Классический путь решения возникающих в дипломатической практике проблем может состоять из суммы хорошо известных операций. Нужно собрать побольше информации, проверить и перепроверить ее, затем как можно глубже ее проанализировать. Спрогнозировать возможное развитие событий. На основании всего этого рассчитать один или несколько вариантов действий и… действовать. Вопрос только в том, охватывает ли это всю сложность обстоятельств, с которыми приходится сталкиваться дипломату? Думается, что ответ будет отрицательным. Что же тогда? Посмотрим, что на этот счет пишет такой корифей дипломатии как Андрей Андреевич Громыко.
«На любой встрече, – читаем мы, – многосторонней или двусторонней, играет свою роль и такой старый, незримо присутствующий “советник”, как политическая интуиция. А ее нельзя облечь ни в какие строгие формулы. Профессиональная подготовка и опыт – друзья интуиции.
В известном смысле это качество является таинственным, подобным тому, которое присутствует в работе, скажем, художника или человека, занимающегося любой другой творческой деятельностью. Казалось бы, люди одной творческой профессии делают в определенном смысле одно и то же: рисуют, ваяют, пишут, а результаты у них получаются разные. У одного – заслуживающие восхищения, у другого – “не ахти”. А то и скверные».
В словаре русского языка насчет интуиции сказано: «Безотчетное, стихийное, непосредственное чувство, основанное на предшествующем опыте и подсказывающее правильное понимание».
Казалось бы, остается после этого рассказать, как ее, интуицию, применять, и это оружие дипломата можно будет пускать, как говорится, на поток. Но тут может возникнуть загвоздка, потому что даже люди, познавшие блага интуиции, скорее всего, о своем опыте будут говорить совсем по-разному, потому что интуиция – качество очень персональное. И мы поэтому позволим себе в этом очерке сделать акцент на примере из собственного опыта.
Дело было в 1975 г. при подготовке Хельсинкского заключительного акта. Проект документа готовился в Женеве, и последней из крупных проблем, стоявших на пути его одобрения перед передачей на подпись руководителям государств-участников на встрече в Хельсинки, была кипрская.
Суть дела заключалась в том, что в конце марта 1975 г., то есть когда после почти двухлетней работы подготовка проекта Заключительного акта в Женеве была близка к завершению, делегация Турции поставила под сомнение правомочность кипрской делегации представлять Республику Кипр на совещании. Свою позицию Турция аргументировала тем, что эта делегация представляет не государство Кипр, а только греческую общину. Из такой посылки делался вывод, что нельзя обойти молчанием серьезную проблему возможного незаконного участия руководителей греческой кипр-ской общины или их представителей на встрече глав государств и правительств в Хельсинки. При этом подчеркивалось, что «если не в самое ближайшее время, то по крайней мере до окончания женевского этапа совещания должны быть приняты во внимание в интересах успешного завершения нашей работы серьезные осложнения, созданные этой проблемой».
Редакция журнала «Россия в глобальной политике» сердечно поздравляет постоянного автора и давнего друга нашего журнала Юрия Владимировича Дубинина с 80-летием и желает ему крепкого здоровья и продолжения активной деятельности на благо российской дипломатии.
Диспозиция, таким образом, была развернута. Речь шла о том, что Турция будет возражать против участия президента Кипра архиепископа Макариоса в работе третьего, основного, этапа совещания в Хельсинки, и этот вопрос Анкара предлагала рассмотреть и принять по нему решение до окончания женевского этапа, ставя в зависимость от этого одобрение проекта Заключительного акта. Вместе с тем Макариос твердо решил участвовать в работе встречи в Хельсинки лично. Делегация Греции со всей энергией поддерживала Кипр.
Кости, как говорится, были брошены. Совещание оказалось в деликатном положении. Конфликт нарастал и принимал затяжной характер. Без жарких схваток по этой проблеме не обходилось ни одно серьезное обсуждение, связанное с окончанием совещания. Причем каждая из сторон стремилась к принятию совещанием решения в ее пользу, но ни одна из попыток сформулировать какое-либо решение не проходила.
Наша делегация исходила из принципиальной позиции Советского Союза в пользу территориальной целостности и независимости Кипра, поддержки его законного правительства. Вопрос о представительстве Кипра мы считали искусственным, полагая, что его должно было решать само правительство Кипра. Позицию свою мы не скрывали, но стоило нам сказать хоть слово в этих дискуссиях, как число участвовавших в них незамедлительно расширялось за счет представителей какой-нибудь из натовских стран, что было делом привычным по тем временам. Развязки это не несло.
Напряжение достигло высшего пика, когда в ночь с 21 на 22 июля кресло председателя заседания занял автор данной работы. Мы вновь в который раз оказались лицом к лицу с кипрским вопросом. Время – далеко за полночь. Усталость делегаций очевидна. Но дискуссия вокруг этой проблемы вспыхивает с той же силой, как десять, двадцать, множество раз до этого.
Представитель Турции… Представитель Кипра… Представитель Греции… Кто-то еще. Не может, не должно быть даже попыток приостановить эту столь обычную перепалку. Любая такая попытка председателя вызовет удар по нему со стороны той делегации, которая сочтет себя ущемленной. Я ограничиваюсь стандартными фразами: «слово предоставляется уважаемому представителю…», «благодарю уважаемого представителя…» и т. д. В то же время у меня нарастает напряжение: рано или поздно все желающие выговорятся. Воцарится молчание. У всех в который раз возникнет вопрос: «А как же быть? Где развязка? Где выход из тупика, блокирующего окончание работы?»
Хорошо, если кто-нибудь вдруг предложит проект решения (наконец-то), с которым согласятся конфликтующие стороны. Но почему такое должно случиться в эту ночь, если не случилось в течение многих предшествующих месяцев работы? Надежды никакой.
Скорее всего, в той тишине, которая последует за схваткой, взоры всех устремятся на председателя, ожидая, что, может быть, избавление придет от него. Но у меня нет никаких заготовок. Потому что ни наша делегация, никто другой так и не смогли придумать ничего, дающего выход. Я жадно вслушиваюсь в перебранку делегатов в расчете уловить хоть какой-то новый поворот мысли, какой-то сигнал, ухватившись за который, можно было бы составить какой-нибудь текст, способный получить консенсус, то есть одобрение. Но ничего подобного не происходит. Известные непримиримые позиции. Все тот же набор аргументов. Ситуация, которая рискует через какое-то время превратиться в стандартный эпилог: «никакого решения не найдено, вопрос остается в повестке дня, следующее заседание состоится»… И тогда опять конца совещания не видно. Печально. С этим не хочется мириться…
И вот наступает тишина. Оглядываю зал. Никто больше не просит слова. Предложений тоже нет. Объявить перерыв? Скажем, минут на тридцать. Но на часах начало четвертого утра. Делать подобное предложение в таких условиях было бы обоснованно только тогда, когда есть надежда, что перерыв что-то принесет. Но откуда она, эта надежда? Нет, лучше постараться разрубить узел сходу. Пусть даже необычным способом.
Пододвигаю микрофон.
(Видимо, в этот момент и вступает в действие интуиция.)
Говорю:
– Уважаемые коллеги. Все вы слышали всё, что здесь только что было сказано.
Пауза. Тишина. Кто же с этим не согласится?
Эта фраза становится как бы констатирующей частью решения.
Продолжаю:
– Предлагаю перейти к следующему пункту повестки дня.
Это, как предполагается, должно стать резолютивной частью решения. Дело в том, что принятие в подобных условиях решения о переходе к следующему вопросу означает, что рассматриваемый вопрос повестки дня (в данном случае кипрский) совещание считает исчерпанным и закрывает его.
Председательский молоток уже занесен на виду у всех.
Я опускаю его через несколько секунд, потребовавшихся для того, чтобы мои слова были переведены синхронными переводчиками.
Полная тишина в зале сменяется нарастающим шумом. Застывшие было делегаты приходят в движение.
Я еще в напряжении. Нет ли поднятой руки с протестом против такого решения, вернее, против такой развязки остроконфликтной ситуации, не оспаривает ли кто, что консенсус был и решение принято?
Нет, гул в зале – это гул одобрения. Решение принято! Решение устное, не формализованное в каком-либо тексте, но решение, поскольку никто не возразил против того, чтобы кипрский вопрос на совещании был закрыт.
Что оно означало, это решение? Прежде всего то, что попытки Турции помешать поездке законного руководителя Кипра в Хельсинки для подписания Заключительного акта были отклонены. Путь в Хельсинки для архиепископа Макариуса был открыт. Крайне важным было и то, что тем самым решен последний спорный вопрос, и последнее препятствие к принятию проекта Хельсинкского Заключительного акта устранено. Воспользовавшись этим, я сразу же предложил одобрить документ и тем самым открыть путь в Хельсинки политическим руководителям государств – участников Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе.
Таким образом, интуиция, то есть то самое безотчетное чувство, способное подсказывать правильное решение, или, применяя терминологию Громыко, «незримо присутствующий “советник”» – сработала.
Выходим из зала заседаний в фойе. То самое, где в течение стольких дней и ночей нас встречали многочисленные журналисты, жаждавшие сенсации, то есть долгожданной новости о завершении подготовительного этапа совещания и одобрении проекта Заключительного акта. Там пусто. Совсем разуверились. Потеряли надежду. Даже самые стойкие и прозорливые не думали, что эта ночь может стать последней в столь длительном и изнурительном дипломатическом состязании.
Но нет. Вот кто-то появляется из дальнего конца фойе. Протирая глаза, приближается ко мне.
– Ну как, Юрий Владимирович, когда следующее заседание?
Это наш! Женевский корреспондент агентства ТАСС. Он оказался самым упорным в мире! Какой молодец!
– Все кончилось, – отвечаю. – Теперь надо ехать в Хельсинки.
Не верит. Неуверенно уточняет:
– И об этом можно сообщить?
– Конечно, сообщайте. Я еду писать телеграмму в Москву.
Журналист исчезает. Итак, телеграфное агентство нашей страны оказалось не только первым, но и единственным обладателем информации, которая интересовала весь мир. В этой связи мне рассказали позже следующее. Мы уже знаем: высшее руководство вестей из Женевы ждало с нетерпением. Поэтому, как только сообщение ТАСС поступило в столицу, его немедленно доложили руководителю агентства с вопросом, как им распорядиться. Это означало прежде всего – как доложить Брежневу, ну и, конечно, передавать ли на весь мир. Последовал вопрос: что сообщают другие агентства? Проверили. Оказалось – ничего.
– Так что же, есть только сообщение ТАСС?
– Да, только это.
Случай был столь необычным, что последовало указание: проверить в МИДе правильность информации. Действовать только после этого. Но это к слову. Женевский корреспондент ТАСС был награжден орденом.
Вернемся, однако, в Женеву. Быстро попрощавшись с коллегами, мы спешим в представительство. Шифровальщик обычно ждал возвращения делегации. Я написал краткую телеграмму: 21 июля в 3 часа 45 минут второй этап Общеевропейского совещания завершил свою работу. Подумав, добавил: под председательством делегации СССР. Какую же поставить подпись? Формально руководство делегацией уже поручено мне, но Анатолий Гаврилович Ковалев еще в Женеве. Будить его не хотелось. Зачем? Поставил подпись: А. Ковалев. Сказал, чтобы отправили немедленно.
Захваченный с заседания председательский молоток остался лежать на столе рабочего кабинета.
Утром нам предстояло проводить Ковалева в аэропорту, а пока мы отправились к себе передохнуть.
Я, конечно, не мог предполагать, что всего через несколько часов достигнутые столь необычным путем ночные договоренности будут подвергнуты серьезнейшему испытанию на прочность. Произошло это так.
За завтраком я рассказал Ковалеву о нашей бурной ночи. Вижу, что это произвело на него очень сильное впечатление. Однако от оценок он воздержался. Почему? Это стало ясно через несколько лет, когда в своих воспоминаниях Ковалев сделал попытку подретушировать историю и написал, будто то самое заседание, о котором я ему говорил утром 21 июля, проходило не под нашим председательством, а под председательством… Швейцарии!? Зачем же так? Но ведь проспал! Проспал звездный час одобрения проекта Заключительного акта. Впрочем, проспал ли?
Разве можно с уверенностью сказать, что, окажись он в ту ночь на председательском кресле, его тоже посетила бы интуиция?..
Итак, после завтрака, проводив Ковалева в Москву, все мы, члены делегации, прямо из аэропорта заехали в представительство. Нам оставалось сделать в Женеве совсем немного: отправить телеграмму с более развернутым, чем это было сделано мною ночью, изложением последних событий, собраться, дождаться спецсамолета, который должен был прибыть за нами, и, как говорится, снять лагерь. По дороге из аэропорта я обратил внимание на то, что, оказывается, стояла превосходная летняя погода и, как мне казалось, можно было, наконец, расслабиться.
Однако, едва члены делегации расселись за столом, как заговорил Лев Менделевич. О прошедшей ночи и баталии вокруг кипрского вопроса.
– Чем больше я думаю, – заявил он, обращаясь ко мне, – тем больше утверждаюсь во мнении, что в итоге вчерашнего обсуждения можно было найти и провести решение, в большей степени благоприятствующее Кипру.
Вот так сюрприз! Женевский этап совещания окончен, проект Заключительного акта одобрен. В столицах несомненное удовлетворение. Об этом через час-другой зашумит печать всего мира. Делегации собирают чемоданы. И вдруг такое заявление! И даже больше, чем заявление: поставлен вопрос о том, что мы, а точнее говоря, я, не все сделал для государства нам дружественного, позиции которого мы должны были всемерно поддерживать.
Как быть? Мои коллеги опустили головы. Отвечать надлежит мне. Председателем был я и за главу делегации СССР остался я. Деваться некуда. Но что ответить?
Можно было сказать, что успех совещания даст столь положительный эффект, что это сгладит сложности всех проблем, в том числе и кипрской. Но это Лев Исаакович знает и сам.
Или сказать, что мы же все, в том числе и вы, Лев Исаакович, были там вместе. Что же размахивать-то кулаками после драки.
Но это значило бы открыто высказать сомнение в искренности Менделевича, заявить о подозрении в том, что, ставя этот вопрос, он ищет чего-то иного, нежели наилучшего результата для нашей дипломатии. Нет, это не годилось. Лев Исаакович – дипломат с огромным опытом. В Женеве он вынес на своих плечах основную тяжесть разработки принципов взаимоотношений между государствами – участниками совещания. И, наконец, он был ответственным за кипрский вопрос. Не годятся все эти варианты. Вместе с тем ясно, что если я не приму брошенный вызов и не найду на него ответа, то никто не сможет гарантировать, что на другой же день после возвращения делегации в Москву в коридорах МИДа, да и не только МИДа, не пойдут гулять слухи. Все, мол, хорошо, но Дубинин не сумел воспользоваться возможностью и упустил случай помочь нашим киприотским друзьям, а жаль, дескать, очень жаль… Иди, лови эти слухи, эти вздохи, оправдывайся… Вообще-то в сравнении с достигнутым успехом и на фоне всей известной читателю ситуации такие чувства, такие рассуждения очень серьезными не назовешь, но, увы, дипломаты остаются людьми. Не получалось, даже чисто по-человечески не выходило, как говорится, проглотить укор, к тому же сделанный прилюдно.
– Хорошо, – говорю. – Заседание позади, и совещание закрыто. Но одна зацепка для продолжения действий здесь, в Женеве, все-таки еще остается.
Поясняю.
– Она, эта зацепка, в том, что я, как председатель заседания, еще не подписал его протокол.
Действительно, практика предусматривала такую формальность, как подписание председателем протокола заседания. Это была именно формальность, так как в протокол вносился минимум сведений о заседании и его решениях и, насколько я помню, никогда никаких проблем с этой операцией на совещании не возникало. Да об этом правиле мало кто вообще и помнил. Но в то же время, говоря строго юридически, до тех пор, пока протокол не подписан, председатель мог ставить вопрос о том, что заседание не закрыто, и поднимать вопрос о его возобновлении до истечения срока своих полномочий, то есть до полуночи, когда происходила смена председателей.
– Так вот, – продолжаю я, – опираясь на эту формальность, я могу постараться возобновить заседание где-то во второй половине дня, но для этого надо иметь хоть какую-то минимальную уверенность, что подобная экстравагантность может быть оправдана.
Я вижу, что этот разговор рассеял усталость моих коллег.
– Для этого, Лев Исаакович, я предлагаю вам срочно встретиться с главой кипрской делегации заместителем министра иностранных дел Кипра Мавроматисом. Один на один. У вас с ним прекрасные доверительные отношения. Выясните у него, чего бы он хотел добиться. Дайте обещание, что наша делегация сделает все, чтобы помочь достичь того, чего он пожелает в сложившейся ситуации. Я же назначу на несколько более поздний час встречу с главой делегации Турции, послом Бенлером (у меня с ним были хорошие отношения) с тем, чтобы еще до заседания, которое я постараюсь возобновить, обсудить возможные варианты.
Дерзкий это был ход. Подобный внезапному удару фехтовальщика, не без риска для него самого. Но другого выхода не было. Я предложил членам делегации высказаться по предложенному плану. Все согласились. Мы разошлись в ожидании новостей после разговора Менделевича с Мавроматисом. Заключительную телеграмму, стало быть, писать было рановато.
Прошла пара долгих часов. Наконец, последовал сигнал: Мавроматис, приглашенный Менделевичем к нам в представительство, уехал. Мы снова все вместе в кабинете. Все внимание к тому, что скажет Лев Исаакович. Он смущен.
– Мы говорили откровенно, – произносит он подавленным голосом, – с разных сторон анализировали обстановку. Говорили долго. Мавроматис сказал в завершение: «Исход вчерашнего заседания – наилучший из всех вариантов для Кипра, и ничего другого делать больше не следует».
Мудрый человек Мавроматис! Я даю отбой встрече с послом Турции. Гора с плеч!
Подсказанное интуицией решение экзамен выдержало!
Я отправляю телеграмму в Москву, не отягощая ее подробностями. Расходимся. Время запаковать и памятный председательский молоток. Но куда он запропастился? Не могу найти. Спрашиваю нашего ответственного секретаря, не видел ли он его. Тот, смешавшись, приносит молоток из своего кабинета. Сконфуженно объясняет, что, дескать, у него были свои планы насчет этого сувенира. Все бывает. Молоток этот долго пылился в моем кабинете и вызывал немалое любопытство внука, который норовил использовать его по прямому, как он думал, назначению: забить им гвоздь. Сейчас этот деревянный молоток хранится в музее Министерства иностранных дел.
Самолет уносит нас на родину.
Думается, что о таинствах интуиции наука сказала еще не все. Однако представляется бесспорным, что для дипломатического искусства, как, видимо, и для любого другого, это качество ума – не только эффективное оружие, но и путь к вдохновению.
