эквилибристики, чтобы сказать то,
что должен, о правах и свободах, но не навредить налаживанию
взаимопонимания по принципиальным вопросам. Хиллари последовала его
примеру.
Этот поворот касается, конечно, не только России. Например, та
же Клинтон еще во время январского визита в Китай публично заявила,
что права человека не относятся к числу приоритетов в отношениях с
КНР. Снизился градус критики всяческих авторитарных режимов.
Кажется, что это противоречит образу Барака Обамы, который в
глазах значительной части мира является глашатаем идеалистических
идей и чуть ли не олицетворением демократии. Однако перед ним стоит
задача хоть как-то восполнить ущерб внешнеполитическим позициям
США, нанесенный под лозунгом распространения демократии его
предшественниками-республиканцами. А в этой ситуации не до
пропаганды идеалов: Америке нужно содействие в решении большого
количества проблем и нужно привлекать тех, кто способен его
предоставить. Вне зависимости от их социально-политического
строя.
Неоконсервативная восьмилетка стала гротескной кульминацией
представлений о том, что практически всякую международную проблему
можно решить посредством демократизации вовлеченных в нее сторон.
Правда, формы были весьма разнообразны – от ультиматума военной
хунте на Гаити и кампании бомбардировок в Югославии (еще при
Клинтоне) до демонизации антидемократических режимов
(«страны-изгои», «ось зла»), иракской войны, поддержки «цветных
революций» и навязывания плюралистических выборов Палестине. Во
второй половине президентства Джорджа Буша, когда стали очевидны
плачевные результаты, на смену напористости пришла концепция
«трансформационной дипломатии», предложенная Кондолизой Райс. Она
уже не предусматривала применения силы направо и налево, но все
равно подразумевала необходимость подталкивания партнеров к
внутренней трансформации.
Вашингтон времен Барака Обамы преображать никого не собирается.
Президент США много говорит о демократии вообще, но неохотно
вмешивается в конкретные ситуации.
Это, например, бросалось в глаза летом во время беспорядков в
Иране. В первые дни Обама, несмотря на немалое давление, старался
воздержаться от того, чтобы вступить в перепалку с тегеранским
режимом по поводу подавления протестов, по той простой причине, что
в этом не содержалось практического смысла.
Из вышеизложенного не следует, что Обаме и его администрации все
равно, с кем иметь дело. В политике Соединенных Штатов глубоко
укоренено самоощущение демократического эталона и, соответственно,
осознание миссии. Но американскому менталитету не менее свойствен и
прагматизм. Принцип администрации Барака Обамы можно
охарактеризовать (в отличие от трансформационного подхода) как
минимизацию ущерба от недемократичности партнеров. Иными словами,
коль скоро приходится взаимодействовать с теми, кто нам не
симпатичен, то, по крайней мере, надо добиваться от них наибольшей
пользы для нашего дела.
Характерным проявлением новой тактики стало создание
российско-американской рабочей группы по гражданскому обществу,
которую возглавляют сотрудники двух администраций – Майкл Макфол и
Владислав Сурков. Когда о ней было объявлено во время июльского
визита Обамы, это вызвало протесты отечественных правозащитников.
Возмутившись кандидатурой российского сопредседателя, они
потребовали его заменить. При этом никто не задал вопрос по сути:
почему гражданское общество, то есть нечто по определению отличное
от государства, поручили курировать бюрократическим структурам? А
если все признают, что это нормально, то Сурков ничем не хуже
Макфола либо, если угодно, Макфол ничем не лучше Суркова. Оба
являются просто чиновниками, которым поручен определенный участок
работы.
Российское понимание того, как должны строиться отношения
администрации и общественных организаций, не удивительно: в нашей
традиции государство всегда и везде первично. Но в США исторически
именно самоорганизация граждан первична по отношению к государству
как институту. Признать иную модель для американского истеблишмента
значит либо предать базовые идеалы, на которых стоит национальная
идентичность, либо прагматически инструментализировать процесс для
достижения нужных результатов. Сейчас мы, очевидно, имеем дело со
вторым случаем.
Коль скоро повлиять на ситуацию с демократией в России Вашингтон не
может (в этом его убедил опыт не только Буша, но и Клинтона), а
вовсе игнорировать эту тему невозможно, не потеряв лица, стоит ее
оптимальным образом канализировать.
Нечто подобное уже налажено между Россией и Германией: под
патронатом президента и канцлера регулярно проводятся заседания
«Петербургского диалога». В Германии, правда, гражданское общество
намного прочнее привязано к государству, то есть модель ближе к
той, которую хотела бы выстроить у себя Россия и, напротив,
довольно далека от американской. Зато результат всех устраивает –
неприятные темы почти не омрачают взаимовыгодного сотрудничества. В
идеале администрация США, наверное, хотела бы видеть нечто
подобное.
При этом нельзя забывать, что стремление к распространению
собственной модели, которая понимается в качестве наиболее
прогрессивной, является неотъемлемой частью политического мышления
Соединенных Штатов. И никакой прагматизм, вызванный текущими
трудностями, этого не изменит, разве что на время приглушит. Здесь,
правда, возникает вопрос намного более общего характера: при каких
условиях идеологии смогут играть в XXI веке столь же определяющую
роль, как они играли в прошлом столетии? Пока наблюдается обратный
процесс: верх берет политика классического типа, основанная на
взаимодействии и конкуренции национальных государств, а не
идеологий. Но попытки, апеллируя к идеям, мобилизовать Америку на
новые свершения наподобие той, которую около 30 лет назад
предпринял Рональд Рейган, исключить невозможно. Особенно если
прагматизм Обамы не даст желаемых результатов
